Глава III

ТРУД КАК ДЕЙСТВИТЕЛЬНАЯ ПРИЧИНА
ГОСПОДСТВА НАСЛЕДСТВЕННОЙ СОБСТВЕННОСТИ

• ЗЕМЛЯ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРИСВОЕНА

• ВСЕОБЩЕЕ ПРИЗНАНИЕ НЕ ОПРАВДЫВАЕТ СОБСТВЕННОСТИ

•  ДАВНОСТЬ НА СОБСТВЕННОСТЬ НЕВОЗМОЖНА

• ТРУД. ТРУД САМ ПО СЕБЕ НЕ ОБЛАДАЕТ НИ МАЛЕЙШЕЙ СПОСОБНОСТЬЮ ПРИСВАИВАТЬ

         ПРЕДМЕТЫ ПРИРОДЫ

• ТРУД ВЕДЕТ К РАВЕНСТВУ СОБСТВЕННОСТИ

•  В ОБЩЕСТВЕ ВСЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ ЗА ТРУД РАВНЫ

•  НЕРАВЕНСТВО СПОСОБНОСТЕЙ ЯВЛЯЕТСЯ НЕОБХОДИМЫМ УСЛОВИЕМ ИМУЩЕСТВЕННОГО

         РАВЕНСТВА

• ПРИ ГОСПОДСТВЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ ТРУД РАЗРУШАЕТ СОБСТВЕННОСТЬ

     Современные юристы, приняв на веру слова экономистов, все почти оставили теорию первоначального завладения, как слишком невыгодную, и приняли исключительно теорию, согласно которой собственность порождается трудом. Это значило прежде всего предаваться иллюзиям и вращаться в заколдованном кругу. Для того чтобы работать, нужно завладеть, говорит г. Кузен, следовательно, сказал бы я, раз право завладения одинаково для всех, то для того, чтобы трудиться, надо подчиниться равенству. "Богатые, � восклицает Жан Жак, � сколько угодно могут говорить: я построил стену, я своим трудом добыл эту землю. � Кто дал вам возможность этого? Можем мы им ответить. На каком основании требуете вы от нас уплаты за труд, который мы вам не навязывали?" О такое рассуждение разбиваются все софизмы.

     Но защитники труда не замечают, что их система явно противоречит кодексу, все параграфы и все постановления которого предполагают собственность, основанную на факте первоначального завладения. Если труд, в силу вытекающего из него присвоения, является единственным источником собственности, то гражданский кодекс лжет, хартия является неправой и весь наш социальный строй представляет собой насилие над правом. Это с полною очевидностью обнаружится из этой и следующей главы, в которой мы должны заняться обсуждением как права на труд, так и самого факта собственности. Мы при этом убедимся одновременно, с одной стороны, в том, что наше законодательство противоречит самому себе, с другой же � что новая юриспруденция противоречит и своему принципу, и законодательству.

     Я предупредил, что теория, основывающая собственность на труде, так же как и теория, основывающая собственность на завладении, неизбежно предполагает равенство состояний, и читатель, вероятно, с нетерпением ждет, каким образом я из неравенства талантов и способностей выведу этот закон равенства. Читатель скоро будет удовлетворен. Но необходимо, чтобы я на один момент обратил внимание читателя на тот замечательный факт, что труд подставлен, вместо завладения, в качестве принципа собственности, и чтобы я быстро очертил некоторые предрассудки, на которые собственники имеют привычку ссылаться и которые санкционируются законодательством, но уничтожаются до самого основания трудовой теорией.

     Приходилось ли вам, читатель, присутствовать когда-нибудь при допросе обвиняемого? Приходилось ли вам наблюдать его хитрость и уловки, увиливания, извороты и запутывание? Разбитый, уличенный во всех своих уловках, подобно дикому зверю, преследуемый безжалостным судьей, постоянно сбиваемый с позиции, он утверждает что-нибудь, затем отрицает то же самое и противоречит себе. Он исчерпывает все приемы диалектики, он в тысячу раз изобретательнее и хитрее, чем тот, кто придумал 72 формы силлогизма. Так же точно поступает собственник, вынужденный доказывать свое право. Сначала он отказывается отвечать, затем негодует, угрожает, старается увильнуть; затем, вынужденный вступить в борьбу, вооружается уловками, окружает себя сильнейшей артиллерией, открывает перекрестный огонь, выставляя и поочередно и одновременно захват, владение, давность, договоры, вековой обычай, согласие всего мира. Побежденный на этой почве, собственник, подобно раненому кабану, переходит в нападение.

     � Я не только захватил, � кричит он в ужасном волнении, � я работал, я производил, улучшал, изменял, созидал! Этот дом, это поле, эти деревья дело моих рук: я превратил дикий кустарник в виноград, лесное дерево в смоковницу; я теперь собираю урожай с бесплодной прежде земли; я удобрил землю своим потом, я платил тем людям, которые умерли бы с голоду, если бы не работали вместе со мной. Никто не облегчал моего труда и моих расходов, и я ни с кем не хочу делиться.

     Ты работал, собственник! Зачем же ты говорил о первоначальном захвате? Разве ты не был уверен в твоем праве, неужели ты надеялся обмануть людей и справедливость? Торопись с изложением твоих средств защиты, ибо приговор будет безапелляционный и ты знаешь, что дело идет о возвращении взятого.

     Ты работал; но что есть общего между трудом, который является твоим долгом, и присвоением вещей, принадлежащих всем. Разве ты не знал, что господство над землей нельзя захватить, так же как господство над воздухом и светом.

     Ты трудился! Но разве ты не заставлял трудиться других? Каким образом они потеряли, работая для тебя, то, что ты приобрел, не работая для них?

     Ты трудился. Отлично! Посмотрим, что ты сделал. Мы будем считать, мерить, взвешивать; это будет Валтасарово взвешиванье, ибо я клянусь тебе этими весами, отвесом и наугольником, что если ты себе каким бы то ни было способом присвоил труд другого, то ты вернешь все без остатка.

     Итак, принцип завладения оставлен. Теперь не говорят уже: земля принадлежит первому, завладевшему ею. Собственность, вытесненная из первой своей позиции, отбрасывает свою старую отговорку; справедливость, устыдившись, отрекается от своих утверждений. И этот процесс общественной философии совершился лишь очень недавно. Пятьдесят веков понадобилось для искоренения одной-единственной лжи; сколько санкционированных захватов, прославленных нашествий и получивших благословение побед произошло за это время! Сколько отсутствующих были лишены своего достояния, сколько бедных было изгнано, сколько голодных оттеснено смелым и проворным богатством. Сколько зависти и войн, какие пожары, какая бойня между народами! Теперь наконец, благодаря времени и разуму, землю перестали считать призом. Когда нет других препятствий, то есть место для всех людей на земле. Каждый может привязать свою козу к изгороди, погнать корову на пастбище, засеять клочок поля и печь свой хлеб на собственном очаге.

     Впрочем, нет, не каждый это может. Я слышу со всех сторон крики: слава труду и промышленности! Каждому по его способности и по его произведениям. И я вижу, что три четверти рода человеческого снова обездолены; можно подумать, что труд одних направляет дождь и град на труд других.

     "Проблема разрешена! � восклицает г. Геннекен. � Собственность, дочь труда, может пользоваться настоящим и будущим только под эгидой законов; она ведет свое происхождение от естественного права, силу свою получила от права гражданского, и из комбинации двух понятий: труд и покровительство � возникло положительное законодательство..."

     Итак, проблема разрешена. Собственность � дочь труда? Но что же такое право приобретения, право наследования, право дарить и т. д., если это не право сделаться собственником путем простого завладения. Что такое ваши законы о совершеннолетии, об опеке, об освобождении от нее, о лишении прав, если это не условия, на основании которых тот, кто уже трудится, приобретает или теряет право оккупации, т. е. собственности?..

     Не имея возможности теперь заняться подробным обсуждением кодекса, я ограничусь рассмотрением трех предрассудков, приводимых чаще всего как доказательства в пользу собственности: 1) присвоение или возникновение собственности благодаря владению; 2) признание общества и 3) давность. Затем я прослежу, к чему ведет труд как в отношении положения трудящихся, так и в отношении собственности.

1. ЗЕМЛЯ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРИСВОЕНА

     "Казалось бы, что годные для обработки земли должны быть отнесены к числу естественных богатств, так как они не созданы человеком, но даны ему природой даром. Но так как эти богатства не обладают подвижностью, свойственной воздуху и воде, так как поле есть пространство определенное и неизменное, так как некоторые люди сумели завладеть землей, исключив из обладания ею всех остальных, давших свое согласие на это присвоение, то эта земля, бывшая прежде даровым, естественным благом, сделалась социальным богатством, за пользование которым надо платить" (Say, Economie politique).

     Был ли я не прав, когда говорил в начале этой главы, что самыми сомнительными авторитетами в философии и законодательстве являются экономисты? Вот прародитель секты, который прямо ставит вопрос, каким образом блага природы, богатства, созданные провидением, могут сделаться частной собственностью, и который отвечает на него такой грубой двусмысленностью, что просто не знаешь, чему приписать ее: недостатку ли ума у автора или его недобросовестности. Какое отношение, спрашиваю я, имеет определенность и неизменность площади земли к праву присваивать ее? Я отлично понимаю, что вещь определенная и не обладающая подвижностью, какова земля, легче доступна присвоению, чем вода или воздух, что легче проявить право господства над землей, чем над воздухом. Но ведь дело не в том, что легче или труднее. Сэй принимает возможность за право. Ведь вопрос совсем не в том, почему земля раньше сделалась предметом присвоения, чем море или воздух. Мы хотим знать, на основании какого права человек присвоил себе это благо, которое он вовсе не создал и которое природа дает ему даром.

     Таким образом, Сэй вовсе не разрешает поставленного им самим вопроса. Но если бы даже он его разрешил, если бы данное им объяснение было настолько же удовлетворительно, насколько оно нелогично, нам все-таки оставалось бы еще спросить, кто имеет право взимать плату за пользование землей, этим благом, не созданным человеком? Кому следует давать плату за землю? Тому, кто ее произвел, конечно. Кто создал землю? Бог. А если так, то проваливай, собственник!

     Но создатель земли не продает ее; он ее дает и, отдавая, не предоставляет никому никаких преимуществ. Каким же образом в числе его детей одни оказываются старшими, а другие незаконными? Если равенство долей существовало с самого начала, то каким же образом возникло впоследствии неравенство?

     Сэй дает понять, что, если бы вода и воздух не обладали подвижностью, они также сделались бы объектом собственности. Замечу, кстати, что это более чем гипотеза, что это � действительность. Воздух и вода делались объектом собственности, не скажу, всегда, когда это было возможно, но всякий раз, когда на это получалось разрешение.

     Португальцы, открыв путь в Индию вокруг мыса Доброй Надежды, заявили, что они одни имеют право собственности на него, и Гроциус, совета которого спросили по этому случаю голландцы, не желавшие признавать прав португальцев, специально по этому поводу написал свой трактат "De mari libero"[24], доказывающий, что море не может быть объектом присвоения.

     Право охоты и рыбной ловли всегда составляло привилегию сеньоров и собственников; в настоящее время правительство и местные власти сдают его за деньги всякому, кто в состоянии платить за наем и за право иметь оружие. Пусть охоту и рыбную ловлю регулируют � это лучшее, что можно сделать, но когда их пускают с торгов, то этим самым создают монополию на воздух и воду.

     Что такое паспорт? Это свидетельство, удостоверяющее личность путешественника, обеспечивающее ему и его имуществу безопасность; но фиск, имеющий свойство извращать даже наилучшие вещи, сделал из паспорта средство шпионства и предмет налога. Не значит ли это продавать право передвижения?

     Наконец, ведь не позволено брать воду из источника без разрешения владельца земли, окружающей источник, ибо на основании права приобретения источник принадлежит владельцу земли, если только он не принадлежит кому-нибудь отдельно; не позволено пропускать солнечный свет в свое жилище, не уплатив налога; нельзя осматривать двор, парк, сад без разрешения собственника, так же как и прогуливаться в них. Каждому зато позволено запирать и огораживать свое владение. Все эти запреты представляют собой примеры запрещений, налагаемых не только на землю, но также на воздух и воду. Все мы, пролетарии, лишены причастия собственности. Terra et aqua et aere et igne interdicti sumus[25].

     Присвоение наиболее твердого элемента не могло произойти помимо присвоения трех других, так как, согласно французскому и римскому праву, право собственности на поверхность земли обусловливает собой право на все находящееся в ней и над ней: cujus est solum, ejus est usque ad coelum. Итак, если пользование водой, воздухом, огнем исключает собственность, то пользование землей должно приводить к тому же. По-видимому, эта связь выводов предчувствовалась г. Ш. Контом в его Traitй de la propriйtй, гл. V.

     "Человек, лишенный в течение нескольких минут воздуха, перестал бы жить; частичное лишение воздуха причинило бы ему сильное страдание, частичное или полное лишение пищи вызвало бы у человека аналогичные явления, хотя и не так скоро. К таким же результатам, по крайней мере под известными широтами, повело бы лишение одежды и жилища... Таким образом, для того чтобы сохранить себя, человек должен присваивать себе непрестанно различные вещи. Но вещи имеются на земле не в одинаковом количестве; иные, как, напр., свет небесных светил, воздух, вода, заключающаяся в морях, существуют в таком громадном количестве, что люди не могут ни заметно увеличить, ни заметно уменьшить его. Каждый может себе присваивать из них сколько ему нужно без всякого ущерба для других, не подвергая их ни малейшим лишениям. Подобные вещи являются, так сказать, собственностью всего человеческого рода; в этом отношении каждому только вменяется в обязанность не препятствовать другим пользоваться этими благами".

     Будем продолжать перечисление, начатое г. Ш. Контом. Человек, которому было бы запрещено ходить по большим дорогам, останавливаться в полях, искать приюта в пещерах, собирать ягоды, разводить огонь, собирать травы и варить их в куске обожженной глины, не мог бы жить. Таким образом, земля, подобно воде, воздуху и свету, есть предмет первой необходимости, которым каждый должен свободно пользоваться, не препятствуя пользоваться ею другим; почему же земля сделалась собственностью? Ответ г. Ш. Конта очень любопытен. Сэй утверждал, что она сделалась объектом собственности потому, что она неподвижна; г. Ш. Конт уверяет, что это происходит оттого, что она не бесконечна. Земля � предмет, ограниченный известными пределами, следовательно, она, согласно г. Конту, должна быть объектом присвоения. По-видимому, он должен бы сказать наоборот: следовательно, она не может быть объектом присвоения. Если мы присваиваем себе известное количество воздуха или света, мы никому не причиняем ущерба, потому что их всегда останется довольно. Иначе обстоит дело с землею. Пусть кто хочет и может завладевает лучами солнца, пролетающим мимо ветром и волнами моря; я ему это позволяю и прощаю ему его злую волю. Но когда человек стремится превратить свое право владения землею в право собственности на нее, я объявляю ему войну не на жизнь, а на смерть.

     Аргументация г. Ш. Конта опровергает его собственное положение: "В числе вещей, необходимых для нашего существования, � говорит он, � есть такие, количество которых неисчерпаемо. Другие имеются налицо в менее значительных количествах и могут удовлетворять потребностям лишь известного числа людей. Одни предметы называются общими, другие � частными".

     Рассуждение это отнюдь нельзя назвать точным. Вода, воздух и свет являются вещами общими не потому, что они неисчерпаемы, но потому, что они необходимы, до такой степени необходимы, что и природа-то, по-видимому, создала их в неограниченном почти количестве для того, чтобы эта неограниченность предохранила их от всякого присвоения. Земля также является вещью, необходимою для нашего существования, следовательно, вещью общею и, следовательно, вещью, не поддающеюся присвоению. Но количество земли гораздо меньше, чем количество других элементов, поэтому пользование ею должно быть урегулировано не ради выгоды немногих лиц, но в интересах безопасности всех � словом, равенство прав доказывается равенством потребностей. Если количество вещи ограниченно, то равенство прав может быть осуществлено лишь посредством равенства владения � это аграрный закон, лежащий в основе аргументации г. Ш, Конта.

     С какой бы стороны мы ни рассматривали вопрос о собственности � как только мы хотим исследовать его глубже, мы приходим к равенству. Я не буду дольше останавливаться на различии между вещами, которые могут и не могут сделаться собственностью. В этом отношении экономисты и правоведы делают достаточно глупостей. Дав определение собственности, гражданский кодекс умалчивает о вещах, могущих и не могущих быть объектами собственности. Если же он даже упоминает о вещах, находящихся в торговле, то он при этом ничего не определяет и ничего не устанавливает. Между тем в примерах не было недостатка, таковыми являлись общие места и изречения вроде следующих: ad reges potestas omnium pertinet, ad singulos proprietas. Omnia rex imperio possidet, singula dominio[26]. Общественная суверенность противопоставляется индивидуальной собственности! Ведь это поистине пророчество равенства, оракул республиканизма. Примеров имелось множество. В прежние времена церковные имущества, владения короны, лены дворянства были неотчуждаемыми и неотъемлемыми. Если бы, вместо того чтобы уничтожить эту привилегию, Учредительное собрание распространило ее на всех граждан, если бы оно провозгласило неотъемлемым право труда, так же как и свободу, то революция была бы завершена и нам бы оставалось только усовершенствовать сделанное.

2. ВСЕОБЩЕЕ ПРИЗНАНИЕ НЕ ОПРАВДЫВАЕТ
СОБСТВЕННОСТИ

     В словах Сэя, приведенных выше, недостаточно ясно видно, ставит ли он право собственности в зависимость от неподвижности земли или от признания этого права всеми людьми. Конструкция его фразы такова, что ее можно понимать как в том, так и в другом смысле и даже в обоих вместе. Можно было бы даже утверждать, что автор хотел сказать следующее: право собственности возникло первоначально из упражнения воли. Неподвижность земли дала ему возможность быть приложенным к земле, а всеобщее признание санкционировало это приложение.

     Как бы то ни было, разве люди могли бы оправдывать собственность взаимным соглашением? Такой договор, даже если бы редактором его были Гроциус, Монтескье, Жан-Жак Руссо, даже если бы на нем имелись подписи всего рода человеческого, был бы безусловно равен нулю, и составленный на его основании акт был бы незаконен. Человек не может отказаться от труда, так же как и от свободы; но признание права земельной собственности есть отказ от труда, ибо это есть отказ от средств труда, отказ от естественного права и от человеческого достоинства.

     Но пусть это молчаливое или формальное признание существует. Что из этого вытекает? По-видимому, то, что отказы были взаимны: никто не отказывается от права, не получая взамен чего-либо равнозначащего. Таким образом, мы опять возвращаемся к равенству, условию sine qua non всякого присвоения. Оказывается, что, оправдав собственность всеобщим признанием, т. е. равенством, мы вынуждены оправдывать неравенство условий собственностью. Из этого заколдованного круга нет выхода. В самом деле: если, согласно тексту общественного договора, условием собственности является равенство, то с момента уничтожения этого равенства договор нарушен и всякая собственность является узурпацией. Таким образом, мы ничего не выигрываем от этого якобы признания всех людей.

3. ДАВНОСТЬ НА СОБСТВЕННОСТЬ НЕВОЗМОЖНА

     Право собственности было источником добра и зла на земле, первым звеном той долгой цепи преступлений и бедствий, которую человеческий род влачит за собою с самого своего возникновения. Ложь давности является чарами, омрачившими умы, дыханием смерти, смутившим сознание для того, чтобы остановить приближение человека к истине, и для того, чтобы поддержать поклонение заблуждению.

     Кодекс определяет давность следующим образом: "Средство приобретать и освобождаться от обязательств, благодаря промежутку времени". Прилагая это определение к идеям и верованиям, можно воспользоваться словом "давность" для того, чтобы обозначить постоянную склонность к старым предрассудкам, каков бы ни был предмет их, а также оппозицию, нередко бешеную и кровавую, которая во все эпохи встречает новые открытия и которая из мудреца делает мученика. Ни один принцип, ни одно открытие, при своем появлении на свет, не избегли встречи с целым лесом предубеждений и как бы с заговором всех старых предрассудков. Давность, противопоставленная разуму, давность, противопоставленная фактам и всякой неизвестной раньше истине, � вот все содержание всякой философии status quo и символ консерваторов всех эпох.

     Когда возникло христианство, давность была выставлена в защиту насилия, разнузданности и эгоизма; когда Галилей, Декарт, Паскаль и их ученики воскресили философию и науки, давность была выставлена в защиту философии Аристотеля; когда наши отцы в 1789 году требовали свободы и равенства, им противопоставили давность тирании и привилегий: "Собственники всегда существовали и всегда будут существовать". Этой глубокой истиной, последним усилием прижатого к стене эгоизма доктора социального неравенства думают ответить на нападки своих противников, воображая без сомнения, что идеи имеют давность, подобно собственности.

     Триумфальное шествие науки и выдающиеся ее успехи научили нас не доверять нашим мнениям, и мы с одобрением и с восторгом приветствуем естествоиспытателя, который при помощи тысячи опытов, основываясь на самом глубоком анализе, исследует новый принцип, остававшийся до тех пор не замеченным законом. Мы остерегаемся отвергать какую-нибудь идею, какой-нибудь факт под предлогом, что некогда существовали люди более умные, чем мы, которые не заметили этих самых явлений, не провели тех же самых аналогий. Почему в политических и философских вопросах мы не так сдержанны? Почему мы усвоили эту смешную манеру утверждать, что все уже сказано, т. е., иными словами, что в области разума и нравственности все уже известно? Почему поговорка ничто не ново под луною придумана как будто исключительно для метафизических исследований?

     Происходит это, надо признаться, потому, что мы и до сих пор еще создаем философию при помощи нашего воображения, вместо того чтобы брать при этом на помощь наблюдение и определенный метод; потому, что до сих пор, вместо рассуждений и фактов, для решения вопросов брались в соображение фантазия и воля, вследствие чего до настоящего времени невозможно было отличить шарлатана от философа, мошенника от ученого. Со времен Соломона и Пифагора воображение изощрялось в угадывании психологических и социальных законов. В этом отношении можно, пожалуй, говорить, что все сказано, но тем не менее все еще должно быть исследовано. В политике (мы приведем здесь лишь эту отрасль философии) каждый придерживается взглядов, соответствующих его интересам и страстям. Ум подчиняется тому, что ему повелевает воля; наука вовсе еще не существует; нет еще и намеков на достоверность. Всеобщее невежество влечет за собой всеобщую тиранию, и, между тем как свобода мысли написана в хартии, этой же хартией предписывается, под названием перевеса большинства, рабство мысли.

     Продолжая выражаться языком гражданского кодекса, я скажу, что не стану вступать здесь в пререкания по поводу отказа в иске, к которому прибегают собственники; это было бы слишком скучно и торжественно. Каждый знает, что существуют права, которые не могут быть потеряны за давностью. Что же касается вещей, приобретаемых благодаря протекшему времени, то всем известно, что давность требует определенных условий, и, если одно из них отсутствует, она теряет силу. Если, напр., верно, что обладание собственников было гражданским, публичным, спокойным и беспрерывным, то верно также и то, что оно лишено было правооснования, так как все основания, приводимые ими, т. е. оккупация и труд, говорят столько же в пользу пролетария-истца, сколько и в пользу собственника-ответчика. К тому же это владение лишено добросовестности, так как в основе его лежит юридическая ошибка и так как согласно изречению Павла: nunquam in usucapionibus juris error possessori prodest � юридическая ошибка уничтожает давность. В данном случае юридическая ошибка заключается либо в том, что настоящий владелец владеет на правах собственности, между тем как он имеет только право пользования, либо же в том, что он купил вещь, которую никто не имел права отчуждать или продавать.

     Другая причина, почему давность не может быть приведена в качестве аргумента в пользу собственности, � причина, извлеченная из самых недр юриспруденции, заключается в том, что право на владение недвижимостью представляет собою часть универсального права, никогда не исчезавшего, даже в самые бедственные эпохи существования человеческого рода, и пролетариям достаточно доказать, что они всегда пользовались известной частью этого права, для того чтобы быть восстановленными в нем вполне. Так, напр., кто имеет общее право владеть, давать, обменивать, отдавать взаймы, внаем, продавать, видоизменять или даже уничтожить вещь, сохраняет это право целиком, благодаря одному акту отдачи в пользование, хотя бы он даже никогда иным способом не обнаруживал своей власти. Подобным же образом мы видим, что равенство имущества, равенство прав, свобода, воля, личность являются тождественными выражениями одной и той же вещи � права сохранения и развития � словом, права жить, по отношению к которому давность наступает лишь после смерти личности.

     Наконец, что касается срока, установленного для приобретения чего-либо путем давности, то излишне будет доказывать, что право собственности вообще не может быть приобретено никаким владением в течение десяти, двадцати, ста, тысячи и сотен тысяч лет и что, пока будет существовать хоть один человек, способный понять право собственности и оспаривать его, это право никогда не будет приобретаемо давностью. Принцип правоведения, аксиома разума не то же самое, что случайный факт, который может быть и не быть. Один человек может быть лишен своего владения на основании давности владения другого; но подобно тому как владелец не может воспользоваться правом давности против самого себя, так и разум обладает способностью пересматривать и реформировать свои принципы. Заблуждения прошедшего ни к чему не обязывают его в будущем. Разум вечен и всегда тождествен самому себе. Институт собственности � творение разума невежественного � может быть упразднен разумом более развитым, поэтому собственность не может установиться благодаря давности. Все это безусловно неоспоримо и верно, и на этом именно основании установилось положение, что для юридических ошибок нет давности.

     Но я не был бы верен своему методу, и читатель был бы вправе обвинять меня в шарлатанстве и лжи, если бы я не имел больше ничего сказать ему относительно давности. Выше я говорил, что превращение земли в собственность незаконно и что, если бы даже это было не так, из этого вытекало бы только равенство собственностей. Затем я доказал, что всеобщее признание ничего не говорит в пользу собственности и что если бы оно говорило в пользу чего-нибудь, то опять-таки в пользу равенства собственностей. Мне остается доказать, что давность, если бы ее вообще можно было признать, обусловливала бы равенство собственностей.

     Доказательство этого не будет ни длинным, ни трудным. Стоит вспомнить мотивы, заставившие установить давность.

     "Давность, � говорит Дюно, � по-видимому, противоречит естественному равновесию, которое не позволяет, чтобы кого-нибудь лишали его имущества вопреки его желанию и без его ведома и чтобы один обогащался в ущерб другому. Но так как, если бы не было давности, часто случалось бы, что добросовестный приобретатель, после продолжительного владения, лишался бы последнего, а тот, кто освободился бы законным путем от обязательств, потерял бы свои права и оказался бы лишенным владения или снова связанным обязательствами, то общественное благо требовало установления срока, после которого запрещалось бы беспокоить владельцев и искать права, остававшиеся слишком долго в пренебрежении... Таким образом, гражданское право только усовершенствовало естественное право и дополнило право родовое, благодаря способу, которым оно регулировало давность. А так как последняя основывается на общественном благе, которое всегда следует предпочитать благу частных лиц � bono publico usucapio introducta est, то ей следует благоприятствовать, если она выполняет условия, установленные законом".

     Тулье "Droit civil": "Для того чтобы не оставлять слишком долго под сомнением, вредным для общего блага и нарушающим мир семей и прочность общественных договоров, собственность на вещи, законы установили срок, по истечении которого они отказываются удовлетворять иски и дают владению его древнее преимущество, присоединяя к нему собственность".

     Кассиодор говорил о собственности, что она единственная безопасная пристань среди бурь раздоров и корыстолюбия: hic unus inter humanos procellas portus, quem, si homines fervida voluntate praeterierint in undosis semper jurgiis errabunt[27].

     Таким образом, по мнению авторов, давность есть средство общественного порядка, в некоторых случаях восстановление примитивного приема достигать фикции гражданского закона, черпающего свою силу в необходимости улаживать споры, которых иначе нельзя было бы уладить. Ибо, как говорит Гроциус, время само но себе не имеет никаких реальных свойств. Все происходит во времени, но ничто не происходит благодаря ему. Давность или право приобретать, благодаря истечению известного промежутка времени, есть фикция закона, принятая условно.

     Однако всякая собственность неизбежно основывалась на давности или, как говорили римляне, на usucapio[28], т. е. на продолжительном владении. И вот я спрашиваю прежде всего: каким образом владение по истечении некоторого промежутка времени может превращаться в собственность? Сделайте владение каким угодно продолжительным, нагромождайте годы и века � никогда вы не достигнете того, чтобы продолжительность, которая сама по себе ничего не создает, не изменяет и не переделывает, превратила узуфруктуария в собственника. Пусть гражданский закон признает за добросовестным владельцем, доказавшим свое многолетнее владение, право не быть лишенным последнего любым пришельцем; делая это, закон только санкционирует установленное уже право, и давность, примененная таким образом, означает только, что владение, начавшееся 20, 30 или 100 лет назад, обеспечивается за оккупантом. Но когда закон заявляет, что промежуток времени превращает владельца в собственника, он допускает, что право может быть создано без всякой вызывающей его причины. Закон без мотивировки изменяет свойство субъекта, делает постановление относительно того, чего вовсе не было в процессе, и превышает свои полномочия. Общественный порядок и безопасность граждан требовали только гарантий владения � зачем же закон создал собственность? Давность была как бы страхованием будущего � зачем же закон сделал из нее принцип привилегии?

     Таким образом, возникновение давности тождественно с возникновением собственности, а так как последняя могла оправдать себя только при формальном условии равенства, то и давность является также одной из тысяч форм, которую приняла потребность сохранить это драгоценное равенство. И это вовсе не пустая индукция � вывод, сделанный без достаточных оснований; доказательства его имеются во всех кодексах.

     В самом деле, если все народы, следуя инстинкту справедливости и самосохранения, признали полезность и необходимость давности и если целью их было охранять интересы владельца, то могли ли они ничего не сделать для отсутствующего гражданина, очутившегося вдали от семьи и от родины благодаря торговле, войне или плену и лишенного возможности осуществить каким-нибудь актом свое владение? Нет. Поэтому в то самое время, когда давность возродилась в закон, было признано, что собственность сохраняется в силу одного намерения � nudo animo. Но если собственность сохраняется благодаря одному намерению, если она утрачивается только в силу какого-нибудь действия собственника, то какую же пользу может принести давность? Каким образом закон осмеливается предрешать, что собственник, сохраняющий свою собственность благодаря одному только намерению, имел намерение покинуть то, что закон допустил отменить за давностью? Какой промежуток времени оправдывает подобное предположение? По какому праву закон наказывает отсутствие собственника, лишая его его достояния? Что это значит? Ведь мы раньше убедились, что собственность и давность идентичны, а между тем теперь мы видим, что они уничтожают друг друга.

     Гроциус, понимавший трудность этого вопроса, дал на него такой странный ответ, что его стоит привести здесь; "Bene speradum de hominibus, ас propterea non putandum eos hoc esse animo, ut rei caducae causa, hominern alterrum velint in perpetuo peccato versari, quod evitari saepe non poterit, sine tali derelictione. (Найдется ли человек, � говорит он, � с такой нехристианской душою, который из-за пустяка хотел бы увековечить грех владельца, что неизбежно случилось бы, если бы он не захотел отречься от своего права?) Черт возьми! Я этот человек. Если бы миллиону собственников пришлось гореть из-за этого в аду до страшного суда, то я все-таки возложил бы на их совесть ту долю благ этого мира, которой они меня лишают. К своему замечательному рассуждению Гроциус прибавляет еще следующее: по его мнению, гораздо безопаснее отказаться от сомнительного права, чем жаловаться, нарушать покой народов и разжигать пожар междоусобной войны. Я, пожалуй, согласен с этим, с тем, однако, чтобы меня вознаградили. Но если мне в этом вознаграждении отказывают, то какое дело мне, пролетарию, до покоя и безопасности богатых? Общественный порядок так же мало озабочивает меня, как и благосостояние собственников. Я хочу жить трудясь, в противном случае я умру сражаясь.

     В какие бы тонкости мы ни пускались, все-таки давность противоречит собственности или, вернее, давность и собственность являются двумя формами одного и того же принципа, но формами, которые служат друг другу коррективом. Одной из величайших ошибок древней и современной юриспруденции было именно притязание согласовать их. В самом деле, если мы будем видеть в установлении собственности только желание гарантировать каждому его долю земли и его право на труд; в отделении собственности от владения � прибежище, открытое для отсутствующих, для сирот, для всех тех, кто не знает или не умеет защищать своих прав; в давности � только средство либо отвергнуть несправедливые притязания и захваты, либо положить конец недоразумениям, вызванным перемещениями владельцев, то мы убедимся, что в этих различных формах человеческой справедливости обнаруживаются добровольные усилия разума, приходящего на помощь общественным инстинктам, что под этим сохранением всех прав скрывается чувство равенства, постоянная тенденция к уравнению. Приняв в расчет рассуждения и внутренние чувства, мы даже в самом преувеличении принципов найдем подтверждение нашей доктрины, ибо если равенство условий и всемирная ассоциация не осуществились еще, то это произошло потому, что гений законодателей и ложное знание судей служили в течение некоторого времени препятствием здравому рассудку народа, и, между тем как луч истины осветил первобытные общества, первые умозрения вождей их создавали только путаницу.

     После первых договоров, после первых попыток законов и конституций, послуживших выражением первых потребностей, миссия правоведов заключалась в усовершенствовании законодательства, в восполнении его изъянов, в согласовании при помощи более точных определений того, что казалось противоречивым. Вместо того правоведы прилепились к букве законов и ограничились рабской ролью комментаторов и буквоедов. Приняв за аксиомы, за вечные и несомненные истины внушения разума, по необходимости слабого и заблуждающегося, увлеченные общим мнением, порабощенные поклонением букве, правоведы по примеру богословов почитали непогрешимой истиной, непоколебимым принципом то, что признавалось всеми всегда и везде, � quod ab omnibus, quod ubique, quod semper, � как будто всеобщее, но добровольное верование доказывало что-нибудь другое, кроме того, что так всем кажется. Не следует заблуждаться на этот счет: мнение всех народов может служить для констатирования того, что какой-либо факт воспринят, что закон смутно чувствуется, но оно ничего не может сказать нам о самом факте и о самом законе. Признание человеческого рода есть указание природы, но не закон природы, как говорил Цицерон. Под внешней видимостью скрывается истина, в которую совесть может верить, но которая может быть постигнута только разумом. Таков был ход развития человеческого духа во всем, что касается физических явлений и творения гения; может ли он быть иным в делах совести и управления нашими действиями?

4. ТРУД. ТРУД САМ ПО СЕБЕ НЕ ОБЛАДАЕТ
НИ МАЛЕЙШЕЙ СПОСОБНОСТЬЮ ПРИСВАИВАТЬ
ПРЕДМЕТЫ ПРИРОДЫ

     Мы докажем, при помощи афоризмов самой политической экономии и права, т. е. при помощи самых благовидных возражений, какие может представить собственность:

     1. Что труд сам по себе не обладает ни малейшей способностью присваивать предметы природы.

     2. Что, признав даже за трудом эту способность, мы все-таки придем к равенству собственности, независимо от характера, уникальности его продукта труда, и неравенства производительных способностей.

     3. Что в смысле юридическом труд уничтожает собственность.

     Следуя примеру наших противников и для того чтоб нельзя было найти за нами ни сучка ни задоринки, мы будем рассматривать этот вопрос как можно беспристрастнее.

     Господин Ш. Конт, в Traitй de la propriйtй, говорит:

     "Франция, рассматриваемая как нация, имеет территорию, которая ей принадлежит".

     Франция, как один человек, владеет территорией, которой она пользуется, но Франция не является собственницей этой территории. Между нациями происходит то же самое, что и между отдельными людьми: они являются владелицами и работницами; господство над землей приписывается им благодаря неправильному употреблению слов. Право употребления и право злоупотребления так же мало может принадлежать народу, как и отдельному человеку. Наступит время, когда война, предпринятая для того, чтобы прекратить злоупотребление землей со стороны какой-нибудь нации, будет священной войной.

     Таким образом, г. Ш. Конт, намеревающийся объяснить, каким образом возникает собственность, и начинающий с предположения, что нация является собственницей, прибегает к софизму, именуемому ложным умозаключением, выведенным из недоказанных посылок, что разбивает всю его аргументацию.

     Если читатель найдет, что сомнение в праве собственности нации на ее территорию обнаруживает чрезмерное преклонение перед логикой, то я напомню ему, что фиктивное право национальной собственности в различные эпохи служило источником притязаний на сюзеренность, на налоги, регалии, личные повинности, на поставку людей, денег и товаров и вследствие этого � причиной отказа от уплаты налогов, причиной восстаний, войн и опустошений.

     "На этой территории находятся весьма значительные пространства земли, не перешедшей еще в частную собственность. Земли эти, покрытые большею частью лесом, принадлежат всей массе населения, и правительство, получающее с них доходы, употребляет или, по крайней мере, должно употреблять их в интересах общего блага".

     Должно употреблять их! Это хорошо сказано и не дает возможности солгать.

     "Пусть земли эти будут назначены в продажу..."

     Почему назначены в продажу? Кто имеет право продать их? Если бы даже нация была собственницей, то вправе ли нынешнее поколение обездоливать будущие? Народ владеет на правах узуфруктуария; правительство управляет, надзирает, защищает и заботится о справедливом распределении; если даже оно и уступает какие-либо участки земли, то может уступать их только в пользование. Оно не имеет права ни продать, ни отчуждать что бы то ни было. Не будучи собственником, правительство не может и передавать собственность.

     "Пусть предприимчивый человек купит часть этих земель, напр., громадные болота; узурпации здесь не будет никакой, так как общество получит сполна всю стоимость их из рук правительства и после продажи будет не беднее, чем до нее".

     Это становится смешным. Как! Эта продажа будет правильной и законной потому, что расточительный, неосторожный или неловкий министр продает государственные имущества и я, состоящий под опекой государства, не имеющий ни совещательного, ни решающего голоса в государственном совете, не могу воспротивиться этой продаже? Опекуны народа расточают его достояние, и он ничего не может поделать против этого! Вы говорите, что я из рук правительства получил свою долю суммы, вырученной от продажи; но ведь я прежде всего вовсе не хотел продавать, а если бы даже и хотел, то не мог бы этого сделать, ибо не имел на это права. Кроме того, я вовсе не нахожу, чтоб эта продажа была выгодна. Мои опекуны одели нескольких солдат, починили какие-нибудь старые укрепления, соорудили несколько дорогих и жалких памятников своего честолюбия; затем они устроили фейерверк и поставили несколько призовых столбов для лазания. Какое значение все это может иметь в сравнении с тем, что я теряю?

     Приобретатель ставит изгороди, запирается в них и говорит: это принадлежит мне, всяк сам по себе и для себя. Таким образом получается участок земли, на который никто, кроме собственника и его друзей, не имеет права даже ступить ногой, который никому, кроме собственника и его слуг, не может принести пользы. Пусть такая продажа примет широкие размеры, и тогда народ, не желавший и не имевший права продавать, не получивший вырученной при продаже суммы, не будет больше иметь места, где бы он мог сеять и жать, где бы мог отдыхать и даже жить. Он пойдет умирать с голоду у дверей собственника, рядом с той самой собственностью, которая была его достоянием. Собственник же, видя, как он умирает, скажет: вот как погибают бездельники и трусы!

     Для того чтобы заставить признать эту узурпацию собственника, г. Ш. Конт делает вид, будто ценность земель в момент продажи понижается.

     "Надо остерегаться, чтобы не преувеличить значения этих узурпаций. Их следует оценивать сообразно с тем, какое количество людей могли содержать захваченные земли, а также какое количество средств они доставили этим людям. Очевидно, напр., что если пространство земли, стоящее теперь 1000 франков, стоило только 5 сантимов, когда она была захвачена, то ценность захваченного равняется в действительности только пяти сантимам. Квадратная миля земли когда-то едва давала возможность дикарю жить в крайней нужде; в настоящее время она может дать средства для существования тысячи людей. 999/1000 всей собственности являются законной собственностью владельцев, следовательно, они узурпировали только 1/1000 теперешней стоимости этой собственности".

     Крестьянин на исповеди признался, что уничтожил документ, согласно которому он должен был уплатить 100 экю. Исповедник сказал; нужно отдать эти сто экю. Нет, ответил крестьянин. Я верну два лиара за лист бумаги.

     Аргументация г. Ш. Конта напоминает нам простодушие этого крестьянина. Земля имеет ценность не только настоящего своего состояния, но также ценность будущего, которая зависит от нашего умения использовать ее. Уничтожьте вексель, чек, процентную бумагу; уничтожив бумагу, вы уничтожите ценность, равную почти нулю, но вместе с этой бумагой вы уничтожите ваше право, а уничтожив свое право, вы теряете собственность. Уничтожьте землю или, что для вас то же самое, продайте ее. Вы этим не только отчуждаете два или три урожая, но вы уничтожаете все продукты, какие могли бы извлечь из нее вы, ваши дети и дети ваших детей.

     Когда г. Ш. Конт, апостол собственности и панегирист труда, допускает отчуждение площади земли со стороны государства, то не следует думать, что он сделал это допущение без причины. Это ему было нужно. Так как он отрицал теорию завладения и так как знал, кроме того, что труд не создает права без предшествующего ему разрешения на завладение, то он был вынужден предоставить право этого разрешения авторитету правительства, а это означает, что принципом собственности является суверенность народа или, иными словами, всеобщее признание. Относительно последнего предрассудка мы уже высказывались.

     Говорить, что собственность есть дочь труда, и в то же время делать труду уступку, для того чтобы он мог проявляться, � это значит, если я не ошибаюсь, создавать заколдованный круг. Мы увидим далее, к каким противоречиям это поведет.

     "Определенное пространство земли не может производить больше продуктов, чем нужно для потребления одного человека в течение одного дня. Если владелец, посредством своего труда, сумеет заставить землю производить столько, сколько нужно на два дня, то он удвоит ценность этой земли, и эта новая ценность является делом его рук, его творением; он ни у кого не похитил ее, она представляет его собственность".

     Я утверждаю, что владелец вознаграждается за свои труды и за свою предприимчивость удвоившимся урожаем, но что он не приобретает никакого права на землю. Пусть трудящийся становится владельцем продукта, я это допускаю, но я не понимаю, каким образом собственность на продукты влечет за собой собственность на землю, производящую эти продукты. Ведь не делается же рыбак, который на одном и том же месте ловит больше рыбы, чем его собратья, благодаря своей ловкости, собственником этого места. Разве ловкость стрелка давала когда-нибудь последнему право собственности на дичь данного округа? Аналогия же здесь полная: трудолюбивый земледелец находит в более обильном и лучшем по качеству урожае награду за свое усердие; если он улучшил землю, то имеет право на преимущество как владелец. Никогда и никоим образом нельзя допустить, чтобы он, на основании своего искусства, мог претендовать на право собственности на землю, которую он обрабатывает.

     Для того чтобы превратить владения в собственность, нужно нечто иное, чем труд, ибо в противном случае человек перестал бы быть собственником с того самого момента, когда он перестал быть работником. Согласно закону, собственность создается незапамятным, неоспоримым владением, одним словом, давностью. Труд есть только осязательный знак, материальный акт, посредством которого проявляется оккупация; если поэтому земледелец остается собственником после того, как он перестал работать и производить, если владение, вначале уступленное, затем терпимое, сделалось в конце концов неотчуждаемым, то это произошло благодаря преимуществам, предоставленным гражданскими законами, и в силу принципа завладения. Это до такой степени верно, что нет ни одного договора продажи, ни одного условия аренды или найма, ни одной процентной бумаги, которая не предполагала бы этого. Я приведу здесь лишь один пример.

     Сообразно с чем оценивается недвижимая собственность? Сообразно с прибылью, которую она дает. Если участок земли приносит 1000 франков, то говорят, что, капитализированная из 5 %, эта земля стоит 20 000 франков, из 4% �25 000 и т.д. Это значит, иными словами, что через двадцать или двадцать пять лет цена этой земли возвратится покупателю. Если, таким образом, через известный промежуток времени цена какой-нибудь недвижимости оказывается вполне оплаченной, то почему же покупатель продолжает быть собственником? Благодаря праву завладения, без которого всякая продажа была бы выкупом.

     Таким образом, теория присвоения посредством труда противоречит кодексу, и когда защитники этой теории хотят пользоваться ею для объяснения законов, то они противоречат самим себе.

     "Если люди умудряются сделать плодородной землю, которая ничего не давала и, даже более того, была вредоносна, как напр., некоторые болота, то они тем самым создают собственность всю целиком".

     Зачем преувеличивать, зачем говорить двусмысленности, как будто имеется в виду навести кого-нибудь на ложный след? Они создают собственность всю целиком; вы хотите сказать, что они создают производительную способность, которой раньше не существовало; но эта способность может быть создана лишь при условии существования материи, на которой она основывается. Вещество земли остается одно и то же, изменяются только ее свойства и особенности. Человек создал все, все, исключая саму материю. И вот я утверждаю, что человек может только владеть и пользоваться этой материей при условии постоянного труда, дающего ему временно право собственности на продукты, которые он произвел.

     Итак, первый пункт разрешен: собственность на продукт, даже если она допустима, не влечет за собой собственности на орудия производства этого продукта. Мне кажется, что это положение не требует более пространных доказательств. Существует тождество между солдатом, владельцем своего оружия, каменщиком, владельцем доверенных ему материалов, рыбаком, владельцем вод, охотником, владеющим полями и лесами, и земледельцем, владеющим землею. Все они, если угодно, собственники своего продукта, но ни один из них не является собственником орудий своего труда. Право на продукт труда исключительно; это jus in re, право на орудия труда общее; это � jus ad rem.

5. ТРУД ВЕДЕТ К РАВЕНСТВУ СОБСТВЕННОСТИ

     Допустим, однако, что труд дает право собственности на материю; почему же этот принцип не является универсальным, почему выгоды этого якобы закона предоставлены незначительной группе людей, почему в них отказано массе трудящихся? Одного философа, утверждавшего, что когда-то все животные родились из земли, согретой лучами солнца, наподобие того, как из нее появляются грибы, спросили, почему теперь земля не производит ничего таким способом? На это он ответил, что земля состарилась и утратила свою плодовитость. Быть может, и труд, прежде такой плодотворный, также сделался бесплодным? Почему арендатор не приобретает теперь, посредством труда, той земли, которую некогда приобрел трудом же собственник?

     Потому что земля уже сделалась собственностью, отвечают нам. Это не ответ. Имение сдано в аренду с условием уплаты по 50 буасо с гектара. Талант и трудолюбие арендатора удваивают доход с этого имения, излишек дохода является делом рук арендатора. Допустим, что собственник земли, проявляя редкую умеренность, не забирает этого излишка путем повышения арендной платы и предоставляет земледельцу пользоваться плодами его трудов. Справедливость в таком случае еще вовсе не удовлетворена. Улучшив землю, арендатор создал новую ценность, входящую в данную собственность, и поэтому имеет право на известную долю в ней. Если имение стоило первоначально 100 000 франков, а благодаря трудам арендатора приобрело стоимость 150 000 франков, то арендатор, создатель этой добавочной стоимости, есть законный собственник одной трети всего имения. Даже г. Ш. Конт не может опровергнуть этого вывода, ибо он сам сказал:

     "Люди, делающие землю более плодородной, так же полезны своим ближним, как если б они создавали новые участки земли".

     Почему же это правило неприложимо к тому, кто улучшает землю, если оно приложимо к тому, кто ее впервые распахивает? Благодаря труду последнего ценность земли равняется единице, благодаря труду первого ценность эта удваивается, и тот и другой создали равные ценности, почему же они не могут получить равные доли собственности? Я сомневаюсь, чтобы против этого можно было возразить что-нибудь основательное, не сославшись снова на право первого завладения.

     Мне могут возразить, однако, что исполнение моего требования не повлечет за собою особенно значительного раздробления собственности. Ценность земли не возрастает до бесконечности; после двух-трех улучшений земля быстро достигает максимума своего плодородия. То, что агрономия прибавляет к нему, зависит в большей степени от прогресса наук и от распространения просвещения, нежели от искусства земледельцев. Таким образом, возможность присоединить нескольких работников к общей массе собственников не может служить аргументом против собственности.

     Если б все наши усилия привели только к распространению привилегии на землю и монополии в промышленности на несколько сотен человек из миллионной массы пролетариев, то это было бы весьма жалким результатом. И тот, кто приписал бы нам эту цель, показал бы только свое непонимание наших идей, свое невежество и нелогичность.

     Если работник, увеличивший ценность вещи, имеет право на собственность, то работник, поддерживающий эту ценность, приобретает такое же право. Ибо что значит поддерживать? Это значит непрестанно прибавлять, непрестанно создавать вновь.

     Что значит культивировать землю? Это значит ежегодно возобновлять ее ценность, препятствовать уменьшению или уничтожению ценности земли. И вот, допуская, что существование собственности явление рациональное и законное, что аренда явление справедливое, я утверждаю, что тот, кто культивирует землю, приобретает такое же право собственности на нее, как и тот, кто ее впервые распахивает или улучшает, и что каждый раз, когда арендатор уплачивает арендную плату, он получает на поле, отданное на его попечение, дробь права собственности, знаменателем которой является сумма его арендной платы. Если вы не согласитесь с этим, то должны будете признать произвол и тиранию, кастовые привилегии и рабство.

     Кто трудится, тот становится собственником � этот факт нельзя отрицать при современном состоянии экономической науки и права. Но когда я говорю "собственник", я не разумею при этом, подобно иным лицемерным экономистам, собственника своего жалованья или заработной платы, а собственника созданной вновь ценности, из которой извлекает выгоду один лишь хозяин земли.

     Так как все это имеет отношение к теории заработной платы и распределения продуктов и так как этот вопрос никогда еще серьезно не обсуждался, то я позволю себе остановиться на нем; это будет небесполезно для нашей цели. Многие толкуют о том, что надо допустить трудящихся к участию в прибыли; но это участие должно носить чисто благотворительный характер. Никто никогда не утверждал, а быть может, даже и не подозревал, что это участие � естественное, необходимое право, свойственное труду, неотделимое от понятия производителя, хотя бы это был последний чернорабочий.

     Вот какое положение предлагаю я. Работник, даже после получения им заработной платы, сохраняет естественное право собственности на произведенную им вещь.

     Продолжаю цитировать г. Ш. Конта:

     "Для осушения этого болота, для выкорчевывания деревьев и кустов � словом, для очистки почвы употреблялись рабочие; они увеличили ценность земли, превратили ее в более значительную собственность. Прибавленная ими ценность выплачивается им в виде пищевых припасов, выданных и в виде поденной платы; ценность же эта становится собственностью капиталиста".

     Такой платы работникам мало: труд их создал ценность, и эта ценность является их собственностью. Но они ее не продавали и не обменивали, а вы, капиталист, вовсе не приобрели ее. Так как вы доставляли материал для работы и пищу для работающих, то вы имеете право на известную долю всего; вы содействовали производству и поэтому должны получить право на участие в пользовании продукта. Но ваше право не может упразднить права рабочих, которые вопреки вашей воле были вашими товарищами в деле производства. Что вы толкуете о заработной плате? Деньги, которые вы уплатили рабочим за их труд, составят лишь незначительную часть дохода вечного, оставленного вам рабочими. Заработная плата есть расход на содержание и возобновление сил рабочего; вы напрасно считаете ее ценою, уплаченною при покупке. Рабочий ничего не продал: он не знает ни своих прав, ни размеров сделанной вам уступки, ни смысла договора, который вы якобы заключили с ним. С его стороны видим полное неведение; с вашей же, если уж нельзя сказать � обман и надувательство, то во всяком случае � заблуждение и хитрость.

     Другой пример, быть может, лучше и полнее пояснит нашу мысль.

     Всем известно, какого труда стоит превращение необработанной земли в обработанную и плодородную. Труд этот так велик, что отдельный человек в большинстве случаев погиб бы, прежде чем ему бы удалось привести землю в такое состояние, когда она могла бы прокормить его. Для приведения земли в такое состояние необходимы объединенные усилия целого общества и всех ресурсов промышленности. Г-н Ш. Конт приводит целый ряд достоверных фактов, подтверждающих эту мысль, не замечая при этом, что он таким образом собирает факты, опровергающие его собственную теорию.

     Предположим, что колония, состоящая из двадцати или тридцати семей, поселяется в дикой местности, поросшей лесом и кустарником и уступленной ей согласно договору с туземцами. Каждая из :семей обладает известным капиталом, хотя и небольшим, но достаточным для колониста и заключающимся в животных, зерновом хлебе, земледельческих орудиях, а также в небольшой сумме денег и съестных припасов. Разделив весь участок земли, колонисты устраиваются каждый по-своему и принимаются за распашку своих наделов. Но через несколько недель после невероятных, утомительных и почти безуспешных усилий колонисты наши начинают роптать: ремесло их кажется им тяжелым, условия труда невыносимыми; они проклинают свое жалкое существование.

     Вдруг один из самых рассудительных в колонии режет свинью, солит часть мяса, а остальную часть решает пожертвовать и отправляется к своим товарищам по несчастью. Друзья, говорит он им, как много вы работаете, как мало достигаете и как плохо вы живете! Две недели труда довели вас до крайности... Заключим условие, которое все выгоды предоставит вам; я буду вас кормить и поить; в день вы будете зарабатывать столько-то; мы будем работать вместе, и, ей-богу, друзья, мы будем счастливы и довольны.

     Могут ли устоять голодные желудки перед таким соблазном? Самые нуждающиеся следуют призыву хитрого предпринимателя. Работа закипает; взаимная помощь, удовольствие быть в обществе, соревнование удваивают силы; дело быстро подвигается вперед; природу побеждают с песнями и со смехом; вскоре земля меняет свой вид, подготовленная почва ждет посева. Тогда собственник расплачивается со своими рабочими, они покидают его с благодарностью и с сожалением вспоминают о счастливых днях, проведенных вместе с ним.

     Другие колонисты следуют примеру своего предприимчивого собрата и тоже достигают полного успеха; когда им удается устроиться, остальные возвращаются к своим участкам и принимаются за раскорчевку. Но во время раскорчевки надо чем-нибудь жить. Пока они корчевали у соседа, они у себя не делали ничего, время для посева упущено, один год уже прошел. Люди рассчитывали на то, что, продав свой труд, они могут только выиграть, сберегая свои запасы и получая сверх того еще и деньги. Но расчет оказался неверным. Они создали для другого орудия труда, но для себя не создали ничего; распахивать землю по-прежнему трудно; одежда изнашивается, запасы истощаются, скоро и кошелек пустеет. Выгадывает от этого опять-таки тот, для кого остальные работали; он один может доставить недостающие припасы, ибо он один имел возможность обработать свое поле. Затем, когда все средства бедного колониста истощены, является, подобно сказочному чудовищу, издали чующему свою жертву, наш прежний доброжелатель. Одному он предлагает снова взять его на поденную работу, другому � продать за хорошую цену часть этой плохой земли, которая лежит и будет лежать втуне. Иными словами, доброжелатель заставляет одного обрабатывать землю другого в его, доброжелателя, пользу. Таким образом, лет через двадцать из тридцати колонистов, обладавших первоначально одинаковыми состояниями, пять или шесть сделаются собственниками всего участка земли, остальные же окажутся ограбленными... самым доброжелательным образом.

     В наш век буржуазной морали нравственное чувство настолько атрофировалось, что я ничуть не буду удивлен, если многие честные собственники искренно спросят меня, что я во всем этом вижу дурного, несправедливого и незаконного. Грязные душонки! живые мертвецы! можно ли убедить вас, если вы даже, глядя на явное воровство, не понимаете, что это именно воровство! Человек при помощи ласковых и вкрадчивых слов сумел заставить других работать в его пользу; затем, обогащенный их трудами, он отказывается дальше содержать, на продиктованных им же условиях, людей, создавших его благосостояние... и вы спрашиваете, что в его поведении есть дурного? Под предлогом, что он уже уплатил своим рабочим, что он им ничего не должен, что он не может помогать другим, ибо у него есть своя работа, он отказывается, повторяю я, помочь устроиться другим, как они помогали ему. А когда покинутые им работники, беспомощные благодаря своему одиночеству, вынуждены продать свое имущество, этот неблагодарный собственник и хитрый предприниматель извлекает выгоду из их разорения. И вы находите, что это справедливо? Берегитесь! В ваших испуганных взглядах я замечаю не простодушное удивление человека, бессознательно остававшегося в неведении, а скорее упреки нечистой совести.

     Капиталист, говорят, заплатил рабочим поденную плату. Для того чтоб быть точным, надо сказать, что капиталист столько раз заплатил рабочим поденную плату, сколько он каждый день занимал рабочих, а это не совсем одно и то же. Дело в том, что капиталист не оплатил громадной силы, возникающей благодаря сотрудничеству рабочих, благодаря единовременности и гармонии их усилий. Двести гренадеров в течение нескольких часов установили луксорский обелиск; можно ли допустить, что человек в течение 200 часов также мог бы сделать это, а ведь, по расчету капиталистов, вознаграждение как 200 гренадерам, так и этому человеку должно быть одинаково. Между тем пустыня, которую нужно превратить в обработанное поле, дом, который нужно построить, фабрика, которую нужно эксплуатировать, представляют своего рода обелиск, своего рода гору, которую надо сдвинуть с места. Самое маленькое состояние, самое ничтожное предприятие требуют такого количества одновременной работы и такой многосторонности, каких один человек никогда не может проявить. Удивительно, что экономисты до сих пор не замечали этого. Посмотрим же теперь, что капиталист получил и что он дал в обмен.

     Работнику нужна плата, которая давала бы ему возможность жить во время процесса труда, ибо производить он может, только потребляя. Тот, кто дает человеку работу, должен давать ему также пищу и содержание или соответствующее вознаграждение; это первое и необходимое условие всякого производства. Предположим покамест, что капиталист исполнил его.

     Необходимо, чтобы рабочий кроме своего нынешнего пропитания нашел в своем производстве гарантию пропитания в будущем, в противном случае источник продукта иссякнет и его производительность исчезнет. Иными словами, необходимо, чтобы труд предстоящий постоянно возрождался из труда уже выполненного � таков всеобщий закон воспроизводства. Таким образом, собственник-земледелец находит: 1) в своих урожаях средства не только для того, чтобы прожить вместе с семьею, но также для того, чтобы поддерживать и улучшать свое хозяйство, для того, чтобы разводить животных, одним словом, для того, чтобы продолжать работать и воспроизводить; 2) в собственности на средства производства постоянную гарантию сохранения источника эксплуатации и труда.

     Каков источник эксплуатации для того, кто продает свой труд? Мы предполагаем, что собственник нуждается в нем и согласен дать ему занятие. Как прежде крестьянин получал свою землю благодаря щедрости и благосклонности сеньора, так в наше время рабочий получает работу потому, что она нужна хозяину и собственнику. Это значит владеть на основании права, которое может быть отменено. Но самое это право является несправедливостью, потому что обусловливает собою неравенство договаривающихся сторон. Вознаграждение рабочего не превышает его постоянных расходов и не обеспечивает ему вознаграждения в будущем, между тем как капиталист находит в орудии, произведенном рабочим, залог независимости и обеспеченности в будущем.

     И вот этим-то воспроизводительным ферментом, этим вечным зародышем жизни, подготовлением фонда и средств производства капиталист обязан производителю, которого он никогда вполне не вознаграждает. Именно это мошенническое утаивание ведет к объединению трудящихся, к роскоши бездельников и к неравенству условий жизни. В нем-то главным образом и заключается то, что так удачно было названо эксплуатацией человека человеком.

     Возможно только одно из трех: либо рабочий будет получать свою долю продукта, произведенного им совместно с хозяином, за вычетом своего жалованья, либо хозяин вернет рабочему эквивалент производительных услуг, либо же, наконец, он обяжется давать ему работу всегда. Раздел продукта, взаимность услуг или гарантия постоянного труда � вот что представляется на выбор капиталисту; но очевидно, что он не может исполнить второго и третьего из этих условий. Он не может ни отплатить услугой за услугу тысячам рабочих, которые непосредственно или косвенно создали его благосостояние, ни давать им всем и всегда работу. Остается, следовательно, раздел продукта. Но если продукт будет разделен, то все условия будут равны и не будет больше ни крупных капиталистов, ни крупных собственников.

     И вот когда г. Ш. Конт, продолжая свою гипотезу, показывает нам своего капиталиста приобретающим последовательно собственность на все вещи, за которые он платит, он все больше и больше запутывается в своем жалком паралогизме, а так как аргументация его не изменяется, то не изменяется также наше опровержение.

     "Другие рабочие заняты постройкою; одни заготавливают камень в каменоломнях, другие перевозят его, третьи обтесывают, а четвертые укладывают на место. Каждый из них прибавляет к веществу, проходящему через его руки, известную ценность, и эта ценность � продукт его труда и составляет его собственность. По мере того как она образуется, он продает ее собственнику земли, который платит ему деньгами и пищевыми продуктами".

     Divide et impera! (разделяй и властвуй!). Разделяй, и ты сделаешься богатым; разделяй, и ты обманешь людей, ослепишь их разум и насмеешься над справедливостью. Отделите работников друг от друга, и тогда, быть может, заработная плата каждого превысит ценность каждого индивидуального продукта; но ведь речь идет вовсе не об этом. Труд тысячи людей, работающих в течение двадцати дней, оплачивается так же, как оплачивался бы труд одного человека, если бы он проработал 55 лет. Но труд этой тысячи людей в течение двадцати дней сделал то, чего усилиями одного человека не удалось бы достигнуть и в миллионы веков. Справедливо ли это? Еще раз повторяю: нет! Если даже вы оплатили все индивидуальные силы, то вы не оплатили силы коллективной, следовательно, всегда останется коллективное право собственности, которого вы не приобретали и которым вы пользуетесь несправедливо.

     Пусть двадцатидневная заработная плата достаточна для того, чтобы эта масса людей могла питаться, одеваться и нанимать себе квартиру в течение двадцати дней. Что делать этим людям, когда, по истечении двадцати дней, работа прекращается и если они, по мере создания продуктов, предоставляют их собственникам, которые вскоре бросят их на произвол судьбы. Между тем как собственник, благодаря помощи всех трудящихся, отлично устраивается, живет в довольстве и не имеет надобности бояться недостатка работы и хлеба, рабочий может надеяться только на благосклонность этого же самого собственника, которому он продал свою свободу. Если собственник, довольствуясь приобретенным состоянием и правами, откажется дать занятие работнику, что тогда станется с последним? Он подготовил прекрасную почву, но ему не удастся сеять на ней. Он построил удобный и роскошный дом, но жить в нем не будет. Он произвел все, но не будет пользоваться ничем.

     Труд ведет нас к равенству; каждый шаг, который мы делаем, все больше приближает нас к нему. Если бы силы, прилежание и изобретательность рабочих были одинаковы, то, очевидно, были бы одинаковы и их состояния. В самом деле, если бы, как утверждают и как мы допустили выше, работник являлся бы собственником создаваемой им ценности, то отсюда следовало бы:

     1. Что трудящийся приобретает за счет бездеятельного собственника.

     2. Что так как производство по необходимости коллективно, то рабочий имеет право на участие в продуктах и в прибыли соразмерно выполненному им труду.

     3. Что всякий накопленный капитал, будучи собственностью общественной, отнюдь не может быть объектом собственности частной.

     Эти выводы неопровержимы. Их одних было бы достаточно для того, чтобы перевернуть всю нашу политическую экономию, чтобы изменить наши учреждения и законы. Почему те, кто установил самый принцип, отказываются следовать ему? Почему все эти господа Сэи, Конты, Геннекены и проч., утверждавшие, что собственность создается трудом, стараются теперь иммобилизировать ее, приписывая ее происхождение захвату и давности?

     Предоставим, однако, этих софистов их противоречиям и их ослеплению. Здравый смысл народа по достоинству сумеет оценить их увертки. Постараемся просветить народ и указать ему путь. Равенство приближается. Мы отделены от него уже небольшим промежутком. Завтра он будет пройден.

б. В ОБЩЕСТВЕ ВСЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ ЗА ТРУД РАВНЫ

     Когда сенсимонисты, фурьеристы и вообще все те, кто в настоящее время занимается социальной экономией и реформами, пишут на своем знамени:

     "Каждому по его способностям, каждой способности по делам ее" (Сен-Симон);

     "Каждому сообразно его капиталу, труду и таланту" (Фурье), они хотя и не говорят этого определенно, но подразумевают, что произведения природы, созданные трудом и искусством, являются вознаграждением, премией, венцом для всякого рода выдающихся и замечательных способностей. Они смотрят на землю как на громадное ристалище, на котором соперничают уже, правда, не при помощи копий и мечей, не при помощи силы и обмана, но при помощи приобретенных богатств, знаний, талантов и даже добродетелей. Одним словом, они и вместе с ними весь свет подразумевают, что наибольшие способности должны получать наибольшее вознаграждение и что � да позволено мне будет воспользоваться коммерческим термином, который по крайней мере не страдает двусмысленностью, � жалованье должно быть пропорционально заслугам и способностям.

     Ученики наших двух якобы реформаторов не могут отрицать, что мысль их была именно такова, ибо отрицание это противоречило бы их официальным заявлениям и нарушило бы целость их систем. Впрочем, такого отрицания с их стороны нечего опасаться: обе эти секты считают делом чести возвести в принцип неравенство условий по аналогии с природой, которая, как они утверждают, сама стремится к неравенству способностей. Эти секты надеются только, что благодаря предлагаемой ими политической организации неравенство социальное всегда будет соответствовать неравенству естественному. Что же касается вопроса об осуществимости неравенства условий, я разумею при этом неравенство жалований, то они заботятся об этом так же мало как и об определении способностей*.

_________________

     * Согласно Сен-Симону, сенсимонистский жрец должен определять способности каждого при помощи собственной непогрешимости, которая является подражанием римской церкви; а согласно Фурье, ранги и достоинства будут определяться путем выборов и голосования, что представляет собой подражание конституционному режиму. Очевидно, великий человек издевается над своим читателем и не желает выдать свой секрет.

===============

     Каждому по его способностям, каждой способности по делам ее.

     Каждому сообразно его капиталу, труду и таланту.

     С тех пор, как Сен-Симон умер, а Фурье стал противоречить самому себе, никто из их многочисленных сторонников не пытался дать публике научное изложение этого великого изречения, и я готов прозакладывать сто против одного, что ни один фурьерист даже и не подозревает, что этот двусторонний афоризм поддается двум различным толкованиям.

     Каждому по его способностям, каждой способности по делам ее.

     Каждому сообразно его капиталу, труду и таланту.

     Это положение понято, как говорится, in sensu obvio, т. е. во внешнем, вульгарном смысле, ложно, абсурдно, несправедливо, противоречиво, враждебно свободе, тиранично, антисоциально и возникло безусловно под непосредственным влиянием собственнического предрассудка.

     Прежде всего из элементов, получающих вознаграждение, должен быть исключен капитал. Судя по некоторым брошюрам фурьеристов, с которыми я успел познакомиться, они отрицают право завладения и не признают иного принципа собственности, кроме труда. При такой предпосылке они если бы вдумались, то поняли бы, что капитал для своего собственника производит только на основе права завладения и, следовательно, такое производство незаконно. В самом деле, если труд есть единственный принцип собственности, я перестаю быть собственником по мере того, как другой, эксплуатируя мое поле, выплачивает мне за него аренду. Мы доказали это при помощи неопровержимых доводов. То же самое можно сказать относительно всех капиталов. Поэтому поместить капитал в какое-нибудь предприятие � значит, согласно строгому смыслу права, обменять этот капитал на эквивалентную сумму продуктов. Я не буду здесь пускаться в бесполезные рассуждения по этому поводу, тем более что я намерен в следующей главе основательно заняться исследованием того, что называют производством при посредстве капитала.

     Итак, капитал может быть предметом обмена, но не может быть источником дохода.

     Остаются труд и талант или, по выражению Сен-Симона, дела и способности. Их я теперь и рассмотрю последовательно.

     Должно ли жалованье быть пропорциональным труду, иными словами, справедливо ли, чтобы тот, кто больше делает, больше и получал? Заклинаю читателя удвоить здесь свое внимание.

     Чтобы сразу решить эту проблему, достаточно поставить следующий вопрос: является ли труд условием или борьбою? Мне кажется, что относительно ответа не может возникнуть никаких сомнений.

     Бог сказал человеку: в поте лица своего будешь ты есть хлеб свой, иными словами: ты сам будешь производить твой хлеб; с большим или меньшим удовольствием, смотря по тому, насколько ты сумеешь направлять и регулировать свои силы, ты будешь трудиться. Бог не сказал: ты будешь отнимать хлеб у твоего ближнего, но сказал: ты будешь трудиться рядом со своим ближним и оба вы будете жить в мире. Попытаемся развить дальше смысл этого закона, крайняя простота которого могла бы подать повод к двусмысленным толкованиям.

     В труде следует различать две вещи: ассоциацию и подлежащий эксплуатации материал.

     В качестве членов ассоциации, союзников, трудящиеся равны, и было бы противоречием, если бы один получал больше другого. Так как продукт одного работника не может быть оплачен иначе как продуктом другого рабочего, то, раз продукты эти не равны, остаток или разница между продуктами более сильного и более слабого не может быть приобретена обществом, и, следовательно, не вступив в обмен, не может нарушить равенства вознаграждения. Отсюда для более сильного работника может возникнуть, если угодно, неравенство естественное, но отнюдь не социальное, ибо никто не утратит своей силы и своей производительной способности. Одним словом, общество обменивает равные продукты, т. е. оплачивает только работу, сделанную для него. Вследствие этого оно одинаково оплачивает всех трудящихся; то, что они могли бы произвести вне общества, так же мало касается последнего, как различие их голосов или цвета их волос.

     Можно подумать, что я сам устанавливаю принцип неравенства. На самом деле происходит обратное: сумма работ, которые могут быть сделаны для общества, т. е. работ, поддающихся обмену при данных средствах эксплуатации, тем больше, чем больше число работников и чем более ограничена задача, поставленная перед каждым из них. Отсюда следует, что естественное неравенство нейтрализуется все больше по мере того, как расширяется ассоциация, и что большая сумма потребительных ценностей производится сообща. Таким образом, единственной вещью, которая могла бы восстановить в обществе неравенство труда, было бы право захвата, право собственности.

     Предположим, что эта ежедневная общественная задача, заключающаяся в обработке земли, прополке, собирании жатвы и т. д., составляет два квадратных декаметра и что в среднем для выполнения ее нужно семь часов труда: один рабочий выполнит свой урок за 6 часов, другой за 8, большинство же употребит для выполнения его 7 часов. Но сколько бы каждый из них не затратил на это времени, вознаграждение они получают равное, раз урок выполнен.

     Имеет ли право работник, способный выполнить свой урок за 6 часов, отнимать у рабочего менее искусного его работу под предлогом своей большей силы и большей ловкости и лишать его таким образом труда и хлеба; кто осмелился бы утверждать это? Пусть тот, кто кончит свою работу раньше других, отдыхает, если ему угодно, пусть он для поддержания своих сил и развития своего духа, а также для развлечения занимается упражнениями и полезным трудом, он может это делать, не принося никому вреда, но пусть воздерживается от корыстных услуг. Сила, гений, трудолюбие и все вытекающие из них личные преимущества представляют собою творения природы и, до известной степени, индивидуума. Общество оценивает их по достоинству, но платит им не за то, что они могут произвести, но за то, что они производят; и вот сумма произведений каждого ограничивается правами всех.

     Если бы протяжение земли было бесконечно, а количество материи, поддающейся эксплуатации неистощимо, все-таки нельзя было бы следовать положению: каждому сообразно его труду; а почему? Потому что, повторяю, общество, из какого бы числа людей оно не состояло, может давать им всем только одинаковое вознаграждение, так как оно платит им их собственными продуктами. Впрочем, согласно допущенной нами гипотезе, ничто не может помешать более сильным использовать свои преимущества, и вследствие этого внутри самого общественного равенства могли бы воскреснуть недостатки естественного неравенства. Но земля, в смысле производительной силы ее населения и способности последнего к размножению, весьма ограниченна. Кроме того, благодаря громадному разнообразию произведений и крайнему разделению труда, социальный урок легко выполнить. И вот именно этой ограниченностью могущих быть произведенными вещей и легкостью их произведения нам дан закон абсолютного равенства.

     Да, жизнь � борьба, но это отнюдь не борьба человека с человеком; это борьба человека с природой; каждый должен принимать в ней личное участие. Если в этой борьбе сильный помогает слабому, он заслуживает похвалы и любви; но помощь его должна быть принята добровольно, а не навязана насильно, за известную плату. Всем предстоит один путь, не слишком продолжительный и не слишком трудный; всякий выполнивший его получает свое вознаграждение, нет никакой надобности быть первым.

     В типографиях, где каждый рабочий обыкновенно занят отдельной работой, наборщик получает определенную плату за тысячу набранных букв, печатник � за тысячу отпечатанных листов. Здесь, так же как и повсюду, встречается неравенство таланта, так же как умения. Когда нет оснований опасаться безработицы и застоя в делах, когда нет недостатка в материале для печатания, каждый волен обнаружить свое усердие, развернуть во всю ширь свои способности. Тогда тот, кто сделает больше, зарабатывает больше, кто сделает меньше, меньше и зарабатывает. Когда количество печатного материала уменьшается, наборщики и печатники распределяют между собою работу; всякий желающий заработать больше других считается вором и предателем.

     В этом поведении типографских рабочих проявляется философия, до которой никогда не умели возвыситься ни экономисты, ни законоведы. Если бы наши законодатели внесли в свои своды законов принцип распределительной справедливости, господствующий в типографиях, если бы они наблюдали народные инстинкты не для того, чтобы рабски следовать им, а для того, чтобы реформировать и обобщить их, то свобода и равенство давно уже покоились бы на непоколебимой основе, никому уже теперь не приходилось бы спорить о праве собственности и необходимости социальных различий.

     Было вычислено, что если бы труд был распределен сообразно числу здоровых людей, то средняя продолжительность рабочего дня во Франции не превышала бы пяти часов. Как можно после этого осмелиться говорить о неравенстве трудящихся?

     Принцип каждому сообразно его труду, истолкованный в смысле кто больше работает, тот больше и получает, предполагает два, очевидно, ложных обстоятельства: одно экономического характера, т. е. что доли отдельных лиц в общественном труде могут быть неодинаковы, другое же физического характера, что количество вещей, могущих быть произведенными, беспредельно.

     Но, скажут мне, быть может, могут найтись люди, которые пожелают выполнить только половину заданного им урока... И это вас смущает? Очевидно, они готовы удовольствоваться лишь половиной своего вознаграждения. Получив вознаграждение, соответствующее их труду, будут ли они иметь причину жаловаться и нанесут ли этим ущерб другим? В этом смысле будет справедливо применение пословицы: "Каждому по делам его". Это истинный закон справедливости.

     Впрочем, здесь можно привести целый ряд возражений, сплошь относящихся к областям полицейской и промышленной организации. На все такие возражения я отвечу так: все вопросы должны разрешаться согласно принципу равенства. Могут, между прочим, заметить, что есть такие работы, при невыполнении которых все производство должно остановиться. Должно ли страдать общество от нерадения нескольких лиц; должно ли оно из уважения к праву на труд отказаться от продукта, который ему не был доставлен; не может ли оно создать его своими средствами и кому в таком случае достанется вознаграждение?

     Обществу, которое выполнит оставшуюся невыполненной работу либо непосредственно, либо посредством особо назначенных лиц, но во всяком случае так, чтобы всеобщее равенство не пострадало и чтобы только ленивый был наказан за свою леность. К тому же если общество не может проявить чрезвычайную строгость к отсталым, то оно имеет право, в интересах собственного существования, не допускать злоупотреблений.

     Могут сказать еще, что во всякой промышленности нужны руководители, инструкторы, надсмотрщики и проч., будут ли они так же работать? Нет; ибо их задача заключается в руководстве, обучении и присмотре. Но они должны быть избраны из числа рабочих самими рабочими и должны удовлетворять известным условиям выборности. Так же обстоит дело со всякой общественной, административной или учебной функцией.

     Итак, первый пункт всеобщего регламента гласит:

     Ограниченное количество пригодного для эксплуатации материала обусловливает собой необходимость распределять труд сообразно числу трудящихся. Данная всем способность выполнить общественный, т. е. одинаковый, для всех урок и невозможность платить работнику чем-либо иным, кроме продукта труда другого работника, оправдывают равенство вознаграждений.

7. НЕРАВЕНСТВО СПОСОБНОСТЕЙ
ЯВЛЯЕТСЯ НЕОБХОДИМЫМ УСЛОВИЕМ
ИМУЩЕСТВЕННОГО РАВЕНСТВА

     Иногда выставляется следующее возражение, представляющее собой второй пункт сенсимонистского положения и третий пункт положения Фурье:

     Работы, подлежащие выполнению, не все одинаково легки; есть такие работы, которые требуют большого превосходства таланта и ума и которые оцениваются именно сообразно этому. Артист, ученый, государственный деятель оцениваются сообразно их превосходству, и это превосходство уничтожает всякое равенство между ними и другими людьми. Перед этими вершинами знания и гения закон равенства исчезает. И вот если равенство не абсолютно, то оно вообще не существует; от поэта мы спустимся к романисту, от скульптора � к каменотесу, от химика � к повару и т. д.; способности классифицируются по порядкам, родам, видам; крайности таланта соединяются между собою талантами посредствующими. Человечество представляет собой обширную иерархию, в которой человек оценивается по сравнению с другими и сообразно достоинству своих произведений.

     Это возражение во все времена казалось ужасным и служило камнем преткновения как для экономистов, так и для сторонников равенства. Оно внушило одним величайшие заблуждения и заставило других говорить невероятные пошлости. Гракх Бабеф хотел, чтобы всякое превосходство строго наказывалось и даже подвергалось преследованию как социальное зло. Для того чтобы упрочить свой коммунизм, он хотел приравнять всех граждан к низшему из них. Были случаи, когда невежественные избиратели отвергали неравенство знаний, и я нисколько бы не был удивлен, если бы в один прекрасный день нашлись другие, протестующие против неравенства добродетелей. Аристотель был изгнан, Сократ принял яд, Эпаминонд был привлечен к суду, потому что невежественные и развратные демагоги нашли, что они слишком превосходят их умом и добродетелью. Такие нелепости будут повторяться до тех пор, пока ослепленное и подавленное богатством население, устрашенное неравенством состояний, будет опасаться возвышения нового тирана.

     Наиболее чудовищными кажутся предметы, рассматриваемые с чересчур близкого расстояния. Ничто подчас не может казаться менее правдоподобным, чем сама истина. С другой стороны, по словам Ж.-Ж. Руссо, "нужно быть большим философом для того, чтобы заняться наблюдением обыденных явлений", а согласно д'Аламберу, "истина, которая обнаруживается людям со всех сторон, нисколько не поражает их, если им не указать на нее пальцем". Патриарх экономистов Сэй, у которого я позаимствовал эти цитаты, мог бы извлечь из них пользу для себя. Воистину тот, кто смеется над слепыми, должен бы сам носить очки, а замечающий это � близорук.

     Странная вещь! То, что так пугало умы, есть не возражение против равенства, но самое условие равенства!..

     Естественное неравенство � условие равенства состояний!.. Какой парадокс!.. Я повторяю мое утверждение, чтобы не думали, что я ошибаюсь: неравенство способностей есть conditio sine qua non равенства состояний.

     В обществе следует различать две вещи: функции и отношения.

     1. Функции. Всякий работник считается способным выполнить возложенную на него задачу или, выражаясь вульгарным языком, всякий ремесленник должен знать свое ремесло. Когда рабочий удовлетворительно выполняет свою работу, то между функцией и ее выполнителем существует равновесие.

     В обществе людей функции не похожи одна на другую; следовательно, должны существовать различные способности. Кроме того, известная функция требует больших способностей и большей интеллигентности. Существуют, следовательно, личности, обладающие высоким умом и талантом; ибо наличность долженствующей быть выполненной работы влечет за собой существование работника. Потребность, следовательно, создает идею, а идея � производителя. Мы знаем только то, что заставляет нас желать раздражения наших чувств и чего требует наш ум. Мы интенсивно желаем только того, что хорошо себе представляем, и чем лучше мы его себе представляем, тем более способны произвести его.

     Так как функции вызываются потребностями, потребности желаниями, а желания самопроизвольными восприятиями, воображением, то тот же самый ум, который воображает, может также производить; следовательно, никакая работа не может превосходить способностей работника. Одним словом, если функция влечет за собою исполнителя ее, то это происходит потому, что в действительности исполнитель существует раньше функции.

     Итак, воздадим дань удивления бережливости природы. При множестве различных потребностей, которые она нам дала и которые изолированный человек не мог бы удовлетворить своими единичными усилиями, природа должна была дать роду могущество, в котором она отказала индивиду,� отсюда принцип разделения труда, принцип, основанный на специализации призваний.

     Более того, удовлетворение известных потребностей требует от человека постоянного творчества, между тем как другие могут быть удовлетворены усилиями одного человека для миллионов людей и на целые тысячелетия. Так, напр., потребность в одежде и пище требует постоянного воспроизведения, между тем как знакомство с системой мира может быть приобретено раз навсегда двумя-тремя избранными людьми. Так, постоянное течение рек поддерживает нашу торговлю и приводит в движение наши машины, солнце же, одинокое в пространстве, освещает мир. Природа, которая могла бы создавать Платонов и Вергилиев, Ньютонов и Кювье гак же, как она создает пастухов и земледельцев, не желает этого, сообразуя редкость гения с долговечностью его созданий и уравновешивая число способностей достаточностью каждой из них.

     Я не буду здесь рассматривать вопрос, не является ли расстояние, существующее между людьми в смысле таланта и интеллигентности, результатом нашей жалкой цивилизации и не превратилось ли бы то, что теперь называют неравенством способностей, при более счастливых условиях, в различие в способностях: я допускаю худший случай и для того, чтобы меня не обвинили в увиливании, готов признать какие угодно неравенства талантов*. Иные философы, увлеченные любовью к уравнению, утверждают, что все умы равны и что различия между ними зависят от воспитания. Я, признаюсь, далек от того, чтобы разделять это учение, которое, впрочем, будучи истинным, привело бы к выводам диаметрально противоположным тем, которые из него делают теперь; ибо если способности равны и никто не может быть принужден к чему бы то ни было, то работы, считающиеся самыми грубыми, унизительными или тяжелыми, должны оплачиваться лучше всех других, в такой же степени противоречит принципу каждой способности по делам ее, как и принципу равенства. Дайте мне, наоборот, общество, в котором каждый род таланта находится в численном соотношении с потребностями и в котором каждый производитель должен производить только то, к чему обязывает его его специальность, � и я, не нарушая иерархии функций, выведу из него равенство состояний.

_________________

     * Я не понимаю, как иные люди, для того чтобы оправдать неравенство условий, осмеливаются ссылаться на низменность наклонностей и ума большинства. Разве эта позорная деградация сердца и ума, уносящая столько жертв, не является результатом нищеты и отверженности, которая влечет за собою для них собственность? Собственность делает человека евнухом, и затем она же упрекает его, что он сухое бесплодное дерево.

===============

     Перейдем теперь ко второму пункту.

     2. Отношения. Говоря об элементе труда, я показал, каким образом, при одинакового рода производительных услугах и при условии, что способностью выполнять общественный труд обладают все, неравенство индивидуальных сил не может повлечь за собою никакого неравенства вознаграждения. Между тем справедливость требует признать, что известные способности совершенно непригодны для некоторых услуг, так что если бы человеческая промышленность вдруг была бы ограничена каким-нибудь одним родом произведений, то сразу появилась бы масса людей неспособных и вследствие этого возникло бы величайшее социальное неравенство. Но все и без моих слов знают, что разнообразие отраслей промышленности делает невозможной бесполезность той или иной способности. Истина эта настолько общеизвестна, что я на ней останавливаться не буду. Таким образом, вопрос сводится к доказательству того, что функции равны между собою, подобно тому как равны между собою рабочие, выполняющие одну и ту же функцию.

     Иные удивляются тому, что я отказываю гению, знаниям, мужеству � словом, всем достоинствам, пред которыми преклоняется мир, в проявлениях уважения, выражающихся в титуле, власти и роскоши; отказываю в этом не я, но бережливость, справедливость и свобода. Свобода! Впервые в этой борьбе я упомянул ее имя. Пусть же она станет в защиту своего собственного дела, пусть завершит свою победу.

     Всякий договор, имеющий целью обмен продуктов или услуг, может быть квалифицирован как торговая операция.

     Кто говорит "торговля", тот говорит: обмен равных ценностей, ибо если бы ценности не были равны и если бы оставшаяся в убытке сторона заметила это, то она не согласилась бы на обмен и торговая сделка не состоялась бы.

     Торговля может происходить только между свободными людьми; во всех других случаях могут совершаться сделки, вынужденные силой или хитростью, но это не будут торговые сделки.

     Свободен человек, имеющий возможность пользоваться своим разумом и способностями, не ослепленный страстью и не находящийся под давлением страха или под влиянием ложных взглядов.

     Таким образом, при всяком обмене существует нравственное обязательство, согласно которому ни один из контрагентов не должен выигрывать в ущерб другому. Иными словами, для того чтобы торговля была законной и истинной, в ней не должно быть места неравенству. Это первое условие возможности торговли; вторым условием является ее добровольность, т. е., иными словами, контрагенты должны вступать в сношения друг с другом с полным сознанием и вполне свободно.

     Итак, я определяю торговлю или обмен как акт социальный.

     Негр, продающий свою жену за нож, детей за стеклянные бусы и, наконец, себя самого за бутылку водки, � не свободен. Торговец человеческим мясом, с которым он вступает в сношения, не союзник его, а враг.

     Цивилизованный рабочий, продающий свой труд за кусок хлеба, строящий дворцы для того, чтобы жить в хлеву, изготовляющий самые роскошные ткани для того, чтобы одеваться в лохмотья, производящий все для того, чтобы обходиться безо всего, � не свободен. Хозяин, на которого он работает, не становясь его союзником, посредством обмена заработной платы и услуг, происходящих между ними, становится его врагом.

     Солдат, который служит своей родине из страха, а не из любви, не свободен. Его товарищи и начальники, служители или органы военного правосудия � его враги.

     Крестьянин, снимающий в аренду землю, промышленник, пользующийся кредитом, плательщик, обязанный платить прямые и косвенные, личные, имущественные и проч. налоги, и депутат, вотирующий эти налоги, не понимают своих действий и не свободны в них. Их врагами являются собственники, капиталисты и правительство.

     Возвратите людям свободу, просветите их ум, так чтобы они могли понимать смысл своих договоров, и вы убедитесь, что при обменах они будут руководствоваться совершеннейшим равенством, не признавая никаких преимуществ за талантом и знанием, вы убедитесь, что в области коммерческих понятий, т. е. в области общественной, слово "превосходство" лишено содержания.

     Пусть мне поет Гомер; пусть я слушаю этого великого гения, в сравнении с которым я простой пастух, скромный земледелец, ничто. В самом деле, если сравнить произведение с произведением, то что такое мой сыр или мои бобы в сравнении с "Илиадой"? Но если, в качестве вознаграждения за свою неподражаемую поэму, Гомер захочет взять у меня все, что я имею, и сделать меня своим рабом, то я откажусь от удовольствия слушать его песни и поблагодарю его. Я могу обойтись без "Илиады" и подождать, в случае надобности, пока явится "Энеида"; Гомер же и дня не может обойтись без моих продуктов, пусть же он удовольствуется тем немногим, что я могу ему дать, и пусть поэзия его поучает, утешает и ободряет меня.

     Как! � скажете вы. Таковы условия, в которых должен будет жить тот, кто воспевает богов и людей! Милостыня с ее унижением и страданиями! Какое варварское великодушие!.. Пожалуйста, не волнуйтесь. Собственность делает из поэта Креза или нищего, и одна только свобода может воздать ему должное. Ведь о чем идет речь? Об установлении прав того, кто поет, и обязанностей того, кто слушает. Так вот, заметьте себе следующее, весьма важное для разрешения этого вопроса обстоятельство: оба они вольны один продать, другой купить, а в силу этого притязания каждого из них теряют свое значение. Преувеличенное или правильное представление, которое может иметь один из них о своих стихах, другой о своей щедрости, не может влиять на условия договора. Не в оценке таланта, но в оценке произведений мы должны искать мотивы наших суждений.

     Для того чтобы певец Ахилла получил должное вознаграждение, нужно прежде всего, чтобы он заставил признать себя, и тогда обмен его стихов на какое бы то ни было вознаграждение, будучи актом свободным, должен быть также и актом справедливым, т. е. необходимо, чтобы гонорар поэта равнялся его произведению. Какова же ценность этого произведения?

     Я предполагаю прежде всего, что эта "Илиада", этот шедевр, за который следует уплатить по действительной его ценности, обладает ценностью бесконечной. Уж большего от меня и требовать нельзя. Если публика, которая вольна приобретать это произведение, отказывается от него, то очевидно, что, раз оно не может быть обменено, его внутренняя, присущая ему ценность не уменьшится, но ценность меновая или производительная полезность его будет сведена к нулю. Благодаря тому что все права и все свободы должны быть одинаково неприкосновенными, нам следует искать размер причитающегося поэту вознаграждения между бесконечным, с одной стороны, и ничто � с другой, на равном от обоих расстоянии. Иными словами, установить требуется не внутреннюю стоимость продаваемой вещи, но стоимость относительную. Дело начинает упрощаться: какова же относительная ценность? Какое отношение заслужил автор поэмы, подобной "Илиаде"?

     Согласно определениям политической экономии, этот вопрос был первый, который ей следовало бы разрешить, но она не только не разрешила его, но, наоборот, объявила его неразрешимым. По мнению экономистов, относительная, или меновая, стоимость вещей не может быть определена абсолютным образом и по существу своему изменчива.

     "Ценность какой-нибудь вещи, � говорит Сэй, � есть величина положительная, но только для данного момента. По природе своей она постоянно изменяется во времени и пространстве. Ничто не может сделать ее определенной, ибо она основывается на потребностях и средствах производства, беспрерывно меняющихся. Эта изменчивость усложняет явления политической экономии и чрезвычайно затрудняет их наблюдение и разрешение связанных с ними вопросов. Я не вижу средств помочь этому; не в нашей власти изменять природу вещей".

     В других местах Сэй говорит и повторяет, что так как ценность основывается на полезности, полезность же всецело зависит от наших потребностей, прихотей, моды и проч., то ценность так же изменчива, как и взгляды людей. Политическая экономия, будучи наукой о ценностях, о их производстве, распределении, обмене и потреблении, невозможна, раз меновая ценность не поддается определению. Каким же образом политическая экономия может быть наукой? Каким образом два экономиста могут без смеха взирать друг на друга? Как осмеливаются они наносить оскорбления метафизикам и психологам? Как! Этот безумец Декарт воображал, что философия нуждается в непоколебимой основе, в aliquid inconcussum, на котором можно было бы построить здание науки, и даже искал этой основы, а Гермес политической экономии, трижды величайший Сэй, посвятивший целый полутом торжественному доказательству того, что политическая экономия есть наука, осмеливается утверждать после этого, что установить объект этой науки невозможно, что, иными словами, наука эта не имеет принципа и основания. Он не знал, знаменитый Сэй, что такое наука, или, точнее, он не знал того, о чем решался говорить.

     Пример, данный Сэем, принес плоды. Политическая экономия в том состоянии, в котором она сейчас находится, похожа на онтологию. Обсуждая следствия и причины, она ничего не знает, ничего не объясняет, не приходит ни к каким выводам. То, что получило название экономических законов, сводится к нескольким тривиальным общим местам, которым думали придать вид глубины, выразив их в замысловатой форме специальными терминами. Что же касается разрешения социальных проблем, которое пытались дать экономисты, то можно сказать, что оно если не было наивным, то было абсурдным. Двадцать пять лет уже политическая экономия, подобно густому туману, нависла над Францией, задерживая всякое движение духа и подавляя всякую свободу.

     Имеет ли всякое создание промышленности продажную, абсолютную, неизменную, а следовательно, законную и истинную ценность? � Да.

     Всякое произведение человека может ли обмениваться на произведение другого человека? � Да.

     Сколько гвоздей стоит пара башмаков?

     Если бы мы могли разрешить эту столь трудную проблему, мы имели бы ключ к социальной системе, которого человечество ищет уже в течение шести тысяч лет. Перед этой проблемой экономисты приходят в смущение, крестьяне же, не умеющие ни читать, ни писать, не колеблясь отвечают: столько же, сколько можно сделать в одинаковое время и с одинаковыми затратами.

     Итак, абсолютная ценность вещи определяется временем, затраченным на ее изготовление, и затратами; какова ценность алмаза, который стоило только поднять с земли? � Ценность его равна нулю, ибо он не есть произведение человека. � Какова будет его ценность, когда его отшлифуют и вставят в оправу? � Она определится временем и расходами, которые потратит работник. � Почему же алмаз продается за такую дорогую цену? � Потому что люди не свободны; общество должно урегулировать обмен и распределение как самых обыкновенных, так и самых редких вещей, чтобы каждый мог воспользоваться ими. � Что же такое ценность оценки? � Это ложь, несправедливость, кража.

     Таким образом, легко примирить всех. Если средняя между ценностью бесконечной и ценностью нулевой, искомая нами величина ценности определяется для каждого продукта суммою затраченных на него времени и издержек, то поэма, стоившая своему автору тридцатилетнего груда и расхода в 10 000 франков на путешествия, книги и проч., должна быть оплачена тридцатилетним обычным вознаграждением работника плюс 10 000 франков в возмещение расходов. Предположим, что вся сумма составляет 50 000 франков. Если общество, приобретающее поэму, состоит из миллиона людей, то каждый из них должен заплатить 5 сантимов.

     Это может дать повод к некоторым возражениям.

     1. Один и тот же продукт в различные эпохи и в различных местах может стоить больше или меньше времени, больших или меньших расходов. В этом отношении верно, что ценность есть величина изменчивая, но эта изменчивость иная, чем изменчивость, предполагаемая экономистами, которые, в качестве причин ее, кроме издержек производства приводят вкусы, капризы, моду, взгляды и т. д.; одним словом, истинная ценность какой-либо вещи неизменна в своем алгебраическом выражении, хотя денежное выражение ее и может меняться.

     2. Всякий потребованный продукт должен быть оплачен сообразно тому, сколько он отнял времени и расходов, не выше и не ниже. Всякий непотребованный продукт представляет собою потерю для производителя, нуль в коммерческом отношении.

     3. Незнание принципа оценки и во многих случаях трудность его приложения являются причиной обмана в торговле и одною из важнейших причин неравенства состояний.

     4. Для того чтобы оплачивать известные отрасли промышленности, известные продукты, необходимо общество тем более многочисленное, чем реже таланты и чем дороже продукты, чем разнообразнее науки и искусства. Если, напр., общество, состоящее из 50 земледельцев, может содержать школьного учителя, то для содержания сапожника оно должно состоять уже из ста членов, для содержания кузнеца � из 150, портного � 200 и т. д. Если число земледельцев возрастает до 1000, 10 000, 100 000 и т. д., то по мере роста их числа необходимо, чтобы возрастало в таком же отношении число работников, производящих предметы первой необходимости, таким образом, чтобы наиболее высокие функции были возможны только в наиболее могущественных обществах*. Различие способностей заключается только в одном: характерной особенностью гения, печатью его славы является тот факт, что он не может родиться и развиваться иначе как в лоне великой национальности. Но это физиологическое условие возникновения гения не увеличивает его социальных прав; наоборот, запоздалость его появления доказывает, что в экономической и гражданской области наиболее высокий ум подчиняется равенству благ, равенству, предшествующему ему и которое он как бы венчает собой.

_________________

     * Сколько нужно граждан для того, чтобы содержать профессора философии? 35 миллионов. Сколько для содержания экономиста? 2 миллиарда. А для писателя, не представляющего собой ни философа, ни ученого, ни экономиста, ни художника, но пишущего фельетонные романы? Ни одного.

===============

     Это оскорбительно для нашей гордости, но тем не менее это истина, не подлежащая сомнению; и в этом случае психология приходит на помощь социальной экономии, показывая нам, что материальное вознаграждение и талант несоизмеримы, что в этом отношении положение всех производителей равно, что, следовательно, всякое сравнение между ними, всякое различие состояний невозможно.

     В самом деле: всякое произведение, выходящее из рук человека, в сравнении с грубой материей, из которой оно сделано, представляет собою огромную ценность. В этом отношении расстояние между парой деревянных башмаков и обрубком орехового дерева так же велико, как между статуей Скопаса и куском мрамора. Изобретательность самого простого ремесленника настолько же превосходит обрабатываемые им вещества, насколько гений Ньютона превосходит инертные небесные тела, размеры, расстояние и движение которых он вычислил. Вы требуете для таланта и для гения соответственных почестей и соответственных благ; так вот, оцените мне талант дровосека, и я оценю вам талант Гомера. Если вообще что-нибудь может служить вознаграждением разума, то только разум. Это происходит, когда производители различных вещей воздают друг другу должные похвалы и удивление. Но идет ли при этом речь об обмене произведениями с целью удовлетворить взаимные потребности? Такой обмен может происходить только при условии хозяйственного распределения, не принимающего во внимание таланта и гения, распределения, законы которого выводятся не из неопределенного и не имеющего значения чувства удивления, но из справедливого сравнения между должным и имеющимся налицо, одним словом, из коммерческой арифметики.

     Однако для того, чтобы не воображали, будто свобода покупать и продавать � единственное условие равенства вознаграждений и будто общество может найти защиту против превосходства таланта только в известной силе инерции, не имеющей ничего общего с правом, я объясню, почему одинаковое вознаграждение может оплачивать все способности, почему различие в вознаграждении несправедливо; я докажу вменяемую таланту обязанность не возвышаться над социальным уровнем; я подчиню самое превосходство гения равенству состояний. Выше я привел отрицательные условия равенства вознаграждений всех способностей; теперь я изложу его положительные условия.

     Послушаем прежде всего экономиста; всегда приятно посмотреть, как он рассуждает и как умеет быть справедливым; к тому же без него, без его забавных выходок и изумительных аргументов мы ничего не поймем. Равенство, столь ненавистное экономисту, всем обязано политической экономии.

     "Когда семья врача (в тексте сказано адвоката, но этот пример не так удобен) затратила на его образование 40 000 франков, то эту сумму можно рассматривать как пожизненную ренту, помещенную в его голову. Благодаря этому позволительно рассматривать ее, как долженствующую приносить ежегодно 4000 франков. Если врач зарабатывает ежегодно 30 000 франков, то ему, за вычетом этих четырех тысяч, останется 26 000 в качестве дохода с его личного таланта, данного ему природой. При таком расчете если капитализировать из 10% этот природный капитал, то он будет равен 26 000 франков плюс капитал в 40 000 франков, который израсходовали родители на его обучение. Сумма этих капиталов составляет его состояние" (Сэй, Cours complet, etc.).

     Сэй делит состояние врача на две части. Одна представляет капитал, затраченный на его образование, другая � его личный талант. Такое разделение справедливо, оно соответствует природе вещей, оно общепринято, оно служит подкреплением к великому аргументу неравенства способностей. Я без всяких оговорок принимаю это разделение; посмотрим же, к чему оно нас приводит.

     1. Сэй относит к имеющимся у врача 40 000 франков, затраченных на его образование. Эти 40 000 франков должны быть отнесены ему в дебет, ибо если этот расход был сделан для него, то он не был сделан им; поэтому, отнюдь не имея права присвоить себе эти 40 000 франков, врач должен возместить их из своего продукта, должен вернуть их тому, кому он их должен. Заметим, впрочем, что Сэй говорит о доходе, вместо того чтобы говорить о возмещении, потому что он придерживается ложного принципа, будто капиталы производительны. Таким образом, расход на образование какого-нибудь таланта есть заем, заключенный этим самым талантом; в силу одного того, что он существует, он оказывается должником в сумме, равной сумме, затраченной на его образование. Это настолько верно, настолько далеко от всякой надуманности, что если в какой-нибудь семье воспитание одного ребенка стоило вдвое или втрое дороже, чем воспитание его братьев, то последние, при разделе наследства, могут удержать в свою пользу часть его, равную затратам. Это не представляет также никаких затруднений при опеке, когда имуществом, от имени несовершеннолетних, распоряжаются опекуны.

     2. То, что я сейчас говорил о заключенном талантом обязательстве возвратить расходы, нисколько не смущает экономиста. Человек, обладающий талантом, получает наследство от своей семьи, а вместе с тем и долг в 40 000 франков, лежащий на нем. Эти 40 000 он себе в конце концов присваивает и таким образом становится собственником их. Оказывается, что мы оставили в стороне право таланта и вернулись к праву завладения. Тотчас же вновь возникают все вопросы, поставленные нами во второй главе. Что такое право захвата, что такое наследство? Есть ли право наследования, право совместительства или только право выбора? Откуда отец врача получил свое состояние? Был ли он собственником или только узуфруктуарием? Если он был богат, пусть объяснят нам его богатство, если он был беден, то как он мог сделать подобную затрату? Если он получал помощь, то как эта помощь могла создать привилегию обязанного лица перед его благодетелями и т. д.

     3. "Остаются 260 000 франков в качестве дохода личного таланта, данного природой" (Сэй, там же). Отсюда Сэй заключает, что талант нашего врача был эквивалентен капиталу в 260 000 франков. Наш ловкий математик принимает вывод за принцип, а между тем не заработок должен определять ценность таланта, но, наоборот, талант должен определять размеры заработка. Ведь может случиться, что при всех своих заслугах данный врач ничего не зарабатывает; можно ли сделать отсюда вывод, что талант или состояние этого врача равняются нулю? Таков между тем вывод из рассуждения Сэя, вывод, очевидно, абсурдный.

     Итак, оценка таланта в денежных единицах вещь невозможная, так как талант и монета вещи несоизмеримые. При помощи какого разумного аргумента можно бы доказать, что врач должен зарабатывать вдвое, втрое или во сто раз больше, чем крестьянин? Это затруднение неразрешимое, которое до сих пор разрешалось только скупостью, необходимостью и гнетом. Право таланта должно получить не такое определение, но как же сделать последнее?

     4. Прежде всего я утверждаю, что врач не может быть поставлен в худшее положение, чем остальные производители, что он не может очутиться вне пределов равенства; доказывать этого я не стану, но я прибавлю, что врач не может также возвыситься над этим равенством, ибо талант его есть собственность коллективная, за которую он не платил и за которую он вечно останется в долгу.

     Подобно тому как создание всякого орудия производства есть результат коллективной силы, и талант, так же как и знания человека, является продуктом мирового разума и общечеловеческого знания, медленно накоплявшегося при посредстве множества учителей и при помощи целого ряда более низких отраслей промышленности. Заплатив своим профессорам, уплатив за свои книги, за свои дипломы и все свои издержки, врач так же мало оплатил свой талант, как капиталист оплатил свое имение и свой замок, выдав жалованье рабочим. Человек талантливый помогал воспитывать в себе самом полезное орудие, поэтому он является его совладельцем, но не его собственником. Таким образом, в нем одновременно заключаются и свободный работник, и накопленный социальный капитал. В качестве работника он призван к употреблению орудия, к управлению механизмом, каковым являются его собственные способности; в качестве капитала он себе не принадлежит и эксплуатирует себя не для себя, но для других.

     Талант скорее мог бы дать повод понизить ему вознаграждение, но не повысить его над обычной нормой, если бы со своей стороны талант не нашел в своем превосходстве защиту против упрека за жертвы, которые он вызвал. Всякий производитель получает воспитание, всякий работник представляет собою талант, способность, т. е. коллективную собственность, создание которой обходится, однако, не всегда одинаково дорого. Меньше учителей, меньше времени, меньше традиций необходимо для того, чтобы воспитать земледельца и ремесленника; созидательные усилия или, если можно так выразиться, продолжительность социального созревания соответствуют уровню способностей, но между тем как врач, поэт, художник, ученый производят мало и поздно, производство земледельца менее прибыльно и приступает он к нему рано. Какова бы ни была способность человека, раз эта способность создана, он себе более не принадлежит. Подобный материалу, который обрабатывает искусная рука, он имел способность сделаться, а общество сделало его. Может ли горшок сказать горшечнику: я есмь то, что я есмь, и тебе я не обязан ничем?

     Художник, ученый, поэт получают справедливую награду уже в виде полученного от общества разрешения посвятить себя наукам и искусству. Таким образом, они на самом деле работают не для себя, но для общества, которое создало их и освободило их от всяких других обязанностей. Общество в крайнем случае может обойтись без прозы и стихов, без музыки и живописи, без того, чтоб "...была ему звездная книга ясна...", но ни одного дня не может обойтись без крова и пищи.

     Несомненно, человек живет не одним хлебом; он должен также, согласно Евангелию, жить словом Божиим, т. е. любить добро и осуществлять его, познавать прекрасное, удивляться ему и изучать чудеса природы. Но для того чтобы иметь возможность культивировать дух, он должен прежде всего поддерживать свое тело. Эта последняя обязанность так же настоятельна в силу необходимости, как другая в силу благородства. Если очаровывать и поучать людей похвально, то похвально также и кормить их. Когда общество, верное принципу разделения труда, доверяет одному из своих членов выполнение какой-нибудь научной или художественной миссии, побуждая его покинуть обычное занятие, оно должно вознаградить его за тот его труд, который мог бы быть направлен на производство необходимых ему вещей, но больше оно ничем ему не обязано. Если бы он потребовал большего, то общество, отказываясь от его услуг, свело бы также на нет его притязания, и тогда, принужденный для того, чтобы жить, заниматься трудом, для которого природа его не предназначила, человек гениальный почувствовал бы свою слабость и влачил бы самое жалкое существование.

     Рассказывают, что одна знаменитая певица запросила с императрицы Екатерины II 20 000 рублей. Екатерина ответила ей: "Но ведь это больше, чем я даю моим фельдмаршалам!" � "Вашему величеству, � возразила певица, � остается только заставить петь своих фельдмаршалов".

     Если бы Франция, более могущественная, чем императрица Екатерина, сказала г-же Рашель: "Вы будете играть за 100 луи или пойдете прясть пряжу", а господину Дюпре: "Вы будете петь за 2400 франков или отправитесь работать в виноградниках", то неужели артистка Рашель и певец Дюпре покинули бы театр? Если бы даже они это и сделали, то первые и раскаялись бы.

     Говорят, что г-жа Рашель получает от Comйdie Franзaise 60 000 франков в год. Для такого таланта, каким обладает она, гонорар этот невелик; почему бы не платить 100�200 тысяч франков? Почему бы не назначить ей цивильный лист? Что за мещанство! Разве можно торговаться с артисткой, подобной г-же Рашель?

     Возражают, что администрация не могла без убытка дать больше, что, конечно, талант артистки велик, но что, устанавливая ее жалованье, пришлось также принять в соображение бюджет компании.

     Все это справедливо, но все это также подтверждает сказанное мною выше, т. е. то, что талант артиста может быть бесконечен, но что его денежные потребности, по необходимости, должны быть ограничены, с одной стороны, полезностью услуг, оказываемых им обществу, которое ему платит, с другой стороны, средствами этого общества; иными словами, требование продавца уравновешивается предложением покупателя.

     Г-жа Рашель, говорят, дает французскому театру больше шестидесяти тысяч франков дохода; я согласен с этим, но в таком случае я призываю к ответу французский театр: с кого он получает этот доход? � С совершенно свободных любопытных. � Да, но рабочие, квартиронаниматели, арендаторы и проч., у которых эти любопытные берут все, что потом несут в театр, разве они свободны? А когда лучшая часть продуктов их труда тратится помимо их на зрелища, то можно ли сказать с уверенностью, что семьи их в это самое время ни в чем не терпят недостатка? До тех пор, пока французский народ не выскажет вполне определенно и с полным знанием дела своей воли относительно вознаграждения, какое должны получать художники, ученые и общественные деятели, жалованье, получаемое г-жою Рашель и всеми ей подобными, будет принудительным налогом, взятым силою для того, чтобы вознаградить тщеславие и поддерживать разврат.

     Только благодаря тому, что мы несвободны и недостаточно просвещены, мы терпим такое надувательство, и работник допускает, что авторитет власти и эгоизм таланта извлекают выгоды из любопытства праздных людей; только благодаря тому, что мы несвободны и невежественны, мы переносим вечные, чудовищные неравенства, поддерживаемые и одобряемые общественным мнением.

     Вся нация, и только нация платит ученым, артистам, писателям и должностным лицам, из чьих бы рук они ни получали свое вознаграждение. Чем должно руководствоваться общество, уплачивая им вознаграждение? Принципом равенства. Я доказал это, когда давал оценку таланта, и подтвержу это в следующей главе невозможностью всякого социального неравенства.

     Что же мы доказали всем предыдущим? Вещи настолько простые, что они кажутся прямо-таки глупыми.

     Подобно тому как путешественник не может присвоить себе в собственность большой дороги, по которой он проходит, так я земледелец не может сделать своей собственностью землю, которую он засевает.

     Если тем не менее, благодаря своему труду, работник может присвоить себе вещество, которое он эксплуатирует, то и всякий эксплуатирующий последнее может сделаться собственником с таким же правом.

     Всякий капитал, как материальный, так и духовный, будучи созданием коллективным, представляет собою, следовательно, и собственность коллективную.

     Сильный не имеет права препятствовать своим вторжением труду слабого, человек ловкий не вправе злоупотреблять доверчивостью простака.

     И наконец, никто не может быть принужден купить то, чего он не желает, и тем более заплатить за то, чего он не покупал. Следовательно, так как меновая ценность продукта определяется не мнением продавца или покупателя, но суммою времени и расходов, затраченных на него, то собственность каждого всегда остается одинаковой.

     Разве все эти истины не просты до чрезвычайности? Да, читатель, но какими бы они ни казались вам наивными, вы узнаете истины еще более наивные и еще более пошлые. Мы идем путем, противоположным тому, каким идут математики. По мере того как они подвигаются вперед, задачи их становятся все труднее и сложнее. Мы же, наоборот, начав с вопросов самых запутанных, приходим к аксиомам.

     Однако для того, чтобы закончить эту главу, мне надо еще изложить одну из тех необыкновенных истин, которые никогда еще не были открыты ни правоведами, ни экономистами.

8. ПРИ ГОСПОДСТВЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ
ТРУД РАЗРУШАЕТ СОБСТВЕННОСТЬ

     Это положение есть вывод из двух предыдущих параграфов, которые мы здесь прежде всего резюмируем. Изолированный человек может удовлетворить только незначительную часть своих потребностей; вся сила человека в обществе и в разумной комбинации всех человеческих сил; разделение труда и кооперация увеличивают количество и разнообразие продуктов; благодаря специализации приемов, качество предметов потребления повышается.

     Нет, следовательно, ни одного человека, который не жил бы произведениями многих тысяч различных рабочих, нет ни одного рабочего, который не получал бы от общества все, что нужно для потребления, а вместе с тем и средства воспроизводства. Кто в самом деле может сказать: я один произвожу то, что потребляю, я ни в ком не нуждаюсь. Может ли земледелец, которого старые экономисты считали единственным истинным производителем, земледелец, получающий жилище, мебель, одежду, пищу благодаря помощи каменщика, плотника, портного, мельника, булочника, мясника, лавочника, кузнеца и проч., может ли, говорю я, земледелец похвастаться тем, что производит все сам?

     Предметы потребления даются каждому всеми; на этом же основании производство каждого предполагает производство всех. Один продукт не может существовать без других продуктов, изолированная отрасль промышленности вещь невозможная. Что сделал бы земледелец со своим урожаем, если бы другие не приготовили для него сараев, плугов, повозок, одежды и т. д. Что мог бы сделать ученый без книгопродавца, типограф без словолитчика и механика, а эти последние без целого ряда других работников... Мы не будем продолжать этого перечисления, чтобы нас не обвинили в пристрастии к общим местам. Все отрасли промышленности, благодаря своим взаимоотношениям, соединяются в одно целое, все продукты служат друг другу целью и средством, все роды таланта представляют собой только ряд метаморфоз от низшего к высшему.

     И вот этот неоспоримый и не опровергнутый факт, что в изготовлении каждого продукта участвуют многие, ведет к тому, что все частные произведения делаются общими. Таким образом, каждый продукт, выходя из рук своего творца, оказывается обремененным ипотекой общества. Сам производитель имеет на свой продукт право, выражающееся дробью, знаменатель которой равен числу индивидов, составляющих общество. Правда, что взамен этого производитель имеет право на все продукты других людей. Но разве не очевидно, что эта взаимность, отнюдь не допуская собственности, уничтожает даже владение? Работник не является даже владельцем своего продукта; как только он заканчивает последний, общество забирает его.

     Мне, однако, могут возразить, что если даже будет так, если продукт не будет принадлежать производителю, то эквивалент, который дает общество каждому рабочему за его продукт, жалованье, вознаграждение, заработная плата, сделается его собственностью. Неужели вы станете отрицать, что эта-то уж собственность законна? Если работник, вместо того чтобы целиком израсходовать свое вознаграждение, сделает какие-либо сбережения, то неужели же можно лишить его их?

     Работник не является даже собственником платы за свой труд. Он не может безусловно распоряжаться ею. Не будем ослепляться ложной справедливостью: то, что дается рабочему в обмен на его продукт, дается ему не как вознаграждение за выполненный труд, но как средство к жизни и аванс под работу, которую еще надо выполнить. Мы потребляем прежде, чем производим; работник в конце дня может сказать: я уплатил мои вчерашние расходы, завтра я уплачу расходы сегодняшние. В каждый момент своей жизни член общества выходит из границ своего текущего счета; он умирает, не имея возможности свести концы с концами; может ли он при таких условиях накопить сокровища?

     Говорят о сбережениях: это выражение, созданное собственником. При господстве равенства всякое сбережение, не имеющее целью дальнейшего производства или наслаждения, невозможно. Почему? Потому что эти сбережения не могут быть капитализированы, теряют смысл и конечную причину. Это выяснится лучше при чтении следующей главы.

     Вывод:

     Работник по отношению к обществу является должником, неизбежно умирающим, не выплатив своего долга. Собственник является недобросовестным поверенным, отрицающим, что ему что-либо дали, и требующим платы за дни, месяцы и годы, в течение которых он считался поверенным.

     Принципы, которые мы здесь изложили, .могут показаться иным читателям чересчур отвлеченными, поэтому я воспроизведу их в более конкретной форме, доступной самым ограниченным умам и чреватой чрезвычайно интересными выводами.

В оглавление     Дальше