|
Библиотека СКТ : Кен Нэбб Радость революции 3 глава: Социальные оргазмы |
|
Радость революции |
|
3 глава: Социальные оргазмы |
|
Причины
социальных прорывов
Дикие
стачки и сидячие демонстрации
“Как только отношения эксплуатации и насилие,
скрытое под ними выходят на свет из-под мистического флера, происходит
прорыв, момент истины, борьба против отчуждения неожиданно начинает идти рука
об руку с безжалостной борьбой против обнажённой власти, власти,
выказывающейся во всей своей зверской силе и слабости уязвимого гиганта . . .
. неуловимый момент, когда мир во всей его сложности становится ощутимым,
прозрачным, досягаемым для каждого.” —Рауль Ванейгем, Общие
банальности (Антология СИ,
стр. 93) Трудно
делать обобщения о прямых причинах радикальных прорывов. Для бунта всегда
было много хороших причин и, рано или поздно, там где они есть проявляется
дисбаланс. Но почему в один момент, а не в другой? Бунты часто случались во
время периодов социальных улучшений, в то время как худшие условия переносятся
с покорной обречённостью. Если некоторые из них были спровоцированы чистым
отчаянием, другие были вызваны относительно банальными инцидентами. Трудности,
которые люди терпеливо переносят, пока они кажутся неизбежными могут вдруг
стать нестерпимыми, как только становится возможно избавиться от них. Низость
некоторых репрессивных мер или тупость некоторых бюрократических ошибок может
лучше прояснить абсурдность системы, чем постоянное увеличение угнетения. Власть
системы основывается на вере людей в собственное бессилие в попытках
противостоять ей. Обычно эта вера хорошо обоснована (тебя наказывают если ты
нарушаешь правила). Но когда по той или иной причине достаточно большое
количество людей начинает игнорировать те правила, с которыми они могут
безнаказанно это сделать, все иллюзии исчезают. То, что казалось естественным
и неизбежным теперь кажется неправомочным и абсурдным. “Когда никто не
подчиняется, никто не командует”. Проблема
в том, как достичь этого. Если лишь немногие отказываются подчиняться, их
легко изолировать и репрессировать. Люди часто фантазируют о прекрасных
вещах, которых можно было бы достичь “если бы только все согласились сделать
что-то все сразу”. К сожалению, социальные движения функционируют не так. Один
человек с револьвером может сдержать сто невооружённых людей, потому что
каждый знает, что первые шестеро будут убиты. Конечно,
некоторых людей может охватить такая сильная ярость, что они перейдут в
нападение; и их явная решимость может даже спасти их, наглядно показывая
власть имущим, что мудрее будет мирно сдаться сейчас, чем ждать когда их
разгромят с ещё большей ненавистью. Однако, явно предпочтительнее вместо
того, чтобы полагаться на акты отчаяния, найти формы борьбы, сводящие риск к
минимуму до тех пор пока движение не распространится настолько широко, что
репрессии станут невозможными. Люди,
живущие в странах с особенно репрессивными режимами естественно начинают с
того, что используют преимущества всех их уже существующих слабых точек. В
1978 г. иранские мечети были единственными местами, в которых людям могла
сойти с рук критика шахского режима. Затем огромные демонстрации устраиваемые
Хомейни каждые 40 дней обеспечили неизменность большого количества участников.
Так Хомейни признали крупнейшим символом оппозиции даже те, кто не был его
последователями. Но терпимость к какому-либо лидеру, даже к номинальному, в
лучшем случае является лишь временной мерой, которую нужно будет оставить как
только станет возможным более независимое действие — как это сделали иранские
рабочие нефтяной промышленности, которые к осени 1978 г. почувствовали, что у
них достаточно рычагов для забастовок в дни вне созываемых Хомейни инициатив.
Католическая
церковь в сталинистской Польше играла схожим образом многозначительную роль: государство
использовало церковь, помогавшую ему осуществлять контроль за людьми, но люди
также использовали церковь, помогавшую им обойти государство. Фанатичная
ортодоксия иногда лишь на шаг отстоит от более радикального самовыражения. Исламские
фундаменталисты могут быть крайне реакционными, но привыкая к тому, что они
держат события в своих руках они тем самым делают более сложным любой возврат к “порядку” и, если теряют
иллюзии могут быть даже истинно радикальными — как это случилось с не менее
фанатичной Красной Гвардией во время китайской “культурной революции”, когда
то, что было простой уловкой Мао для оказания давления на некоторых
бюрократических соперников, в конечном итоге привело к неподконтрольному
повстанчеству миллионов молодых людей, воспринимавших всерьёз его
анти-бюрократическую риторику.(1) Если
кто-нибудь скажет: “Я самый великий, сильный, благородный, умный и любящий
мир человек на свете”, его посчитают мерзкой личностью, если не безумцем. Но
если он будет говорить то же самое о своей стране на него будут смотреть как
на достойного восхищения патриота. Патриотизм крайне соблазнителен потому что
позволяет самому убогому человеку предаваться на уровне воображения
коллективному нарциссизму. Естественная ностальгическая любовь к своему дому и
родной обстановке превращается в бездумный культ государства. Страхи и
разочарования людей проецируются на иностранцев в то время как их отчаянные
надежды на истинную общность мистически проецируются на их собственную нацию,
которая всегда кажется по сути своей прекрасной, несмотря на все свои недостатки.
(“Да, у Америки есть свои проблемы; но то, за что мы боремся есть реальная Америка, то, чего
реально добивается Америка”). Эта мистическая стадная сознательность становится
почти непреодолимой во время войны, подавляя практически все радикальные тенденции.
С
другой стороны, патриотизм сыграл в отдельных случаях свою роль в
провоцировании радикальной борьбы (например в Венгрии в 1956 г.). И даже
войны иногда вели к бунтам впоследствии. Те, кто несёт на себе самую большую
военную нагрузку, по идее во имя свободы и демократии, могут возвращаться
домой и требовать для себя более справедливого обращения. Видя историческую
борьбу в действии и приобретая привычку справляться с препятствиями уничтожая
их, они возможно менее склонны к тому, чтобы верить в неизменное статус-кво. Нарушения
хода вещей и разочарования, которые произвела I мировая война, привели к
восстаниям по всей Европе. Если II мировая война и не привела к тому же, то
это потому что истинный радикализм к тому времени был уже уничтожен сталинизмом,
фашизмом и реформизмом; потому что опрадания войны победителями, хотя и
напичканные ложью как всегда, вызывали больше доверия, чем обычно (побеждённые
враги были более явными злодеями); и потому что на этот раз победители
позаботились о том, чтобы разработать послевоенное восстановление порядка
заранее (восточная Европа была отдана Сталину в обмен на его гарантии сделать
податливыми Французскую и Итальянскую Коммунистические Партии и бросить на
произвол судьбы греческую компартию). Тем не менее глобального шока от войны хватило
для того, чтобы расчистить дорогу перед автономной сталинистской революцией в
Китае (которой не хотел Сталин, поскольку это угрожало его исключительному
господству над “социалистическим лагерем”) и дать новый импульс антиколониальным
движениям (чего естественно не хотели европейские колониальные державы, хотя
в конце концов им и удалось сохранить самые выгодные аспекты своего
господства путём экономического неоколониализма, который уже практиковали
Соединённые Штаты). Перед
переспективой послевоенного вакуума власти, правители часто сотрудничают со
своими самыми заклятыми врагами для того, чтобы подавлять свои собственные
народы. В конце франко-германской войны 187071гг. победоносная немецкая
армия помогла окружить Парижскую Коммуну, давая возможность французским
правителям уничтожить её с большей лёгкостью. Когда сталинская армия
приближалась к Варшаве в 1944 г., она призвала горожан восстать против
нацистских оккупантов и несколько дней ждала за пределами города, пока
нацисты уничтожали раскрывшиеся таким образом независимые элементы, которые
впоследствии могли противостоять навязыванию сталинизма. Недавно мы были
очевидцами схожего альянса де факто Буша-Саддама после войны в Персидском
заливе, когда, призвав иракский народ к восстанию против Саддама, американские
военные устраивали затем систематические бойни иракских солдат возвращавшихся
из Кувейта (которые, вернувшись в свою страну, уже созрели бы для восстания) оставляя
в то же время элитарную Республиканскую Гвардию Саддама в целости и
сохранности для подавления огромных радикальных восстаний в северном и южном
Ираке.(2) В
тоталитарных обществах несправедливости очевидны, но бунтовать тяжело. В
“демократических” обществах бороться легче, но цели менее ясны. Когда нас в
сильно контролирует подсознательная обусловленность или огромные и как
кажется незримые силы (“государство экономики”), когда нам предлагают широкий
выбор видимых свобод, нам трудно понять ситуацию. Как стадо овец, нас ведут в
нужном направлении, но оставляют достаточное пространство для индивидуальных вариаций,
позволяющих нам питать иллюзии независимости. Импульсы
к вандализму или насильственной конфронтации можно зачастую рассматривать как
попытки прорваться сквозь эту депрессивную абстрактность и иметь дело с
чем-то конкретным. Точно так же как
первой организации классического пролетариата предшествовал, в конце
восемнадцатого века и начале девятнадцатого, период изолированных
“криминальных” действий, направленных на уничтожение машин производства, лишавших
людей работы, мы в данный момент являемся свидетелями первых проявлений волны
вандализма против машин
потребления, точно так же лишающих нас нашей жизни. В обоих
случаях смысл очевидно заключается не в самом разрушении, а в бунте, который
потенциально может перерасти в позитивный проект, доходя до той точки, когда
машины можно будет видоизменять с тем, чтобы люди приобретали большую власть
над своей жизнью. (Антология СИ,
стр. 82 [Плохие дни уйдут].) (Следует
обратить внимание на это последнее предложение: Указывать на симптом
социального кризиса, или даже защищать его как доступную для понимания
реакцию, не обязательно означает рекомендовать его в качестве тактики). Можно
указать на многие другие рычаги радикальных ситуаций. Одна стачка может
перерасти во всеобщую (Россия 1905 г.); народное сопротивление какой-либо
реакционной угрозе может преодолеть официальные ограничения (Испания 1936 г.);
народ может воспользоваться преимуществами типичной либерализации для того,
чтобы продвинуться на шаг дальше (Венгрия 1956 г., Чехословакия 1968 г.); пример
акций небольшой группы может послужить катализатором массового движения (ранние
гражданские сидячие демонстрации, Май 1968 г.); частный акт насилия может
послужить последней каплей (Уоттс 1965 г., Лос Анджелес 1992 г.); внезапное
падение режима может оставить за собой вакуум власти (Португалия 1974 г.); какой-то
особый случай может собрать вместе людей в таких количествах, что станет
невозможно помешать им выразить свои недовольство и надежду (площадь
Тиананьмень 1976 г. и 1989 г.); и т.д. Но
социальные кризисы включают с себя так много туманности, что их редко можно
предсказать, и менее того спровоцировать. В целом, нам представляется, что
лучше всего заниматься теми проектами, к которым мы лично чувствуем
склонность, стараясь хорошо осознавать и быстро догадыватья о существенных
новых развитиях (опасности, срочные задачи, благоприятные возможности), которые
требуют новой тактики. А
тем временем, мы можем продолжать исследовать ключевые этапы, через которые
проходят радикальные ситуации, если они начались. Радикальная
ситуация есть коллективное пробуждение. С одной стороны она может вовлечь
несколько дюжин человек в районе или на рабочем месте; с другой она
перетекает в полноценную революционную ситуацию, вовлекая миллионы людей. Дело
здесь не в количествах, а в открытом общественном диалоге и участии. Случай с
Движением за Свободу Слова в начале 1964 г. (ДСС) является классическим и
особенно красивым примером. Когда полиция собиралась увозить арестованного
активиста за гражданские права в университетском кампусе в Беркли, несколько
студентов уселось перед полицейской машиной; в течение нескольких минут сотни
других спонтанно последовали их примеру, окружив машину так, что она не могла
тронуться. В течение следующих 32 часов крыша этой машины превратилась в
платформу для свободных дебатов. Захват Сорбонны в Мае 1968 г. создал ещё
более радикальную ситуацию, стягивая множество нестуденческого населения
Парижа; захват рабочими фабрик по всей Франции после этого превратился в
революционную ситуацию. В
подобных ситуациях люди становятся гораздо более открытыми для новых
перспектив, более готовыми для переоценки предыдущих утверждений, более
быстрыми в своей способности отбросить привычные аргументы против. Каждый
день несколько человек
переживает ситуации, которые заставляют их задаться вопросом о смысле их
жизни; но при радикальной ситуации это переживают практически все
одновременно. Когда машина застревает, сами винтики начинают задаваться
вопросами о своей функции. Боссов
высмеивают. Приказы игнорируют. Разделения преодолеваются. Личные проблемы
превращаются в общественные вопросы; общественные вопросы, казавшиеся
далёкими и абстрактными становятся непосредственными практическими делами. Старый
порядок анализируют, критикуют, пародируют. Люди узнают об обществе больше за
неделю, чем за годы академического “социального анализа” или левацкого “воспитания
сознания”. Долго подавляемый опыт переживается заново.(3) Всё
кажется возможным — и намного более того является возможным. Люди едва могут поверить в то, с чем
они мирились в “старые дни”. Даже если результат неизвестен, сам этот опыт
часто считают достойным того, чтобы его пережить. “Если бы только у нас
хватило времени . . .” гласило одно из граффити в 1968 г.; на которое пара
других отвечали: “В любом случае никаких сожалений!” и “Уже десять дней
счастья”. Когда
работа встаёт, рутинные маршруты сменяется праздношатанием, а пассивное
потребление активным общением. Незнакомцы заводят живые дискуссии на уличных
углах. Дебаты продолжаются круглые сутки, новоприбывшие постоянно сменяют
тех, кто уезжает ради другой деятельности или пытается поспать несколько
часов, хотя они обычно слишком возбуждены, чтобы спать слишком долго. В то
время как некоторые люди поддаются демагогам, другие начинают вносить свои
собственные предложения и предпринимают собственные инициативы. Прохожие
втягиваются в водоворот и претерпевают удивительно быстрые изменения. (Красивый
пример из Мая 1968 г.: Директор национального театра “Одеон” сначала был
обескуражен тем, что его окружили радикальные толпы; но, войдя в ситуацию
через несколько минут, он вышел и воскликнул: “Да! Теперь, когда он ваш, держите
его и никогда не отдавайте — чем отдавать лучше сожгите его!”). Конечно,
не каждый поддаётся сразу. Некоторые просто затаиваются, в ожидании того
времени, когда движение пойдёт на спад, и они восстановят свои позиции и
смогут отомстить. Другие колеблются, разрываясь между желанием перемен и страхом
перемен. Промежутка в несколько дней может не хватить для того, чтобы
уничтожить целую жизнь иерархической обусловленности. Нарушение рутины и
привычек может не только освобождать, но и дезориентировать. Всё происходит
так быстро, что легко запаниковать. Даже если вам удаётся сохранять
спокойствие, нелегко уловить все факторы игры достаточно быстро для того, чтобы
определить лучшее решение по поводу того, что стоит предпринять, которое
может оказаться очевидным при ретроспективном взгляде на вещи. Одной из
главных целей настоящего текста является указать на определённые типичные,
повторяющиеся образцы, чтобы люди могли быть готовы осознать и
воспользоваться такими возможностями до того, как станет слишком поздно. Радикальные
ситуации являются редкими моментами, когда качественные перемены становятся
возможными в реальности. Далёкие от аномалий, они обнажают то, как аномально
мы обычно угнетены; они заставляют нашу “нормальную” жизнь казаться лунатизмом.
И всё же из огромного количества книг, написанных о революции, немногие
говорят о таких моментах. Те, что имеют дело с самыми радикальными
современными бунтами, как правило, являются просто описаниями, иногда лишь
делая намёки на то, что переживаешь в такой ситуации, но редко давая
какие-либо полезные тактические советы. Изучение буржуазных и бюрократических
революций в общем даже менее дееспособно. В таких революциях, когда “массы”
играют лишь роль временной поддержки тех или иных лидеров, их поведение можно
в большой степени анализировать, как движение физических масс, в терминах
знакомых метафор прилива и отлива, маятника, раскачивающегося от
радикальности к реакции и т.д. Но антииерархическая революция требует от
людей прекратить быть однородной, манипулируемой массой, выйти за пределы
подчинения и бессознательности, которая обрекает их на этот вид
механистической предсказуемости. В
течение шестидесятых широко было распространено чувство, что лучшим способом
способствовать подобной демассификации было формирование “групп единомышленников”:
небольших ассоциаций близких друзей с сочетающимся образом жизни и
перспективами. У подобных групп действительно много очевидных преимуществ. Они
могут задумать проект и немедленно воплотить его в жизнь; в них трудно
проникнуть; а когда это необходимо, они могут объединиться с другими. Но,
даже оставляя в стороне, всевозможные ловушки, в которые попалось большинство
групп единомышленников шестидесятых, невозможно обойти тот факт, что некоторые
вопросы требуют широкомасштабной организации. А большие группы вскоре возвращаются
к принятию той или иной формы иерархии, если им только не удаётся
самоорганизоваться таким образом, что лидеры становятся ненужными. Один
из простейших способов заставить большое скопление людей начать самоорганизовываться это
дать тем, кому есть, что сказать встать в очередь или записаться и
предоставить каждому время, в течение которого они могут говорить обо всём, о
чём хотят. (Ассамблея Сорбонны и ДСС, собравшиеся вокруг полицейской машины, установили
лимит из трёх минут, случайно предложенный кем-то из толпы). Некоторые из
выступающих предложат специфические проекты, которые быстро породят небольшие,
более работоспособные группы. (“Мы с теми и теми хотим сделать то-то; любой,
кто хочет принять участие, может присоединиться к нам в такое-то время в
таком-то месте). Другие поднимут вопросы, затрагивающие общие цели или
текущее функционирование самой ассамблей. (Кто в неё входит? Когда она
соберётся снова? Как поступать со срочными вопросами в промежутках между
собраниями? Кто будет делегирован для выполнения специфических заданий? С
какой степенью подотчётности?) В этом процессе, участники скоро увидят, что
срабатывает, а что нет — насколько строгий мандат должен выдаваться делегатам,
нужен ли председатель для того, чтобы облегчить дискуссии, чтобы не начинали
говорить все сразу и т.д. Возможны многие способы организации; самым важным
является оставить вещи открытыми, демократичными и с прямым участием, чтобы
любая тенденция к иерархии и манипуляции сразу раскрывалась и отвергалась. Несмотря
на свою наивность, беспорядочность и недостаточно жёсткую делегатскую
подотчётность, ДСС является хорошим примером спонтанных тенденций к
практической самоорганизации, возникающих в радикальной ситуации. Было
сформировано около двух дюжин “централов” для координации печати, пресс-релизов,
юридических консультаций, приготовления еды, систем звукоусилителей и прочих
необходимых атрибутов, или для размещения добровольцев, которые проявили свои
навыки и готовность выполнять различные задания. Телефонные деревья (диверсионная система, по которой люди
начинают перезваниваться по телефону по разветвляющейся “пирамиде”, полностью
оккупируя линии. A звонит B, C и D. B звонит E, F и G. C звонит H, I и J. D звонит
K, L и M. Каждый из последних звонит ещё нескольким людям, каждый из которых...
Т.о. всем достаточно сделать лишь несколько звонков, в то же время есть
возможность связаться с сотнями и тысячами людей, прим.автора и переводчика.) сделали
возможным контакт более, чем двадцати тысяч студентов после одного короткого уведомления.
Но
помимо простых вопросов практической эффективности и даже по ту сторону очевидных
политических вопросов, повстанцы прорывались через весь фасад спектакля и
приобретали вкус реальной жизни, реальной общности. По оценке одного из
участников, в течение нескольких месяцев он познакомился, здороваясь, по
крайней мере кивком головы, с двумя или тремя тысячами человек — и это в
университете, который был знаменит тем, что “превращает людей в количества”. Другой
трогательно написал: “Перед лицом учреждения, явно и сокрушительно
предназначенного для деперсонализации и блокирования общения, не являющегося
ни человечным, ни красивым, ни отзывчивым, мы обнаружили в самих себе то
цветущее присутствие, против отсутствия которого мы протестовали в наших
сердцах”.(4) Радикальная
ситуация должна или распространиться или умереть. В крайних случаях
определённое место может послужить более или менее постоянной базой, фокусом
для координации и убежищем от внешних репрессий. (Сельский район Санризука, поблизости
от Токио, который был оккупирован местными фермерами в течение 1970-х в
попытке блокировать строительство местного аэропорта, защищали настолько
упорно и успешно и так много лет, что его начали использовать в качестве
штаба для самой разнообразной борьбы по всей Японии). Но фиксированное
местоположение облегчает манипулирование, слежку и репрессии, а люди,
защищающие его, утрачивают свободу передвижения. Радикальные ситуации всегда
характеризуются большим количеством перемещений: в то время, как одни
стягиваются к ключевым местам, чтобы увидеть, что происходит, другие идут
вразброд, распространяя завоевания по прочим районам. Простым,
но очень важным шагом в любом радикальном действии является то, что люди рассказывают другим, что они делают и
почему. Даже если то, что они сделали очень ограниченно, подобное
сообщение само по себе является примером: помимо того, что игра выходит на
более широкое поле и призывает других присоединиться к ней, она избавляет от
обычной зависимости от слухов, новостей из СМИ и самозваных представителей. Это
также крайне важный шаг для прояснения ситуации для самих себя. Предложение
выпустить коллективное коммюнике представляет конкретные альтернативы: С кем
мы хотим связаться? Чего ради? Кто заинтересован в данном проекте? Кто
согласен с данным заявлением? Кто несогласен? С какими пунктами? Это может
привести к поляризации, поскольку люди могут видеть несколько решений для
одной проблемы, определить свои взгляды, и перегруппировать людей со схожими
взглядами для различных проектов. Такая
поляризация проясняет существо вопросов для всех. Каждая тенденция может
свободно выражать себя и проверять свои идеи на практике, а результаты будут
лучше различимы, чем, если противоречащие друг другу стратегии смешивались бы
в неком избранном на нижайшем уровне общности компромиссе. Когда люди видят
практическую необходимость, они будут координировать свою деятельность; в то
время как рост автономных индивидов гораздо более плодотворен, чем
поверхностное “единство” сверху вниз, к которому всегда призывают бюрократы. Иногда
большие толпы дают людям возможность добиться таких вещей, за которые было бы
просто неразумно браться изолированным индивидам; и некоторые коллективные
действия, такие как забастовки или бойкоты, требуют от людей действовать в
согласии, или по крайней мере не идти против решений большинства. Но многими
другими вопросами могут заниматься напрямую индивиды или небольшие группы. Лучше
бастовать и ковать железо пока оно горячо, чем растрачивать время впустую на
попытки опровергнуть возражения масс зрителей, которые всё ещё находятся под
заклятием своих манипуляторов. У
небольших групп есть все права выбирать с кем сотрудничать: специфические проекты
могут требовать специфических способностей или близости и согласия между
участниками. Радикальная ситуация открывает более широкие возможности среди
более широкого круга людей. Упрощая основные вопросы и преодолевая привычные
разделения, она придаёт массам обычных людей способность выполнять такие
задачи, которые им и не снились неделю назад. В любом случае, только
самоорганизованные массы способны выполнять такие задачи — никто не может
выполнить их от их лица. Какова
роль отдельных радикалов в таких ситуациях? Ясно, что они не должны
претендовать на то, что представляют или ведут за собой народ. С другой
стороны, абсурдно заявлять, во имя избежания иерархии, что они должны
“немедленно раствориться в массах” и прекратить высказывать свои собственные
взгляды или выступать с собственными инициативами. Вряд ли им нужно делать
меньше, чем обычным “массовым” индивидам, которые должны выражать свои взгляды и выступать со своими инициативами, в
противном случае ничего не произойдёт. На практике те радикалы, которые
заявляют, что боятся “говорить людям, что делать” или “действовать вместо
самих рабочих” обычно заканчивают тем, что ничего не делают или маскируют
бесконечные повторения постулатов своей идеологии под видом “отчётов о
дискуссиях между отдельными рабочими”. У
ситуационистов и группы Enragés был намного более ясный и откровенный
подход в Мае 1968 г. В течение первых трёх или четырёх дней захвата Сорбонны
(1417 мая) они открыто выражали свои взгляды на задачи ассамблеи и движения
в общем. Благодаря этим взглядам Рене Ризль, один из группы Enragés, был
избран в первый Комитет по Захвату Сорбонны, а на следующий день вместе с
другими делегатами переизбран. Ризль
и ещё один делегат (остальные просто ускользнули от выполнения каких-либо
обязанностей) усиленно работали над обеими политическими линиями, защитником
которых он являлся: поддержание тотальной демократии в Сорбонне и наиболее
широкое распространение призывов к захвату фабрик и формированию рабочих
советов. Но после того, как ассамблея неоднократно позволила различным
неизбранным левацким бюрократиям завладеть Комитетом по Захвату и не
подтвердила призыв к формированию рабочих советов (отказываясь таким образом
от призыва к рабочим делать, то что она сама делала в Сорбонне), группа Enragés
и ситуационисты покинули ассамблею и продолжали свою агитацию независимо. В
этом отколе не было ничего анти-демократичного: ассамблея Сорбонны оставалась
свободной делать всё, что ей вздумается. Но когда ей не удалось справиться со
срочными задачами ситуации и она начала противоречить даже собственным
претензиям на демократию, ситуационисты поняли, что она больше не является
основной точкой самых радикальных возможностей движения. Их диагноз
подтвердился последующим провалом всех претензий на демократию участия в
Сорбонне: после их ухода ассамблея больше не проводила собраний и вернулась к
типичной левацкой форме самозваных бюрократов, управляющих событиями над
головами пассивных масс. Пока
всё это происходило среди нескольких тысяч человек в Сорбонне, миллионы
рабочих захватывали фабрики по всей стране. (поэтому и абсурдно
характеризовать Май 1968 г. как студенческое движение) Ситуационисты, группа
Enragés и несколько дюжин советовских революционеров основали Совет по
поддержке захватов (CMDO) с целью воодушевить тех рабочих, которые обходили профсоюзную
бюрократию и связывались друг с другом напрямую для того, чтобы реализовать
уже открытые радикальные возможности для своего действия.(5)
Операизм
устарел, но позиция рабочих остаётся ключевой
“Добродетельное негодование является мощным
стимулятором, но это опасная диета. Помните старую пословицу: гнев - плохой
советник. . . . Когда у вас сильные симпатии к какому-либо человеку или
людям, с которыми обращаются плохо и жестоко, но о которых вы ничего не знаете,
кроме того, что с ними плохо обращаются, ваше щедрое негодование приписывает
им все виды добродетелей, как и все виды пороков тем, кто их угнетает. Однако,
простая истина заключается в том, что те, с кем плохо обращаются обычно хуже,
чем те, с кем обращаются хорошо.” —Джордж Бернард Шоу, Руководство
“Мы упраздним рабов, потому что не можем вынести
их вида.” —Ницше
Большая
часть традиционной левацкой риторики проистекает из устаревших понятий
рабочей морали: буржуазия плоха, потому что не занимается производительным
трудом, в то время как достойные пролетарии заслуживают плодов своего труда и
т.д. Поскольку труд становится всё менее необходимым и направленным на всё
более абсурдные цели, данная перспектива утратила всякий смысл, который у неё
возможно когда-то был. Смысл не в том, чтобы восхвалять пролетариат, а
упразднить его. Классовое
доминирование не ушло из-за того, что век левацкой демагогии показал
слюнявость и устарелость старой радикальной терминологии. Исключая из жизни
определённые виды традиционного физического труда и обрекая целые секторы
населения на перманентную безработицу, современный капитализм пролетаризировал
почти всех остальных. Офисные работники, техники и даже профессионалы
среднего класса, которые до этого гордились своей независимостью (врачи, учёные,
профессора) всё больше подвергаются грубейшей коммерциализации и даже
конвейерному режиму. Менее
чем 1% глобального населения владеет 80% земли мира. Даже в более
эгалитарных, по идее, Соединённых Штатах, существует крайнее экономическое
неравенство, и оно постоянно становится всё более крайним. Двадцать лет назад
средняя зарплата высшего руководителя в 35 раз превышала зарплату среднего
производительного рабочего; сегодня она превышает её в 120 раз. Двадцать лет
назад богатейшие пол-процента американского населения владели 14% всего
частного богатства; теперь они владеют 30%. Однако, эти цифры не полностью
отражают власть этой элиты. “Богатство” низших и средних классов почти
полностью уходит на покрытие их ежедневных расходов, оставляя мало или совсем
ничего на вложение на каком-либо значительном, социально усиливающем уровне. Магнат,
владеющий хотя бы пятью или десятью процентами корпорации, как правило, может
контролировать его
(из-за апатии неорганизованных масс мелких акционеров), обладая таким образом
такой же властью, как если бы он владел всем предприятием. И достаточно всего
нескольких крупных корпораций (чьи директораты тесно взаимосвязаны друг с
другом и с высшей правительственной бюрократией) для того, чтобы выкупить, исключить
или маргинализировать меньших независимых конкурентов и эффективно
контролировать ключевых политиков и СМИ. Вездесущий
спектакль процветания среднего класса скрывает эту реальность, особенно в
Соединённых Штатах, где, из-за особенностей их истории (и несмотря на ярость
многих из их прошлых классовых конфликтов), люди более по наивному забывчивы к
классовым разделениям, чем где-либо ещё в мире. Широкое этническое
разнообразие и множество сложных посреднических ступеней смешало и запутало фундаментальное
различие между верхом и низом. Американцы владеют таким большим количеством
товаров, что не замечают, что кто-то ещё владеет всем обществом. Кроме тех,
кто находится в самом низу, кто не может не знать лучше, они обычно считают,
что бедность является виной самих бедняков, что любой предприимчивый человек обладает
большим количеством возможностей, что если вам не удаётся обеспечить себе
удовлетворительное существование в одном месте, вы всегда можете начать всё с
нуля в свежем месте. Столетие назад, когда люди могли запросто собраться и
двинуться дальше на запад, эта вера имела особые основания; упорствование
ностальгических спектаклей приграничных районов скрывает тот факт, что
настоящие условия довольно сильно отличаются и что нам больше некуда идти. Ситуационисты
иногда использовали термин пролетариат
(или точнее, новый пролетариат) в
расширенном смысле, говоря “о всех тех, кто не имеет власти над своей
собственной жизнью и знает это”. Использование этого термина может быть
достаточно вольным, но оно делает ударение на том факте, что общество всё ещё
разделено на классы и фундаментальное разделение проходит всё ещё между теми,
кто владеет всем и всё контролирует и всеми остальными, кто владеет малым или
ничем для обмена, кроме своей трудовой силы. В некоторых контекстах возможно
лучше использовать другие термины, такие как “народ”; но только если это не
валит в одну кучу без разбора эксплуататоров и эксплуатируемых. Смысл
состоит не в том, чтобы романтизировать наёмных трудящихся, которые, и это не
удивительно, учитывая тот факт, что спектакль разрабатывается наверху для
того, чтобы вводить их в заблуждение, часто находятся среди самых тёмных и
реакционных секторов общества. Смысл также не в подсчёте баллов, чтобы
выяснить, кто является самым угнетённым. Следует ставить под вопрос все формы
угнетения, и каждый может внести в это свой вклад — женщины, молодёжь, безработные,
меньшинства, люмпены, богема, крестьяне, средние классы, даже ренегаты из
правящей элиты. Но ни одна из этих групп не может достичь окончательного
освобождения, не упразднив материального основания для всех этих форм
угнетения: системы товарного производства и наёмного труда. И этого
упразднения можно достичь только через коллективное самоупразднение наёмных
трудящихся. Только они могут обладать необходимыми рычагами не только для
того, чтобы напрямую остановить систему, но также, чтобы начать всё заново и
фундаментально отличным образом.(6) Дело
также не в том, что кто-то приобретает особые привилегии. Рабочие в ключевых
секторах (пищевая промышленность, транспорт, коммуникации и т.д.), которые
отвергнут своих капиталистических и профсоюзных боссов и начнут сами
управлять своей собственной деятельностью, конечно не будут иметь интереса к
“привилегии” выполнять всю работу, а будут очень заинтересованы в том, чтобы
приглашать всех остальных, безработных или работников устаревших секторов (юристов,
военных, продавцов, производителей рекламы и т.д.), присоединиться к ним в
проекте её уменьшения и видоизменения. Все вовлечённые лица будут принимать
участие в принятии решений; не будут участвовать только те, кто останется на
обочине, требуя особых привилегий. Традиционные
синдикализм и ретекоммунизм слишком сильно воспринимают существующее
разделение труда, как должное, как если бы в центре жизни людей в
постреволюционном обществе продолжали оставаться фиксированные должности и
рабочие места. Даже в современном обществе эта перспектива устаревает с
каждым днём всё больше: поскольку большинство людей занято на абсурдных и зачастую
лишь временных работах ни в коей мере не отождествляя себя с ними, в то время
как многие другие вообще не работают на наёмном рынке, трудовые вопросы
становятся лишь одним из аспектов более общей борьбы. В
начале движения для рабочих может быть лучше считать себя таковыми. (“Мы, рабочие
такой-то компании, захватили наше рабочее место с такими-то целями; мы
призываем рабочих других секторов сделать то же самое”). Конечная цель, однако,
заключается не в самоуправлении существующих предприятий. Скажем, если
работники СМИ возьмут контроль над СМИ только потому что так вышло, что они
там работают, это будет настолько же справедливым, как и то, что их кто-то
контролирует сейчас. Управление рабочих частными условиями своей работы нужно
будет сочетать с коммунальным управлением по более общим вопросам. Домохозяйки
и прочие, кто работает в относительно отчуждённых условиях, должны будут
разработать свои собственные формы организации для того, чтобы позволить им
выразить свои собственные частные интересы. Но потенциальные конфликты
интересов между “производителями” и “потребителями” будут быстро преодолены, когда
все будут напрямую вовлечены в оба процесса; когда рабочие советы будут
напрямую связаны с районами и коммунальными советами; и когда фиксированные
рабочие должности начнут исчезать по мере устаревания большинства профессий и
реорганизации и ротации всех тех, что останутся (включая работу по дому и
уход за детьми). Ситуационисты
конечно были правы, когда боролись за формирование рабочих советов во время
фабричных захватов в Мае 1968 г. Однако, следует отметить, что эти захваты
были спровоцированы в большинстве своём нетрудящейся молодёжью. Ситуационисты
после 1968 г. часто впадали в некий тип операизма (хотя и с решительно
нерабочей этикой), считая широкое распространение диких стачек основным
показателем революционных возможностей, уделяя в то же время меньше внимания разработкам
в других сферах. На самом деле, открытая продажность профсоюзов часто толкает
на дикие стачки рабочих, которые в других отношениях не являются особенно
радикальными; и с другой стороны, люди могут сопротивляться системе многими
другими способами, помимо стачечной борьбы (включая отказ от наёмного труда насколько
это возможно в первую очередь). Ситуационисты правильно признают коллективное
самоуправление и индивидуальную “радикальную субъективность”, как
взаимодополняемые и одинаково важные аспекты радикального проекта, но без
особого успеха в их соединении (хотя они, конечно подошли к этому ближе, чем
сюрреалисты, которые пытались связать в одно культурный и политический бунт,
просто заявляя о своей ярой приверженности той или иной версии большевистской
идеологии).(7)
Дикие стачки
и сидячие демонстрации Дикие
стачки действительно представляют интересные возможности, особенно если
стачечники захватывают свои рабочие места. Это не только делает их положение
более устойчивым (это предотвращает локауты и штрейбрехерство, а оборудование
и продукция служат заложниками против репрессий), это объединяет всех, практически
гарантируя коллективное самоуправление в борьбе и служит намёком на
самоуправление во всём обществе. Как
только обычное производство останавливается, вся обстановка становится другой.
Жалкое рабочее место может быть преобразовано в почти священное место, ревниво
охраняемое против профанизирующего вмешательства боссов и полиции. Наблюдатель
сидячей забастовки 1937 г.. во Флинте, Мичиган, описывал бастующих, как “детей,
играющих в новую, увлекательную игру. Они сделали дворец из того, что было их
тюрьмой”. (Сидни Файн, Сидячая
демонстрация: Стачка на Дженерал Моторс в 19361937гг.). Хотя
целью стачки было просто право на профсоюзную организацию, она была
организована на советовский манер. В течение шести недель, пока они жили на
своей фабрике (используя сиденья машин в качестве кроватей и машины в
качестве шкафов) генеральная ассамблея всех 1200 рабочих встречалась дважды в
день, чтобы определить политику в отношении пищи, гигиены, информации, образования,
жалоб, связи, безопасности, обороны, спорта и досуга, а также для избрания подотчётных
и часто сменяющихся комитетов для её применения. Там был даже Комитет по
слухам, чьей целью было противодействие дезинформации путём отслеживания её
источника и проверки достоверности каждого слуха. Вне фабрики, жёны бастующих
взяли на себя заботу о распределении еды и организации пикетов, об
общественных связях и о контактах с рабочими в других городах. Самые дерзкие
из них организовали Бригаду Женского Реагирования, у которой был план
формирования зоны отпора в случае полицейской атаки на фабрики. “Если полиция
захочет стрелять, им придётся стрелять в нас”. К
сожалению, хотя рабочие и сохраняют ключевую позицию в некоторых основных
сферах (объекты, коммуникации, транспорт), рабочие многих других предприятий обладают
меньшими рычагами, чем раньше. Мультинациональные компании как правило
обладают большими резервами и могут пережидать или перемещать производство в
другие страны, в то время как рабочие переживают трудные времена без
поступающей зарплаты. Не угрожая чему-либо существенно, многие современные стачки
являются просто заявками об откладывании закрытия устаревших отраслей
промышленности, несущих денежные убытки. Т.о., хотя стачка и продолжает
оставаться основной тактикой рабочих, сами трудящиеся должны также изобретать
другие формы борьбы на рабочем месте и выискивать способы увязать её с
борьбой в других сферах жизни. Как
и рабочие стачки, стачки потребителей (бойкоты) зависят от тех рычагов,
которые они могут применить и от поддержки на которую они могут рассчитывать.
Происходит так много бойкотов ради настолько многих вещей, что кроме
нескольких, основанных на кристально ясном моральном вопросе, большинство из
них терпит неудачу. Как это часто происходит с социальной борьбой, самыми
плодоносными стачками потребителей являются те, в которых люди борются напрямую
за самих себя, такие, как ранние бойкоты за гражданские права на Юге или
движение за “самосокращение” в Италии и других странах, в которых целые
общины решали платить лишь определённый процент счетов за услуги или массовых
тарифов за проезд. Стачка арендаторов является особенно простой и мощной
акцией, но в ней трудно достичь степени единства, необходимой для того, чтобы
развернуться, кроме тех случаев, когда людям нечего терять; именно поэтому
самые образцовые вызовы фетишу частной собственности бросают бездомные
сквоттеры. В
том, что можно назвать обратными бойкотами, люди, как правило, присоединяются
к поддержке какого-либо
популярного учреждения, которое находится под угрозой. Сбор денег для местной
школы или библиотеки или альтернативного учреждения обычно довольно банален, но
подобные движения порождают позитивные общественные дебаты. В 1974 г.
бастующие журналисты захватили главную южнокорейскую газету и начали
публиковать сенсационные материалы о правительственной лжи и репрессиях. В
попытках обанкротить газету, чтобы не закрывать её в открытую, правительство
оказало давление на рекламодателей, чтобы те удалили свою рекламу из этой
газеты. Общественность ответила на это тем, что начала покупать тысячи
индивидуальных рекламных объявлений, используя пространство для личных
заявлений, стихов, цитат из Тома Пэйна и т.д. “Колонна Поддержки Свободы
Речи” вскоре заполняла по несколько страниц каждого номера и распространение
существенно увеличилось перед тем как в конце концов газету окончательно
подавили. Но
борьба потребителей ограничена тем фактом, что потребители находятся на
получающем конце экономического цикла: они могут оказывать определённое
давление путём протестов, бойкотов или бунтов, но они не могут контролировать
процессы производства. В вышеуказанном корейском инциденте, например, общественное
участие стало возможным только благодаря захвату газеты работниками. Особенно интересной и образцовой формой рабочей борьбы является т.н. “социальная стачка” или “раздача”, при которой люди продолжают выполнять свою работу, но такими способами, которые предвосхищают свободный социальный порядок: рабочие раздают товары, которые производят, клерки обслуживают клиентов по заниженным расценкам, работники транспорта предоставляют всем бесплатный проезд. В феврале 1981 г. 11,000 телефонистов захватили телефонные станции по всей Британской Колумбии и выполняли телефонные услуги бесплатно в течение шести дней до того, как их не выжил профсоюз. Помимо того, что были удовлетворены многие из их требований, они кажется ещё и хорошо провели время.(8) Можно представить себе способы дальнейших, более тщательно избранных способов действий, вроде блокирования деловых и правительственных звонков, в то же время пропуская личные звонки. Почтовые служащие могут делать то же самое с почтой; работники транспорта могут переправлять необходимые товары, отказываясь в то же время перевозить полицию или солдат. . . Однако,
этот вид стачки не будет иметь смысла для огромного большинства рабочих, чья
работа не служит какой-либо разумной цели. (Лучшее, что могут сделать такие
работники – это публично заявить об абсурдности своей собственной работы, как
это красиво сделали некоторые дизайнеры в Мае 1968 г.). Более того, даже
полезная работа иногда настолько фрагментирована, что изолированные группы
трудящихся мало, что могут изменить сами. И даже небольшое меньшинство, которому
выдаётся производить законченную и ощутимую продукцию (как это сделали
рабочие обанкротившейся часовой фабрики “Лип” в Безансоне, Франция, которые
захватили её в 1973 г. и начали сами управлять ей) обычно остаётся зависимым
от коммерческого финансирования и сетей распределения. В исключительных
случаях, когда рабочие разворачиваются на этом, они просто становятся ещё
одной капиталистической компанией; ещё чаще, их самоуправляемые инновации кончаются
тем, что рационализируют производство на благо владельцам. “Фабричный
Страсбург” может случиться, если рабочие, оказавшиеся в “Липовской” ситуации,
начнут использовать свой объект и ту рекламу, которую он им делает и пойдут
дальше, чем рабочие “Лип” (которые боролись просто за сохранение своих
рабочих мест), призвав других присоединиться к себе, чтобы одолеть всю
систему товарного производства и наёмного труда. Но это вряд ли случится до
тех пор, пока не появится массовое движение, которое расширит перспективы
людей и компенсирует риски — как в Мае 1968 г., когда большинство фабрик
Франции было захвачено:
Что могло бы случиться в Мае
1968 г. Если бы на одной
большой фабрике, между 16-м и 30-м мая, генеральная ассамблея установилась бы
в качестве
совета, удерживая
всю власть в принятии и исполнении решений, исключая бюрократов, организовывая
свою самооборону и призывая всех бастующих всех предприятий присоединиться, этот
качественный шаг мог бы немедленно привести всю систему к
окончательной конфронтации. .
. . Очень большое количество предприятий последовало бы по принятому таким
образом курсу. Эта фабрика могла бы сразу занять место сомнительной и во всех
отношениях эксцентричной Сорбонны первых дней и стать реальным центром захватного
движения: искренние
делегаты
из многочисленных советов, которые уже существовали на практике в некоторых
захваченных зданиях и из всех советов, которые могли бы организоваться во
всех отраслях промышленности, концентрировались бы вокруг этой основы. Такая
ассамблея могла бы затем провозгласить экспроприацию всего капитала,
включая государственный капитал;
объявить, что все средства производства в стране являются с этих пор
коллективной собственностью пролетариата, организованного на основах прямой
демократии; и обратиться напрямую (например, захватив средства телекоммуникаций) к рабочим всего
мира поддержать эту революцию. Некоторые люди скажут, что такая гипотеза
является утопической. Мы ответим: Именно так, потому что движение захватов в
некоторые моменты объективно отстояло
лишь в часе от подобного результата, когда оно
распространяло такой ужас, видимый для всех в момент бессилия государства и
паники т.н. Коммунистической Партии, и с тех пор конспирация и молчание
окутывают его серьёзность. [Антология СИ,
стp. 234235 (Начало эры).] Этого
не произошло в первую очередь из-за трудовых профсоюзов, в частности из-за
самого большого из них: контролируемой Коммунистической Партией ВКТ. Вдохновлённые
бунтующей молодёжью, которая дралась с полицией на улицах и захватила
Сорбонну и другие общественные здания, десять миллионов рабочих
проигнорировали свои профсоюзы и захватили практически все фабрики и многие
офисы в стране, совершив первую в истории дикую всеобщую стачку. Но
большинство из этих рабочих недостаточно хорошо понимало, что делать дальше,
и они позволили профсоюзной бюрократии вовлечь себя в то движение, которое
оно пыталось предотвратить. Бюрократы сделали всё, что могли для того, чтобы
затормозить и фрагментировать движение: проводя краткие показательные стачки;
формируя дешёвые “рядовые” организации, состоящие из лояльных партии членов; захватывая
контроль над системами громкоговорителей; подтасовывая голоса за возврат к
работе; и, самое главное, запирая фабричные ворота, чтобы изолировать рабочих
друг от друга и от прочих повстанцев (под предлогом “охраны от внешних
провокаторов”). Профсоюзы после этого продолжали переговоры с работодателями
и правительством о пакете улучшений в зарплате и отпусках. От этой взятки
энергично отказалось подавляющее большинство рабочих, которые считали, пусть
не совсем чётко, что на повестке дня стоят более радикальные перемены. В
начале июня, когда де Голль представил альтернативу кнута и пряника, т.е.
новых выборов или гражданской войны, он в конце концов так запугал рабочих, что
они вышли на работу. Упорная оппозиция продолжалась в многочисленных случаях,
но их изолированность друг от друга позволила профсоюзам говорить каждой
группе, что все остальные возобновили работу, внушая им, что они одиноки и те
сдавались.
Методы
внесения неразберихи и интеграции Как
и в Мае 1968 г., когда более развитые страны сталкиваются с угрозой
радикальной ситуации, они обычно полагаются на неразбериху, подачки, комендантские
часы, отвлекающие факторы: дезинформацию, фрагментацию, внеочерёдность, затягивание
и другие методы подрыва, разделения и интеграции оппозиции, сохраняя за собой
открытые физические репрессии как крайнее средство. Эти методы, варьирующиеся
от изощрённых до гротескных,(9) так многочисленны, что нельзя не упомянуть
здесь о некоторых. Обычным
методом внесения неразберихи в такие вопросы является искажение явного
соотношения сил, путём проецирования разнообразных позиций в линейную схему
“левые-против-правых”, подразумевающую, что если вы противостоите одной из
этих сторон, вы должны поддерживать другую. Спектакль
коммунизма-против-капитализма служил этой цели более полувека. После
недавнего падения этого фарса, повсеместной тенденцией стало стремление к центристскому,
прагматичному всемирному консенсусу, при которой всю оппозицию валят в одну
кучу с безумными “экстремистами” (фашизм и религиозный фанатизм справа, терроризм
и “анархия” слева). Один
из классических методов “разделяй-и-властвуй” обсуждался выше: поощрение
фрагментирования эксплуатируемых на множество узких групповых интересов, которыми
можно манипулировать, направляя их энергию на склоки друг с другом. С другой
стороны, противостоящие классы можно объединить в патриотической истерии и
другими средствами. Народные фронты, объединённые формы и схожие коалиции служат
сокрытию фундаментальных конфликтов интересов во имя совместной оппозиции общему
врагу (буржуазия + пролетариат против реакционного режима; военно-бюрократические
слои + крестьянство против иностранных оккупантов). В таких коалициях верхняя
группа располагает материальными и идеологическими ресурсами для поддержания
контроля над низшей группой, которую манипуляциями принуждают отложить самоорганизованное
действие от своего собственного имени до тех пор, пока не станет слишком
поздно. К тому времени, когда достигается победа над общим врагом, верхняя
группа уже успевает сплотить свою власть (часто в новом альянсе с элементами
побеждённого врага) для того, чтобы сокрушить радикальные элементы низшей
группы. Любое
прибежище иерархии в радикальном движении всегда будет использоваться для его
разделения и подрыва. Если в нём нет продажных лидеров, они будут созданы
поредством раздувания их образа через СМИ. С лидерами можно торговаться в частном
порядке и поручать им ответственность за своих последователей; как только они
интегрированы, они могут установить схожие командные цепи под собой, позволяя
поставить большую массу людей под контроль без того, чтобы лидерам приходилось
открыто и одновременно иметь дело со всеми. Интеграция
лидеров служит не только их отделению от людей, но вносит разделения также
между самими людьми — некоторые рассматривают интеграцию как победу, другие
клеймят её, третьи сомневаются. Когда внимание отвлекается от действий с
общим участием на спектакль с далёкими лидерами-знаменитостями, спорящими о
далёких вопросах, большинство людей утрачивает иллюзии и им становится скучно.
Чувствуя, что их дела вышли из-под их контроля (и возможно чувствуя втайне
также облегчение оттого, что кто-то другой о них заботится), они возвращаются
к своей предыдущей пассивности. Ещё
один метод отвадить от массового участия состоит в уделении повышенного
внимания вопросам, которые, как кажется, требуют особых знаний. Классическим
примером является уловка некоторых немецких военных лидеров в 1918 г., в тот
момент, когда рабочие и солдатские советы, появившиеся вслед за поражением
Германии, в конце I мировой войны, потенциально держали страну в своих руках.(10)
Терроризм
укрепляет государство Терроризм
часто служит для того, чтобы нарушить ход радикальных ситуаций. Он шокирует
людей, вновь превращая их в зрителей, тревожно следящих за последними
новостями и интерпретациями. Вместо того, чтобы ослаблять государство, терроризм
подтверждает потребность в его укреплении. Если террористическому спектаклю
не удаётся появиться спонтанно, когда он нужен государству, зачастую оно само
порождает его через провокаторов. (См. О терроризме и государстве Сангвинетти и последнюю часть Предисловия к четвёртому итальянскому
изданию “Общества спектакля” Дебора).
Народное
движение вряд ли может помешать индивидам проводить террористические и другие
бездумные акции, акции, которые могут выдать и разрушить его, как если бы они
были работой провокатора. Единственное решение здесь заключается в том, чтобы
создать движение с настолько правильной и неманипулятивной тактикой, что все
в нём распознают индивидуальные глупости или полицейские провокации. Анти-иерархическая
революция может быть только открытой “конспирацией”. Ясно, что отдельные вещи
требуют секретности, особенно при более репрессивных режимах. Но даже в таких
случаях средства не должны противоречить окончательной цели: преодолению всей
отдельной власти через сознательное участие каждого. Абсурдным результатом
секретности часто становится только то, что только полиция знает, что происходит и таким образом способна
внедряться в радикальную группу и манипулировать ей так, что никто больше не
знает об этом. Лучше всего можно защититься от внедрения если гарантировать,
что выведывать нечего, т.e., что ни у одной радикальной организации нет
отдельной властной структуры. Лучшая безопасность заключается в количестве: когда
открыто вовлечены тысячи людей, вряд ли имеет значение, что среди них
несколько агентов. Даже
в действиях небольшой группы безопасность часто скрыта в максимальной
открытости. Когда некоторые из участников Страсбуржского скандала начали
падать на измены и решили немного поубавить громкость насчёт своих дел, Мустафа
Хайяти (делегат СИ, который был основным автором памфлета Студенческая нищета) указал на
то, что самой безопасной линией будет не избегание слишком сильных
оскорблений в адрес правительства — как если бы они были благодарны за
умеренные или неуверенные оскорбления! — а настолько громкий публичный
скандал, что они не осмелятся ответить. Возвращаясь
к захватам фабрик в Мае 1968 г., предположим, что французские рабочие
отвергли бы бюрократические маневры и установили бы сеть советов по всей
стране. Что тогда? В таком случае, естественно
гражданская война была бы неизбежной. . . . Вооружённая контрреволюция наверняка
началась бы немедленно. Но она не обязательно бы победила. Некоторые
войсковые части взбунтовались бы. Рабочие нашли бы способы как захватить
оружие и они наверняка возвели бы ещё больше баррикад (хорошая форма
политического выражения в
начале движения, но явно смешная
стратегически). . . . Затем немедленно бы последовала
иностранная интервенция . . . начавшись возможно с вооружённых сил НАТО, но с
прямой или косвенной поддержкой Варшавского Договора. Но затем всё бы вновь
замкнулось на европейском пролетариате: всё вдвойне или ничего. [Антология СИ, стp. 235 (Начало эры).] Грубо
говоря, значение вооружённой борьбы очень сильно варьируется в зависимости от
экономического развития. В самых недоразвитых странах социальная борьба
сводится к вооружённой борьбе, потому что без оружия обнищавшие массы мало,
что могут сделать от чего им не станет хуже, чем правителям, особенно когда
их традиционная самодостаточность уничтожается экономикой, при которой
разовый урожай направляется на экспорт. (Но даже если они побеждают в военном
смысле, они как правило терпят поражение от иностранной интервенции или под
давлением глобальной экономики, под которую им приходится подлаживаться, если
только параллельно не открывается новый фронт революции где-то ещё). В
более развитых странах вооружённая борьба обладает относительно меньшим
значением, хотя она и может, конечно, оставаться важным фактором в некоторые
критические моменты. Людей можно, хотя это и не очень эффективно, заставить
выполнять физическую работу под дулом автомата. Этого невозможно сделать с
людьми, которые работают с бумагой или компьютерами в сложном индустриальном
обществе — остаётся слишком много возможностей для очень хлопотных и
неуловимых “ошибок”. Современный капитализм требует определённой доли сотрудничества
и даже полу-творческого участия от своих работников. Ни одно большое
предприятие не сможет функционировать и дня без спонтанной самоорганизации
своих работников, реагируя на непредвиденные проблемы, компенсируя ошибки
менеджеров и т.д. Если рабочие начинают забастовку по типу “работы по
правилам”, при которой они только и делают, что следуют всем официальным
регламентам, всё производство замедлится или даже полностью остановится (ставя
менеджеров, которые неспособны ничего сделать в открытую против такого
строгого соблюдения правил, в забавное, неловкое положение, когда им
приходится намекать рабочим, что необязательно так строго придерживаться
правил). Система выживает только благодаря тому, что большинство трудящихся
достаточно апатично и, чтобы не навлекать на себя неприятностей, идут на
сотрудничество, продолжая установленный ход вещей. Изолированные
восстания можно подавлять по одному; но если движение распространяется
достаточно быстро, как в Мае 1968 г., несколько сотен тысяч солдат и
полицейских вряд ли смогут сделать что-либо против десяти миллионов бастующих
рабочих. Такое движение можно уничтожить только изнутри. Если люди не знают,
что им нужно делать, оружие вряд ли им поможет; если они это знают, оружие
вряд ли их остановит. Лишь
иногда люди в достаточной мере “вместе”, чтобы успешно бунтовать. Более
просветлённые правители знают, что они в безопасности, если им только удастся
предотвратить подобную угрозу до того, как она наберёт достаточную движущую
силу и самосознательность, путём ли прямых физических репрессий или
различными видами диверсий, описанными выше. Вряд ли имеет значение, что люди
потом узнают, что их одурачили, что победа была у них в руках, если бы они
только осознавали это: когда возможности уходят, становится слишком поздно. Обычные
ситуации полны неясностей, но их проблемы обычно не являются настолько
срочными. В радикальной ситуации всё значительно упрощается и ускоряется: проблемы
становятся яснее, но времени на их разрешение остаётся меньше. Крайний
случай драматично отражён в знаменитой сцене Броненосец “ Потёмкин” Эйзенштейна.
Бунтующие матросы, с брезентовыми мешками на головах, выстроенные для расстрела.
Солдаты наставляют на них свои ружья и
им отдаётся приказ стрелять. Один из матросов кричит: “Братишки! Вы хоть
понимаете в кого стреляете?”. Солдаты колеблются. Приказ отдаётся снова. После
тревожной паузы солдаты опускают оружие. Они помогают матросам захватить
арсенал, вместе поворачивают против офицеров и битва вскоре выиграна. Следует
отметить, что даже в этой яростной конфронтации результат зависит больше от
сознательности, чем от грубой силы: как только гвардия переходит на сторону
матросов, бой завершён с победой. (Остающаяся часть сцены Эйзенштейна — картинная
борьба между злодеем-офицером и революционным героем-мучеником — обычная
мелодрама). По контрасту с войной, в которой две различимые стороны сознательно
противостоят друг другу, “классовая борьба является не просто битвой против
внешнего врага, буржуазии; в равной мере она является борьбой пролетариата против самого себя: против
разрушительных и деградирующих эффектов капиталистической системы на его
классовую сознательность”. (Лукаш, История и классовая сознательность). Современная
революция обладает тем особенным качеством, что эксплуатируемое большинство
неминуемо побеждает, как только коллективно осознаёт какую именно игру ведёт.
Оппонент пролетариата является ничем иным, как продуктом своей собственной
отчуждённой деятельности, в экономической ли форме капитала, в политической
ли форме партийной и профсоюзной бюрократий, или в психологической форме
запрограмированности спектаклем. Правители являются настолько крохотным
меньшинством, что их можно было бы ниспровергнуть немедленно, если бы им не
удавалось бы околпачивать большую часть населения, которая отождествляет себя
с ними, или по крайней мере принимает их систему, как должное; и, что
особенно важно, разделяется друг против друга. Мешок,
обесчеловечивающий бунтовщиков, облегчая солдатам задачу стрелять в них, символизирует
эту тактику “разделяй-и-властвуй”. Крик “Братишки!” представляет собой
контр-тактику братания. Помимо
того, что братание опровергает ложь о том, что происходит в других местах, его
величайшая сила берёт начало в эмоциональном эффекте прямой человеческой
встречи, которая напоминает солдатам, что повстанцы – люди, не так уж сильно
отличающиеся от них самих. Государство естественно стремится предотвратить подобный
контакт, вводя войска из других регионов, не знакомые с тем, что здесь
произошло и, если это возможно, не говорящие на том же языке; и быстро сменяя
их если они тем не менее заражаются бунтарскими идеями. (Некоторым из русских
солдат, посланных на подавление венгерской революции 1956 г. сказали, что они
находятся в Германии и, что люди противостоящие им на улицах являются
восставшими нацистами!). Для
того, чтобы обнаружить и уничтожить самые радикальные элементы, правительство
иногда специально провоцирует ситуации при которых насильственные репрессии
кажутся оправданными. Это опасная игра, однако, потому что, как и в инциденте
с Потёмкиным, навязывание
определённого видения может привести к тому, что вооружённые силы переходят
на сторону народа. С точки зрения правителей, оптимальной стратегией является
потрясание оружием на уровне угрозы, так, что не появляется необходимости
переходить на рискованную окончательную конфронтацию. Это сработало в Польше
198081 гг. Русские бюрократы знали, что вторжение в Польшу может привести к
их собственному краху; но им удалось запугать радикальных польских рабочих,
которые запросто могли бы свергнуть государство, постоянными угрожающими
намёками на такое вторжение, и тем приходилось мириться с упорным присутствием
военно-бюрократических сил в Польше. Последним в конце концов удалось
подавить движение, не прибегая к помощи русских. “Те,
кто совершает революции лишь наполовину, только копают свою могилу”.
Революционное движение не может добиться какой-либо местной победы и ожидать
потом мирного сосуществования с системой до тех пор пока она не попытается
продвинуться чуть-чуть вперёд. Все существующие силы забудут на время о своих
разногласиях для того, чтобы уничтожить любое истинно радикальное народное
движение до того, как оно распространится. Если они не смогут подавить его
военными способами, они задушат его экономически (национальные экономики
теперь настолько взаимозависимы, что ни одна страна не будет обладать
иммунитетом против такого давления). Единственным способом защитить революцию
является её распространение, как
на качественном, так и на географическом уровне. Единственной гарантией
против внутренней реакции будет наиболее радикальное освобождение каждого
аспекта жизни. Единственной гарантией от внешней интервенции станет
своевременный интернационализм в борьбе. Наиболее
глубоким выражением интернациональной солидарности является, конечно, свершение
параллельной радикальной революции в своей собственной стране (1848,
19171920, 1968). Если этого не произойдёт, самой срочной задачей станет по
крайней мере предотвращение контрреволюционной интервенции из своей собственной страны, как
в случае с британскими рабочими, оказавшими давление на своё правительство
против поддержки рабовладельческих штатов во время американской Гражданской
войны (несмотря на то, что это повлекло за собой увеличение безработицы из-за
урезания хлопкового импорта); или когда западные рабочие забастовали и
взбунтовались против попыток своих правительств поддержать реакционные силы во
время гражданской войны, последовавшей за русской революцией; или когда
народы Европы и Америки противостояли репрессиям со стороны своих
правительств против анти-колониальных восстаний. К
сожалению, даже таких малых защитных реакций мало и они далеко отстоят друг
от друга. Положительная интернационалистская поддержка ещё труднее. Пока
правители продолжают контролировать самые мощные государства, прямое усиление
личного сопротивления усложнено и ограничено. Оружие и припасы
перехватываются. Даже коммуникации иногда не срабатывают, пока не становится
слишком поздно. Ещё
один момент, который не проходит – это объявление о том, что одна группа
отказывается от своей власти над другой или претензий к ней. Например, фашистский
мятеж в Испании 1936 г., базировался в основном в испанском Марокко. Многие
войска Франко были марокканскими, и антифашистские силы могли бы использовать
этот факт, объявив независимость Марокко, обеспечив т.о. восстание в тылу у
Франко и разделив его силы. Возможное распространение такого восстания в то
же время отвлекло бы силы Муссолини, поддерживавшие Франко, для защиты
североафриканских владений Италии. Но лидеры испанского правительства
Народного Фронта отказались от этой идеи из страха, что такое поощрение
антиколониализма встревожило бы Францию и Англию, на чью помощь они
рассчитывали. Нет необходимости говорить о том, что эта помощь так и не
поступила.(11) Схожим
образом, если бы до того, как хомейнисты смогли сплотить свои силы, иранские
повстанцы в 1979 г. поддержали бы полную автономию курдов, белуджей и
азербайджанцев, это превратило бы их в верных союзников самых радикальных
иранских тенденций и распространило бы революцию на прилегающие страны, частично
заселённые этими народами, одновременно подрывая реакцию хомейнистов в Иране.
Поддержка
чужой автономии не подразумевает поддержку какой-либо организации или режима,
которые могут этим воспользоваться. Это просто предоставление возможности
марокканцам, курдам, и всем кто бы ни был решать свои дела самим. Надежда лежит
в том, что пример анти-иерархической революции в одной стране может
подвигнуть других бросить вызов своим собственным иерархиям. Это
наша единственная надежда, но она не совсем нереалистична. Никогда нельзя
недооценивать заразительность искреннего освободительного движения.
ПРИМЕЧАНИЯ
1.
О Культурной революции, см. Антологию СИ,
стp. 185194 [Взрывная точка идеологии в Китае],
и The Новое платье для
председателя Саймона Лейза.
2.
“Когда шииты и курды борются с режимом Саддама Хуссейна, а иракские оппозиционные
партии стремятся собрать по кусочкам демократическое будущее, Соединённые
Штаты оказываются в неловком положении, фактически поддерживая однопартийную
систему власти в Ираке. Заявления правительства США, в т.ч. президента Буша, акцентировали
своё желание увидеть свержение Саддама Хуссейна, но не гражданскую борьбу в
Ираке. В то же время, представители администрации Буша настаивали на том, что
демократия не является жизнеспособной в Ираке. . . . Именно поэтому, администрация
отказалась встретиться с лидерами иракской оппозиции в изгнании . . . . “У
арабов и у США совпадают цели”, сказал один коалиционный дипломат. “Мы хотим,
чтобы у Ирака оставались те же границы и чтобы исчез Саддам. Но для нас
приемлема власть Саддама в Багдаде, если Ирак будет оставаться единым
государством”. (Christian Science Monitor,
20 марта 1991 г.).
3.
“Я поражён живостью воспоминаний людей с революционным прошлым. Настоящие
события стёрли его из памяти. Даты, которые не учат в школах, песни, которые
никогда не поют в открытую, вспоминают во всей их тотальности. . . . Шум,
шум, шум всё ещё звенит в моих ушах. Радостные автомобильные сигналы, крики, лозунги,
песни и танцы. Двери революции открываются снова, после 48 лет репрессий. За
один день вся перспектива изменяет свой вид. Ничто не идёт от бога, всё
сотворено человеком. Люди видят свою нищету и свои проблемы в историческом
ракурсе. . . . Прошла неделя, хотя уже кажется, что много месяцев. Каждый час
был пережит полностью. Уже трудно вспомнить, как раньше выглядели газеты, или
что говорили люди. Разве революция не существовала всегда?” (Фил Майлер, Португалия: Невозможная Революция?)
4.
Одним из самых мощных моментов было когда сидячие демонстранты вокруг
полицейской машины отвращали потенциально насильственную конфронтацию с
толпой прерывавшей ораторов братства оставаясь в полном молчании в течение получаса. Когда ветер
перестал дуть в их паруса, толпе всё наскучило им стало неловко и она в конце
концов рассосалась. У такого коллективного молчания есть то преимущество, что
она рассевает импульсивные реакции с обеих сторон; и всё же, будучи ни на
кого не направленным, оно не обладает сомнительным содержанием лозунгов и
песен. (Песня “We Shall Overcome” также успокаивала людей в трудных ситуациях,
но ценой придания сентиментального оттенка реальности). Лучшим
описанием ДСС (FSM) явяляется книга Дэвида Ланса Гойнса The Free Speech Movement (Ten
Speed Press, 1993).
5.
О Мае 1968 г. см. Антологию СИ,
стp. 225256, 343352 [Начало эры и Документы Мая 1968 г.], а также Enragйs and Situationists in the
Occupation Movement. Рене Вьене. Рекомендуем также Worker-Student Action Committees, France
May ’68 Роже Грегуара и Фреди Перлмана (Black and Red, 1969).
6.
“Труд не только ОСТАНОВИТ всё промышленное производство, но Труд также ЗАНОВО
ОТКРОЕТ, под упралением соответствующих профессий, такую деятельность которая
будет нужна для сохранения общественного здоровья и общественного мира. Если
забастовка будет продолжаться, Труд возможно захочет избежать общественных
страданий заново открывая всё больше и больше разных видов деятельности. ПОД
СВОИМ СОБСТВЕННЫМ УПРАВЛЕНИЕМ. И именно поэтому мы говорим, что отправляемся
в путь по дороге, которая ведёт — НИКТО НЕ ЗНАЕТ КУДА!”. (Объявление накануне
всеобщей стачки в Сиэттле в 1919 г.) См. Strike! Джереми Брехера (South End, 1972), стp. 101114. Более
подробные отчёты содержатся в Root and
Branch: The Rise of the Workers’ Movements и в Revolution in Seattle, Харви О’Коннора.
7.
Рауль Вайнегем (написавший хорошую краткую историю сюрреализма) предоставил
самое ясное выражение обоих аспектов. Его маленькая книга De la grиve sauvage а
l’autogestion gйnйralisйe (буквально
“От дикой стачки ко всеобщему самоуправлению”, но иногда переводимая как Вклад в революционную борьбу) восстанавливает
определённое количество полезных тактик во время диких стачек и других
радикальных ситуаций, а также различных возможностей пост-революционной
социальной организации. К сожалению, она полна яростного слога, характерного
для стиля Ванейгема пост-СИ и придаёт рабочей борьбе ванегймистское
содержание, которое не является ни оправданным, ни необходимым. Радикально-субъективный
аспект принимает жёсткую форму упрямо повторяемой гедонистской идеологии
последних книг Ванейгема (Книга
наслаждений и т.д.), которую можно читать как игрушечную пародию на
идеи с которыми он обращался так колко в своих ранних работах.
8.
“Один такой день, и я измотан, но в сравнении с позитивными эмоциями,
наводняющими это место, усталость ничего не значит. . . . Кто сможет забыть
это выражение на лицах менеджеров, когда мы говорим им, что теперь всем
заведуем мы и в их услугах, понятное дело, никто не нуждается. . . . Всё как
обычно, кроме того, что мы не собираем телефонные счета. . . . Мы также
заводим дружбу с другими отделами. Приходят люди снизу, помогают и учатся
нашей работе. . . . Мы все парим. . . . Это чистый адреналин. Всё равно, что
мы владеем всем этим. . . . На знаках на двери написано, ТЕЛЕФОННЫЙ
КООПЕРАТИВ: ПРИ НОВОМ РУКОВОДСТВЕ — ВСЯКОЕ РУКОВОДСТВО ЗАПРЕЩЕНО”. (Роза Колетт, “Operators Dial Direct Action,” Open Road, Vancouver, весна 1981 г.).
9.
“Южноафриканская компания продаёт бронетранспортёр для подавления
демонстраций, с него через усилитель раздаётся диско-музыка успокаивающая
нервы будущих бунтарей. На этом бронетранспортёре, уже купленном одной
африканской страной, которую компания не называет, установлена также водная
пушка и слезоточивый газ”. (AP, 23 сентября 1979 г.).
10.
“Вечером, 10 ноября, когда Верховное командование всё ещё было в Спа, в штаб
заявилась группа из 7 человек. Это был “Исполнительный комитет” Верховного
командования солдатских советов. Их требования были неясными, но они явно
собирались сыграть свою роль в командовании армией во время её отступления. По
крайней мере они хотели обладать равным правом на подпись под приказами
Верховного командования и гарантировать, что полевые части не будут
использоваться для контр-революционных целей. Семеро солдат были любезно
приняты подполковником Вильгельмом фон Фаупелем, который тщательно к этому
готовился. . . . Фаупель отвёл делегатов в комнату Верховного командования,
где висела карта. На этой огромной карте, занимавшей целую стену, было
отражено всё: огромный комплекс дорог, железнодорожных веток, мостов, коммутационных
постов, трубопроводов, командных штабов и полевых складов — всё это
запутанное кружево красных, зелёных, голубых и чёрных линий, сходящихся в
узкие горловины на Рейнских мостах. . . . Затем Фаупель повернулся к ним. У
Верховного командования нет возражений против солдатских советов, сказал он, но
чувствуют ли его слушатели себя достаточно компетентными, чтообы управлять
эвакуацией Германской армии по этим коммуникационным линиям? . . . Обескураженные
солдаты обеспокоенно таращились на огромную карту. Один из них сказал, что
это не то, что они имели в виду — ‘Эту работу можно запросто оставить и
офицерам.’ В итоге, семеро солдат добровольно поддержали офицеровt. Более
того, они практически упрашивали офицеров продолжать командовать. . . . Когда
делегация солдатского совета появлялась в Верховном штабе, полковник Фаупель
рысцой бежал повторять свой трюк; он всегда срабатывал”. (Ричард Уотт, The Kings Depart: Versailles
and the German Revolution.)
11.
Если бы этот вопрос был открыто поставлен перед испанскими рабочими (которые
уже обошли колеблющееся правительство Народного Фронта, захватив оружие и
сопротивляясь фашистскому мятежу сами и начав в этом процессе революцию) они
возможно согласились бы предоставить Марокко независимость. Но как только над
ними встали политические лидеры — включая даже многих анархистских лидеров — и
заставили их смириться с этим правительством во имя антифашистского единства,
они уже ничего не знали о таких вопросах. |
|
|