Библиотека СКТ: В. А. Должиков  М.А.БАКУНИН И СИБИРЬ (1857-1861 г.г.)

ВВЕДЕНИЕ

До настоящего времени в отечественной исторической литературе не преодолена тенденция, на которую еще в 1926 г. обращал внимание академик М.Н.Покровский. „Назвать Бакунина великим револю­ционером как-то не решаются,— писал он,— а между тем это был один из величайших в Европе XIX столетия и безусловно самый круп­ный в России в доленинский период" (разрядка моя.— В.Д.)1. Пок­ров­скому и другим советским историкам 1920-х гг. колоссальная роль М.А.Бакунина в российской и мировой истории в общем казалась оче­видной. Намечалась и была начата широкая популяризация героиче­ской биографии М.А.Бакунина. Ее изучением занялись наиболее ав­торитетные тогда историки Б.И.Горев, В.П.Полонский и Ю.М.Стек-лов, опубликовавшие немало книг и брошюр по данной теме2.

Однако возобладала та негативистская тенденция, на которую с обоснованной тревогой указывал М.Н.Покровский. В 30—40 гг. под внешне благовидным предлогом критики ошибок, имевших место в период активной деятельности Бакунина в общеевропейском рабочем движении (1864—1873 гг.), были перечеркнуты его громадные заслуги в развитии российской демократической мысли. А сам он, если можно так выразиться, был репрессирован посмертно. Подобный подход фор­мально оправдывался необходимостью борьбы против рецидивов анар­хизма. Но настоящая его социально-политическая функция заклю­чалась в другом. Непримиримо критическое отношение к Бакунину потребовалось тоталитарному сталинистскому режиму для того, чтобы вытравить из общественной памяти весьма привлекательный и яркий образ великого русского революционера-демократа. Ибо политичес­кие идеи М.А.Бакунина представляли серьезную опасность для гос­подствовавшей системы, поскольку они глубоко враждебны ее антиде­мократической практике. Бунтарский антиавторитаризм и антибю­рократизм, составляющие самое ядро бакунинского учения, являлись абсолютно несовместимыми с идеологическими основами сталинизма. Точно так же народопоклонство Бакунина, своего рода „культ масс", было прямой антитезой сталинской апологии власти. Именно поэтому бакунинское идейное наследие так ненавистно всем приверженцам теории и практики казенно-бюрократического псевдосоциализма.

Лишь в конце 1950 — начале 1960-х гг. после XX съезда КПСС глубоко укоренившийся негативистский догматизм стал преодоле­ваться исследователями. Ф.Я.Полянский, В.Ф.Антонов, Н.Ю.Колпин­ский, В.А.Твардовская, А.А.Галактионов, П.Ф.Никандров, Н.М.Пи­румова, П.И.Кабанов, В.В.Комин и другие авторы вскрыли несосто­ятельность стереотипов, долгое время искажавших политический портрет М.А.Бакунина4. Разработанную ими концепцию существенно углубили в 70—80-е гг. Л.Г.Сухотина, С.Ф.Ударцев, В.Г.Джангирян и В.Г.Графский5. Данной группе исследователей, позиция которых ближе всего автору данной книги, удалось в определенной мере вос­становить реальный исторический образ „великого бунтаря". Теперь считается доказанным, что он в действительности являлся одним из самых авторитетных идейных наставников российского рево­лю­ционного народничества 70-х гг. прошлого века.

Заметим, однако, что авторы, активно работавшие над бакунин­ской проблематикой в период так называемого „застоя", вели нерав­ную и чаще всего неявную полемику со сторонниками реанимирован­ного сталинистского догматизма. Последние пользовались официаль­ной поддержкой, обеспечивающей монопольное право на „истину". По этой причине биографам Бакунина зачастую приходилось идти на компромисс, уступать оппонентам в духе „критического подхода"6. Не могло быть и речи о кардинальном переосмыслении ряда ключевых проблем, к примеру, идейной подоплеки небезызвестного конфликта Бакунина — Маркса в Международном товариществе рабочих (I Ин­тернационале). Бакунинскую политическую биографию можно было исследовать только в заранее отведенных рамках и, разумеется, „кри­тически". В конечном итоге по этой причине остались малоизу­чен­ными некоторые существенные аспекты теоретического творче­ства, революционной и пропагандистской деятельности Бакунина. Одним из таких „белых пятен" и является его четырехлетнее пребы­вание в Сибири (1857—1861 гг.).

Данный период жизни Бакунина до настоящего времени освеща­ется в исследовательской литературе по концептуальной схеме, сло­жившейся к концу 20-х — началу 30-х гг. Согласно ее канонам, это — вынужденный перерыв в революционной деятельности „великого бун­таря" и вообще малозначительный эпизод его политической био­гра­фии7. Поэтому в работах современных авторов крайне сжато изла­га­ются те аспекты, которые связаны с пребыванием Бакунина в Си­бири. Однако его зарубежной деятельности по традиции уделяется несрав­нимо большее внимание8. Но ведь все-таки российская, а не запад­ноевропейская, действительность была объектом социально-полити­ческих интересов русского революционера и являлась одно­временно наиболее существенным фактором формирования его взглядов.

Становление М.А.Бакунина как идеолога и лидера народнического движения на рубеже 50—60-х гг., несомненно, происходило в большей степени на отечественной „почве". А в связи с этим роль сибирских лет в эволюции бакунинских воззрений поистине трудно переоценить. „В Сибири Бакунину впервые за всю его жизнь...,— справедливо за­метил один из первых его биографов Б.И.Горев,— пришлось близко познакомиться с будничной, практической жизнью русской провин­ции"9. Именно в Сибири после многолетней жизни в эмиграции и восьмилетнего тюремного заточения он получил исключительную (как позже выяснилось) возможность напрямую соприкоснуться с „родной прозой жизни". Будучи снова за границей, М.А.Бакунин не раз отмечал ценность подобного опыта. Так, в декабре 1862 г., неко­торое время спустя после своего нашумевшего бегства из России, он писал младшему брату Александру, постоянно жившему во Флорен­ции: „Для тебя, мне кажется, было бы также хорошо хоть на время съездить в Россию, чтобы попробовать опять русской почвы..."10. Вспоминая о своей „сибириаде" в письме к С.Г.Нечаеву от 2 июня 1870 г., Бакунин опять подчеркивал, что иной России, кроме азиат­ской, сибирской, он по-настоящему не знал. „Итак, в продолжение 30 лет я прожил всего 4 года (9 лет тому назад), от 57 до 61 на свободе в России, т.е. в Сибири,— оценивал сам Бакунин значение сибирского периода жизни.—" Это, разумеется, дало мне возможность ближе поз­накомиться с русским народом, с мужиками, с мещанами и с купе­чеством, и то специально сибирским..."11. Уникальность прямого кон­такта Бакунина с живой отечественной действительностью в Сибири состоит еще и в том, что этот контакт полностью вписывается в хро­нологические рамки первого в национальной истории революционного кризиса конца 50 — начала 60-х гг. Как ни странно, столь знамена­тельное совпадение по сию пору оставалось вне поля зрения советских биографов „апостола анархии".

Для Бакунина, уже в конце 1840-х гг. предсказывавшего прибли­жение „бури"12, революционная ситуация в России означала очень и очень многое. Сама его жизнь после восьмилетней тюремной изо­ляции снова обретала смысл. Как и на других общественных деятелей, на него, безусловно, влиял исторический событийный фон переломной эпохи 1857—1861 гг.: обострение крестьянского вопроса, заметный подъем общедемократического, либерального и национального освобо­дительного движения, растущая популярность в русском образован­ном обществе изданий зарубежной Вольной типографии Герцена — Огарева и подцензурных обличительных статей публицистов „Совре­менника", „Отечественных записок" и „Русского вестника", „требо­вание политических реформ всей печатью и всем дворянством", так называемые „трезвенные бунты", брожение в армии, усиливавшееся после Крымской катастрофы, и т.п. „... При таких условиях самый ос­торожный и трезвый политик,— писал В.ИЛенин об этом периоде,— должен был бы признать революционный взрыв вполне возмож­ным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной"13. Тем более в подобную возможность верил тогда Бакунин, которому, как из­вестно, вовсе не была свойственна филистерская осторожность в со­циальных прогнозах. „Можно оспаривать право на революцию в разных странах,— писал он в „Политической исповеди" 1850 г.,— но в России это право не вызывает ни малейшего сомнения". Уже в на­чале 50-х гг. Бакунин считал народную антикрепостническую peвo-люцию в России неизбежной. „Ничто не может отвратить ее: рано или поздно она прорвется,— утверждал несгибаемый борец против самодержавия,— чем позднее, тем страшнее, тем разрушительнее"14. Однако тот же Михаил Бакунин, которому часто приписывают апо­логию стихийного крестьянского бунта, в 1850 г. видел реальную аль­тернативу в дворянско-буржуазной революции „сверху". Он доказы­вал, что в российском обществе „... образовалось довольно значитель­ное количество просвещенных людей разных возрастов, принадлежа­щих к дворянству и к буржуазии, которые нетерпеливо и даже со стыдом выносят отвратительный гнет и не только будут с радостью приветствовать всякую перемену, всякий шаг к освобождению, но и примут в последнем деятельное участие". Бакунин ссылался при этом на „подавленное восстание дворян в 1825 г."15. Ясно, что общенаци­ональный кризис, разразившийся после позорного поражения ца­ризма в Крымской войне, только укрепил его уверенность. Обладая поистине взрывным темпераментом, Бакунин и в Сибири не мог ос­таться бе­зучастным наблюдателем.

Годы сибирской ссылки Бакунина совпали с ответственным эта­пом политической жизни страны. Именно на рубеже 50—60-х гг. XIX в. в отечественном освободительном движении происходила смена поко­лений. Это был период интенсивного размежевания антикрепо­стниче­ской общественной мысли на демократически-радикальное и либе­рально-реформистское течения16. В мировоззренческой эволю­ции де­ятелей, принадлежавших к первому, дворянскому поколению, насту­пил некий „момент истины". Каждый их них заново осуществлял свой социальный выбор. Не был, разумеется, исключением и М.А.Бакунин. Начиная свою политическую деятельность в 40-е гг. как идейный пре­емник декабристов, генетически и нравственно связан­ный с ними17, он неуклонно эволюционировал в сторону демократи­ческого радика­лизма. Об этом наглядно свидетельствует активное участие Бакунина в общеевропейском революционном движении, где молодой русский политэмигрант занял к концу 1840-х гг. видное ме­сто на крайнем ле­вом фланге18. Но тогда он еще не перешагнул не­зримую черту, отде­ляющую первый тип оппозиционности от вто­рого. Настолько проч­ными были нити, которые пока связывали ре­волюционера-интерна­ционалиста с нравственными ценностями „своего" класса. Лишь не­вероятно тяжкие испытания 1850-х гг., выпавшие на долю Бакунина — николаевского узника номер один, в сочетании с жизненным и политическим опытом сибирских лет, изба­вили его от рецидивов ком­плекса „кающегося дворянина".

Прямой контакт с живой национальной почвой в Сибири, несом­ненно, способствовал формированию у него более реалистичных пред­ставлений о социально-психологических особенностях российского об­щества. Укажем, однако, на немаловажную деталь: Сибирь, строго говоря, это ведь не провинция России, а ее азиатская часть. От европейского центра сибирские губернии отличались не столько при­родно-климатическими условиями, сколько в социально-экономиче­ском, а также в этническом отношении. Региональная специфика об­щественных порядков, господствующих в азиатской России предре­форменной эпохи, не могла не отразиться на идейных исканиях Ба­кунина конца 50-х — начала 60-х гг. Ведь фактический материал для теоретического творчества он, по собственному признанию, черпал в основном из сибирских источников.

Указанные выше характерные черты „сибирской" биографии Ба­кунина свидетельствуют о научной значимости всестороннего ее изу­чения. Анализ многогранной деятельности выдающегося русского ре­волюционера во время общенационального кризиса мог бы способст­вовать гораздо более адекватному пониманию его действительной, а не мифической роли в отечественной и мировой истории. Вообще автор книги убежден в том, что реконструкция данного периода жизни Ба­кунина является необходимой предпосылкой для воссоздания подлин­ной его политической биографии 1860—1870-х гг., бесцеремонно фальсифицировавшейся на протяжении многих лет авторами стали­нистской ориентации. Ибо негативистские и догматические наслоения в историографии, с которыми пришлось и нам столкнуться в процессе работы над темой, далеко еще не преодолены. Они-то и представляют самое существенное препятствие, мешающее осознать ключевую роль сибирского периода жизни М.А.Бакунина. Добавим, что ложные сте­реотипы воспроизводятся в отечественной исторической литературе с дореволюционных времен. К Бакунину относились одинаково с не­приязнью и русские историки консервативного толка, и казенные ис­ториографы „сталинской школы фальсификации". Как те, так и дру­гие, разумеется, не были идеологически заинтересованы в объектив­ном изучении бакунинского феномена. Причины в общем понятны: сторонникам любой авторитарной или тоталитарной власти ненавист­ны сама личность и особенно идеи Великого Бунтаря.

Закономерно, что у истоков мифа о политической пассивности Ба­кунина в Сибири на рубеже 1850—1860-х гг. стоит не кто иной, как небезызвестный М.Н.Катков, влиятельнейший идеолог пореформен­ного русского консерватизма. Это с его подачи в общественное соз­нание внедрялась лживая версия „сибириады" Бакунина. Согласно пасквилю, сочиненному в 1870 г. редактором „Московских ведомо­стей" с целью политической дискредитации „вождя русской револю­ционной партии", в сибирской ссылке М.А.Бакунин якобы жил „не только без нужды, но и в избытке; ничего не делал и читал фран­цузские романы, но на серьезный труд, хотя бы малый, его не хва­тало"19. Однако мной точно установлено, что, находясь в Томске зи­мой 1860 г., т.е. в то самое время, о котором пишет Катков, Бакунин много занимался литературной работой. Написал он статью и для „Русского вестника", издаваемого и редактируемого именно Катко­вым20. Правда, от публикации уже готовой к печати бакунинской статьи „Славянский съезд в Праге в 1848 г. редактор журнала пре­ду­смотрительно отказался. Но об этом несостоявшемся сотрудничес­тве М.А.Бакунина с будущим идейным противником тогда (впрочем, и гораздо позднее) мало кто знал. М.Н.Катков, кстати, был одним из немногих политических деятелей России, кто понимал масштабы вли­яния Бакунина на современную ему образованную молодежь и пытал­ся его нейтрализовать, „фигура интересная,— не без объективистско­го пафоса отмечается в катковском фельетоне.— Тень ее ложится на всю колоссальную Россию!"21 Это признание лишний раз свидетель­ствует об альтернативной сопоставимости обоих деятелей в отечест­венной истории XIX в.

В научном же обороте катковская версия оказалась благодаря известному русскому историку Б.Б.Глинскому, который ввел ее в качестве вполне достоверного свидетельства в свой очерк, посвященный финальному эпизоду сибирской „одиссеи" Бакунина22. Согласно концептуальной оценке данного автора, годы жизни ссыльного революционера в Сибири — темная страница в его политической биографии.
Вся аргументация Глинского, приводимая в пользу сформулированного им тезиса, строится на действительно имевшем место факте сотрудничества Бакунина в Иркутске со своим влиятельным родственником, генерал-губернатором Н.Н.Муравьевым-Амурским. Но истолкован этот непростой сюжет исследователем весьма тенденциозно.
Прогрессивный руководитель восточно-сибирской администрации, которого царские жандармы считали заведомо „красным"23, у Глинского изображен сатрапом, стремившимся к абсолютной власти, а поэтому враждовавшим и с центральным правительством, и с местными общественными деятелями. Последних будто бы поддерживали все находившиеся в Иркутске политические ссыльные, за исключением одного Бакунина24.              

С близких Глинскому позиций освещает сибирские годы М.А.Ба­кунина дореволюционный томский публицист и краевед А.В. Адри­анов25. По его мнению, в общественной жизни города знаменитый революционер не принимал участия и начинал уже превращаться в заурядного обывателя. Об этом якобы свидетельствовали женитьба на молоденькой барышне А.К.Квятковской, покупка собственного дома, приобретение библиотеки и вообще усиливающаяся тяга к комфорту. Потому и на первый план в очерке Адрианова выдвига­ется сугубо житейский аспект биографии Бакунина тех лет26.

Итак, в самых общих очертаниях уже в досоветское время сло­жилась концепция, согласно которой М.А.Бакунин провел все четыре года в Сибири фактически вне российской общественно-политической жизни, занимаясь преимущественно решением вопросов бытового свойства и готовясь к побегу из ссылки. Затем почти без поправок данная концептуальная схема перекочевала в исследовательский ин­струментарий первых советских биографов Бакунина В.П.Полонского и Ю.М.Стеклова, которые в своих многочисленных статьях и книгах так или иначе освещали отдельные моменты его пре­бывания в Сибири. Но уже тогда в литературе намечалась тенденция к переосмыслению укоренившихся стереотипов.

Особо следует выделить работу Б.И.Горева, цитировавшуюся вы­ше. Он первым среди советских историков предпринял попытку кри­тически пересмотреть сам подход к изучению сибирской биографии Бакунина, разработанной Глинским и отчасти Адриановым. Так, дан­ный автор отказался от негативных оценок в отношении характера политической деятельности ссыльного революционера в Сибири. По узловому вопросу об альянсе Бакунина и Муравьева-Амурского Горев занял диаметрально противоположную дореволюционным исследова­телям позицию. При этом историк ссылался на положительную в це­лом характеристику Муравьева, которую дал ему в „Колоколе" А.И.Герцен27. Указывалось в работе Горева и на революционно-про­пагандистскую деятельность Бакунина в Иркутске28.

Самого пристального внимания заслуживают работы В.П.Полон­ского29. Он, как и Горев, не выделяет пребывание Бакунина в Сибири в самостоятельный по значению этап политической биографии рево­люционера, а рассматривает в качестве прямого продолжения тюрем­ной изоляции. Этот период Полонский характеризует через призму своего субъективного отношения к написанной в крепости бакунин­ской „Исповеди". В ней, считает исследователь, Бакунин будто бы раскаялся в своих революционных „грехах" перед Николаем I и по­этому отправлялся в ссылку морально сломленным. „... В Сибири, особенно в первые полтора года по выходе из крепости,— пишет По­лонский,— он пребывал в состоянии какого-то душевного маразма, весь в плену жалкого обывательского малодушия" 30. Но и второй по­ловине бакунинской биографии сибирских лет дается примерно такая же оценка. Причем аргументы Полонского вполне идентичны доводам Глинского31. Единственный эпизод, имеющий, по словам автора, „из­вестный научный интерес",— это подготовка и осуществление Ба­куниным побега из ссылки32. Ясно, что революционная судьба героя книг и статей Полонского никоим образом не увязывается с истори­ческим фоном переломной эпохи 1850—1860-х гг.

Ю.М.Стеклов освещает сибирский период жизни и деятельности Бакунина несколько иначе. „Исповедь" он считает своеобразным так­тическим средством, с помощью которого николаевский пленник хо­тел вырваться из стен царской тюрьмы33. Такой подход обусловил принципиально другую трактовку первых двух лет пребывания ссыль­ного революционера в Сибири. Период томской ссылки Стеклов рас­сматривает как рекреационный, т.е. затраченный на восстановление духовных и физических сил, подорванных за годы тюремного зато­чения. По мнению исследователя, Бакунин стремился любой ценой вырваться из Сибири. С этой целью он притворялся, что якобы пол­ностью порвал со своим революционным прошлым. Подобным обра­зом, полагает Стеклов, Бакунин рассчитывал добиться амнистии у Александра II с разрешением на выезд в центральную Россию, чтобы там принять участие в активизировавшемся общественном движении. Бегство же из ссылки являлось для него резервным вариантом осво­бождения от оков34. Однако при всех расхождениях с Полонским дан­ный автор, освещая деятельность Бакунина 1859—1861 гг., также от­рицательно расценивал его союз с Муравьевым-Амурским, которого считал „сатрапом", „деспотом", „колонизатором" и т.п. „Вообще вся эта страница,— писал Ю.М.Стеклов об иркутском периоде,— явля­ется в биографии Бакунина одною из самых мрачных"35. Тем не менее исследователь признавал, что, несмотря на „промахи", в сибирские годы М.А.Бакунин оставался революционером36.

В связи с рассматриваемыми вопросами, касающимися социально-политической ориентации Бакунина 50—60-х гг., необходимо обра­тить внимание на статью М.К.Лемке, которая, если судить по назва­нию, не имеет никакого отношения к теме37. Фактический и оценоч­ный ее материал вызвал большой интерес у Полонского и Стек­лова. В этой работе доказывается, что в Сибири начиная с 1857 г. М.А.Ба­кунин разрабатывал план революционного восстания38. Правда, ги­потеза Лемке была отвергнута обоими исследователями, якобы из-за недостаточной аргументации39. Хотя, на наш взгляд, со­вершенно на­прасно, поскольку она все-таки имеет реальную ос­нову.

О том, что сформировавшаяся к 1920-м гг. концепция сибирской биографии Бакунина является отнюдь не безупречной, свидетельст­вует еще одна публикация того времени. Ее автором был молодой тогда иркутский историк Б.Г.Кубалов. Данная статья выгодно отли­чается от указанных выше работ пониманием региональной специ­фики (Общественной жизни Сибири 1850—1860-х гг. Примечательно, что Кубалов не считал иркутский период жизни Бакунина „скандаль­ной", „темной" страницей. „Отдавая должное талантам и либерализ­му Муравьева,— пишет автор,— Бакунин не изменил себе, не из­менил и тому делу, служению которому он отдавал всю свою жизнь"40. Но статью в Москве приняли, что называется, в штыки. Полонский не­медленно опубликовал разгромную рецензию на нее41, а Стеклов его в этом поддержал. Предложенный начинающим автором под­ход к освещению темы оба посчитали ошибочным. С тех пор и до насто­ящего времени в исторической литературе, посвященной Баку­нину, точка зрения Полонского — Стеклова по данному вопросу яв­ляется преобладающей и многим современным авторам кажется бес­спорной.

Учитывая авторитетное мнение оппонентов Кубалова по дискуссии 1923 г., другой сибирский исследователь — Н.Н.Бакай посвятил свою статью только заключительному эпизоду бакунинской „одиссеи"42. Научная ценность публикации, впрочем, невелика, поскольку ее ав­тор использовал как основной источник пресловутые „Воспоминания С.А.Казаринова"43. Позже В.П.Полонский аргументированно дока­зал, что „полковник Казаринов", якобы сопровождавший Бакунина в июле 1861 г. во время его поездки из Иркутска в Николаевск-на-Амуре,— это самозванец, личность которого так и осталась не уста­новленной44.

Хотя в русле указанного выше концептуального подхода было опу­бликовано к концу 1920-х — началу 1930-х гг. немало работ, он не привел к серьезным открытиям. В.П.Полонский, который проделал огромную работу по данной теме, вынужден был в 1933 г. признать, что лично у него остался неутоленным интерес именно к сибирскому периоду жизни Бакунина, „наиболее темному и наименее исследо­ванному"45. А в дальнейшем изучение этой проблематики и вовсе прекратилось.

Из всех биографов М.А.Бакунина, работавших в 1920—1930-х гг., один только Кубалов смог возобновить исследования в конце 1950-х гг. Однако и после известных решений XX съезда КПСС ему не удалось опубликовать уже подготовленные к изданию рукописи своих работ46. Лишь отдельные фрагменты из них использовались Кубаловым в статье „Протест против выступления Бакунина об Иркутской дуэли" и в монографии „А.И.Герцен и общественность Сибири"47. Но нельзя не заметить, что к тому времени исследователь был вынужден отка­заться от своих прежних взглядов на проблему и согласился с тезисом давно ушедших в небытие оппонентов по дискуссии 1923 г. о так на­зываемом „поправении" Бакунина в  годы первой революционной си­туации.

Концепцию Стеклова — Полонского со второй половины 1960-х гг. продолжает развивать Н.М.Пирумова, возобновившая после дли­тель­ного перерыва очень важную работу по популяризации биогра­фии выдающегося русского революционера48. В написанных ею кни­гах и статьях используются в основном опубликованные источники и лите­ратура 1920-х — начала 1930-х гг., т.е. воспроизводится заново уро­вень изученности темы, который был достигнут первыми совет­скими биографами Бакунина. Следуя традиционной схеме, данный автор считает ключевым вопросом в изучении бакунинской „сиби­риады" анализ всех обстоятельств подготовки и реализации Бакуни­ным плана бегства из ссылки. Годы его жизни в Сибири во время межформа­ционного кризиса 50—60-х гг. XIX в. Пирумова рассматри­вает только как пролог к побегу за границу. „... Бакунин смотрел на свое пребы­вание в Сибири как на кратковременный эпизод своей жизни, — ут­верждает исследовательница,— и с первой же минуты(!) не переста­вал мечтать об освобождении из ссылки, мало интересуясь поэтому местными делами"49. С точки зрения Пирумовой, основным полем деятельности „апостола анархии" являлось зарубежное рабо­чее и на­ционально-освободительное движение. Россия, а тем более Сибирь, где, по словам историка, ссыльный революционер „хотел прежде всего создать и укрепить мнение, будто отошел от своих прежних дел", занимали второстепенное место в его мыслях и пла­нах50. Неудиви­тельно, что и в последней по времени своей публика­ции, которая вроде бы посвящена специально „сибирскому" сюжету, Пирумова обраща­ется главным образом к теме „загадочного бег­ства"51. В очерке вво­дятся в научный оборот неизвестные ранее ар­хивные материалы, убе­дительно доказывающие, что успехом в осу­ществлении своего плана М.А.Бакунин был в значительной мере обязан поддержке и прямой помощи со стороны сочувствующих ему чиновников местной адми­нистрации. Сконцентрировав основное внимание на финальном эпи­зоде, Н.М.Пирумова несоразмерно мало места уделяет проблематике, связанной с деятельностью Бакунина в Сибири, хотя к этому обязы­вает название очерка. Данный этап его биографии никак не увязан с доминирующими факторами общена­ционального кризиса конца 1850-х — начала 1860-х гг.

Пирумова предпринимает характерную попытку модернизировать тезис Ю.М.Стеклова о так называемом „поправении" бакунинских взглядов после выхода из крепости52. Вместе с этим формулируется тоже не бесспорный вывод о некоем „замирании" мировоззренческой эволюции Бакунина в те годы. „Идейная жизнь его замерла на уровне 1849 г.,— утверждает Пирумова, не приводя сколько-нибудь весомых аргументов, подтверждающих истинность такого тезиса,— а все уст­ремления были направлены на то, чтобы любой ценой осво­бодиться от ссылки"53. Зададим, однако, вопрос уважаемому автору: а возмож­но ли в принципе подобное „замирание"? Диалектика идейной эво­люции любого мыслителя такова, что более или менее динамическое развитие политических взглядов неизбежно. Иное дело, в какую сто­рону: или „вправо" — к консерватизму, или „влево" — к демокра­тизму.  Возможно и развитие к „центру", в направлении либерализма. Как видно, предшественники Н.М.Пирумовой по кон­цептуальной схе­ме были намного последовательнее.

В нашем распоряжении общедоступное свидетельство такого ав­торитетнейшего современника Бакунина, как К.Маркс. Имеется лич­ный его отзыв о будущем идейном оппоненте, который относится к тому времени, когда между ними еще не возникло взаимного отчу­ждения. Примечательно, что Маркс в конце 1864 г. констатировал ра­дикальные изменения революционных взглядов Бакунина по сравне­нию с 1848—1849 гг. „Бакунин просит тебе кланяться...— писал Маркс Ф.Энгельсу 4 ноября 1864 г.— Я вчера увидел его в первый раз после 16-ти лет. Должен сказать, что он мне очень понравился, больше, чем прежде"54. Заметим особо, что данная характеристика довольно четко фиксирует позитивные, а не регрессивные, с марксо­вой точки зрения, перемены в бакунинском мировоззрении первых послесибир­ских лет. „В общем, это один из немногих людей,— под­черкивается в письме к Энгельсу,— которые, по-моему, за эти шес­тнадцать лет не пошли назад, а наоборот развились дальше" (разр. моя.— В.Д.)55. Свою оценку Маркс вскоре подт­вер­дил, рекомендуя Бакунина в члены Международного товарищества (I Интернационал)56.

- „Загадка" бакунинского бегства из ссылки интересует не только Н.М.Пирумову. Тот же сюжет в 1978 г. привлек внимание В.А.Алек-сеева57. Говоря вкратце о журнальном очерке этого автора, укажем, что публикация едва ли имеет историографическую ценность. В ней нет ничего нового. В определенном смысле Алексеев повторяет работу Н.Н.Бакая 1924 г., так как использует в качестве подлинного источ­ника упоминавшиеся выше „воспоминания С.А.Казаринова"58.

Вызывает интерес статья А.В.Дулова, посвященная малоизвестно­му и совсем не изученному аспекту „сибирской" биографии Бакуни­на — его публицистике тех лет59. Дулов также придерживается тра­диционных представлений о деятельности русского революционера в Сибири, считая эту страницу, как и Стеклов, „одною из самых мрач­ных"60. Но нельзя не видеть, что автор пытается преодолеть стере­о­типные идеологические клише. В частности, Дулов делает очень важ­ный вывод. „В периодической печати до этого времени (т.е. до 1961 г., которым датируется рассматриваемая им бакунинская статья.— В.Д.) не появлялось,— пишет историк,— такой интересной характеристики сибирского (а отчасти и российского) купечества, иркутской общест­венной жизни"61. Позиция Дулова нетипична. Гораздо чаще в работах историков Сибири, изучающих проблематику 50—60-х гг. XIX в., ис­пользуется стандартный набор обвинений Бакунина во всевозмож­ных грехах, особенно в связи с его позицией в отношении так назы­ваемых „иркутских событий" 1859—60 гг.62 Современная исследова­тельница Г.П.Шатрова, например, дает резко негативную оценку всей деятель­ности Бакунина в Иркутске прежде всего потому, что он „... пытался реабилитировать Муравьева и его окружение в общественном мне­нии"63. Но, на наш взгляд, такого рода оценки свидетельствуют ско­рее в пользу М.А.Бакунина, поскольку полная историческая ре­абили­тация этого выдающегося политического деятеля и по сей день явля­ется актуальной задачей64.

Завершая обзор имеющейся отечественной историографии, следу­ет подчеркнуть, что в нашем распоряжении не так уж много работ, в которых бы освещалась проблематика, связанная с общественной деятельностью, идейно-теоретическим творчеством и мировоззренче­ской эволюцией этого крупного представителя русской революцион­ной мысли в эпоху первого общенационального кризиса 1850— 1860-х гг. Большинство исследований посвящено либо житейскому ас­пекту „сибирской" биографии М.А.Бакунина, либо ее финальному эпизоду. Собственно политическая биография революционера этих лет в оте­чественной исторической литературе специально еще не рас­сматри­валась. Исследователи даже не упоминают в своих работах о том, что четырехлетнее пребывание Бакунина в Сибири совпадает с хроноло­гическими рамками первой в истории России революционной ситуа­ции. Думаю, не случайно. Ибо акцент на таком факте вызвал бы серьезные сомнения в научной обоснованности старого, догмати­че­ски-негативистского подхода к освещению данной темы. Справед­ливости ради надо бы признать, что реального прогресса в сравнении с тем уровнем и качеством изученности революционной биографии М.А.Бакунина, который был достигнут в 1920-х — начале 1930-х гг., современные наши исследователи почти не добились. И это также за­кономерно.

Руководствуясь в той или иной мере пресловутым „непримиримо критическим" методом анализа бакунинской проблематики, авторы названных выше работ смогли охватить только внешний слой этой достаточно сложной темы. Второй же, глубинный ее пласт оказался за пределами кругозора нынешних биографов „апостола анархизма". Доктринальный порок метода уже начинали осознавать отечествен­ные историки — марксисты 20-х гг. Так, В.П.Полонский писал в од­ной из своих многочисленных работ о необходимости дуалистиче­ского взгляда на многосложную и крайне противоречивую личность Баку­нина. Исследователь понимал, что у него „... было две мерки, две тактики: одна явная, другая — тайная, истинно революционная, кон­спиративная, которую он стремился сохранить в глубочайшем секре­те, ибо Бакунин был великим конспиратором"65. Вопрос о выборе так­тических принципов массовой революционной деятельности в царской России, адекватно отвечавших жестким условиям репрессивного са­модержавно-крепостнического режима, он действительно обдумывал еще в 1849—1850 гг., находясь под следствием в австрийской тюрь­ме66. А к тому времени, когда в 1857 г. М.А.Бакунин отправился в Си­бирь, у него наверняка сложилось твердое убеждение в необхо­димо­сти преимущественно конспиративных методов борьбы против ца­ризма. Но этот аспект образа действий Бакунина конца 1850-х — на­чала 1860-х гг. редко принимают во внимание, хотя он-то и явля­ется ключом к решению многих проблем. Игнорируется в литературе и то немаловажное обстоятельство, что в Сибири он находился в период „александровской оттепели", когда царское правительство под давле­нием общественности вынуждено было смягчить режим поли­тиче­ской ссылки. Недаром Бакунин и сам признает в цитировавшемся выше письме к С.Г.Нечаеву, что в Сибири пользовался определенной свободой. А это ведь дополнительный фактор, стимулировавший его революционную активность!

Таким образом, картина, сложившаяся на сегодня в исследователь­ской и научно-биографической литературе по всему кругу рассмат­риваемых вопросов, как представляется, свидетельствует об актуаль­ном характере работы, специально посвященной деятельности М.А.Бакунина в Сибири на переломном рубеже 50—60-х гг. прошлого века. Ее автор видит свою главную цель в том, чтобы, опираясь на позитивные достижения предшественников, критически переосмыс­лить и заново осветить этот период политической биографии великого русского революционера с учетом факторов, игнорировавшихся преж­де исследователями. Необходимой предпосылкой решения данной проблемы, на наш взгляд, является отказ от концептуальной схемы, сложившейся в отечественной историографии под прямым диктатом антидемократической идеологии царизма и сталинизма.

В соответствии с вышеизложенным автор предлагаемой книги ста­вил перед собой следующие исследовательские задачи: выявить и ар­гументированно обосновать узловые моменты подлинной, а не ми­фологизированной, революционной биографии М.А.Бакунина конца 1850-х — начала 1860-х гг.; определить реальную направленность эво­люции его социально-политических взглядов в указанный период; вы­членить из идейного наследия и проанализировать специфические воззрения Бакунина на Сибирь, реконструировав его концепцию раз­вития края в общем русле отечественной истории и установив ее место в историографии региона; выяснить и оценить идейный багаж, накоп­ленный революционером в сибирские годы, а вместе с тем определить роль национальных и региональных источников в разрабатывавшейся Бакуниным радикально-демократической программе преобразований в России.

Документальный и иной фактический материал, составляющий научный инструментарий данной книги, позволил, как нам кажется, более или менее удовлетворительно решать поставленные задачи. Хо­тя, надо признаться, что в самом начале изучения темы возникали серьезные опасения на этот счет. Автору не раз приходилось стал­ки­ваться с мнением авторитетных специалистов по бакунинской и си­биреведческой проблематике о якобы полной бесперспективности по­иска базовых источников, подтверждающих нашу рабочую гипотезу. Тем не менее удалось выявить достаточно широкий круг необходимых материалов, обеспечивающих концептуальную аргументацию основ­ного замысла работы.

Первую группу, в которую вошли опубликованные источники, со­ставляют изданные в нашей стране в разное время бакунинские статьи, заметки, воззвания и письма 50-х — начала 60-х гг. Большая их часть включена в трехтомный сборник „Материалов к биографии М.Бакунина", вышедший в конце 1920-х — начале 1930-х гг. под об­щей редакцией В.П.Полонского, а также в 3-й и 4-й тома „Собрания сочинений и писем М.А.Бакунина" (М., 1934—1935 гг.), которые под­готавливал к печати Ю.М.Стеклов67. Наибольшую ценность для осве­щения темы имеют бакунинские публицистические послания из Си­бири, адресованные А.И.Герцену, М.Н.Каткову, В.П.Анненкову и не­которым другим68. Это весьма оригинальный по жанру эпистолярный источник. „Герцен называл его письма брошюрами,— отмечает М.Н.Покровский,— а наиболее крупные делил даже на тома"69. По­лемизируя с Герценом и Огаревым по вопросу о социально-политиче­ской ориентации Н.Н.Муравьева-Амурского, Бакунин излагает в этих письмах свои воззрения на широкий спектр общенациональных и ре­гиональных проблем. Значительное место занимает в них сибирская тема, особенно интересовавшая М.А.Бакунина в те годы. Здесь со­держится немало сведений и автобиографического характера, которые позволяют воссоздать сюжетную линию бакунинской „одиссеи", а также уточнить круг его тогдашних контактов. Послания Бакунина 'из Сибири в редакцию „Колокола" предназначались для обнародо­вания в заграничной бесцензурной печати, поэтому их следует расс­матривать как настоящие литературно-публицистические сочинения.

Похожими по форме и содержанию источниками являются две кор­респонденции Бакунина из Иркутска, опубликованные Герценом в июльских листках „Под суд!" за 1860 г.70 Обе посвящены так назы­ва­емой „иркутской дуэли" — инциденту, вызвавшему в 1859—1860 гг. большой общественно-политический резонанс не только в Си­бири.

Особый интерес вызывают социологические заметки Бакунина о сибирском обществе, которые были опубликованы в подцензурной ир­кутской частной газете „Амур" незадолго до побега71. Хотя эти две статьи Бакунина и были переизданы по инициативе .А.В.Дулова в 1975 г., однако по-настоящему они еще никем из исследователей не анализировались. Такова, впрочем, научная судьба всего „сибирско­го" идейно-литературного бакунинского наследия в советское время.

Сущность радикальных изменений, происходивших в политичес­ких взглядах М.А.Бакунина на переломном рубеже 1850—1860-х гг., невозможно понять без учета и анализа идейного содержания его ра­бот, написанных в первые послесибирские годы. Ведь именно в этих сочинениях, опубликованных бесцензурной печатью за рубежом в 1862—1864 гг., отразились итоги непростых мировоззренческих иска­ний периода межформационного кризиса, обусловивших в конечном итоге превращение Бакунина в признанного лидера русских народ­ников72.

Указанную выше категорию материалов дополняют и в опреде­ленном смысле оживляют свидетельства современников, контактиро­вавших в Сибири с Бакуниным. В книге используются воспоминания и письма В.П.Быковой, Д.И.Завалишина, Б.А.Милютина, Е.И.Раго­зина, Н.П.Поливанова, Г.Н.Потанина, Э.Г.Толля и других общест­венных деятелей 50—60-х гг. XIX в.73 Имеющиеся в источниках фак­тические данные передают живые, непосредственные впечатления о практических действиях, замыслах и взглядах М.А.Бакунина в си­бирские годы. Разумеется, при работе с данной группой материалов автор учитывал, что мемуарная литература и эпистолярное наследие эпохи имеют не только положительные, но и отрицательные стороны. Многие из современников, освещая тот или иной момент бакунинской биографии, полагались исключительно на свою память, что нередко приводило их к субъективизму в оценках и к фактическим ошибкам. Поэтому мы стремились критически подходить к источникам такого характера.

Помимо этого в процессе реконструкции бакунинских идейных ис­каний и политической биографии сибирского периода привлекались записки, дневники, письма и заметки современников, которые не бы­ли лично знакомы с Бакуниным, но участвовали одновременно с ним в общественной жизни Сибири 50—60-х гг. Так, очень интересные и важные сведения извлечены автором из воспоминаний М.И.Венюкова и П.А.Кропоткина74.

Определенное место среди опубликованных источников занимают материалы центральной и местной российской периодиче~кой печати тех лет, в частности газет „Московские ведомости", „СПб. ведомос­ти", „Томские губернские ведомости", „Иркутские губернские ведо­мости", „Амур", а также журналов „Отечественные записки", „Рус­ский вестник", „Русское слово", „Современник" и др. Содержащиеся в периодике факты позволили более полно представить событийный фон эпохи, а следовательно, и место М.А.Бакунина в идейной по­ле­мике того времени.

Во вторую группу источников входят неопубликованные докумен­ты из архивохранилищ страны: Центрального государственного ар­хива Октябрьской революции, высших органов государственной влас­ти и органов государственного управления СССР (ЦГАОР СССР), Центрального государственного исторического архива СССР (ЦГИА СССР), Центрального государственного исторического архива г.Мо­сквы (ЦГИА г.Москвы), а также государственных архивов Алтайского края, Иркутской и Томской областей (ГААК, ГАИО, ГАТО), Отдела рукописей и редких книг Государственной публичной библиотеки имени М.Е.Салтыкова-Щедрина (ОР ГПБ), Отдела рукописей Всесо­юзной государственной библиотеки имени В.И.Ленина (ОР ГБЛ), От­дела редких книг и рукописей научной библиотеки Томского государ­ственного университета (ОРК НБ ТГУ) и др. Большинство архивных источников выявлено непосредственно автором книги и вводится в научный оборот впервые.

Крайне важные для освещения темы источники сконцентрированы в фондах ЦГАОР СССР. Это, во-первых, собрание документов из фа­мильного бакунинского фонда, часть которого относится непосредст­венно к М.А.Бакунину и связана с его пребыванием в царских тюрь­мах, сибирской ссылке и с бегством за границу (ф.825). Во-вторых, ценные факты, которые создают базовую основу для новой трактовки периода жизни и деятельности М.А.Бакунина в Сибири, содержатся в фондах подразделений царского жандармского ведомства: первой экспедиции 111-го Отделения и его Секретного архива. Особую важ­ность для нашей работы имеют материалы, связанные с „разобла­чи­тельной" деятельностью А.Розенталя, участника освободительного движения в России 1850-х гг. Добровольно став осведомителем, он взял на себя неблагодарную задачу предотвратить осуществление ре­волюционных замыслов Бакунина в Сибири (ф.109, I эксп., оп.1, д.365, 415, ч.III). Не менее интересны сведения, содержащиеся в за­писках и политических доносах декабриста Д.И.Завалишина, который также информировал Ш-е Отделение об антиправительственной де­ятель­ности Бакунина 1859—1861 гг. (ф.109, I эксп., оп.1, д.61, ч.43; ф.109, секр. арх., оп.З, д.1310 и др.). Нами достоверно установлено по со­хранившимся распискам Завалишина, что этот псевдодекабрист на протяжении ряда лет получал именное пособие от жандармского ве­домства75.

Из собрания документов, отложившихся в фонде Особой следст­венной комиссии 111-го Отделения 1862—1866 гг., наиболее полно ис­пользовались материалы дела Н.Н.Пестерева, иркутского предпри­ни­мателя, арестованного за контакты с Бакуниным, Герценом, Чер­ны­шевским и другими русскими революционерами. Особенно ценной яв­ляется неопубликованная „Исповедь" Пестерева, где освещается роль М.А.Бакунина в так называемых иркутских событиях 1859 г. (ф.95, оп.1, д.302, 4.IV).

Анализ документов ЦГИА СССР помог выяснить важные обстоя­тельства, сопутствовавшие деятельности Бакунина в Иркутске. Так, материалы 2-го Сибирского комитета дали возможность разобраться в политической ориентации Н.Н.Муравьева-Амурского и в конечном итоге способствовали более четкому пониманию мотивов безгранич­ной поддержки, которую оказывал Бакунин этому государственному деятелю (ф.1265, 2-й Сиб.комитет, оп.6, д.96, 294, 312; оп.9, д.34, 36, 42, 50, 71 и др.).

Определенную значимость для нашей работы имели сведения, сконцентрированные в фонде Главного управления цензуры, изучив которые мы смогли установить авторскую принадлежность М.А.Ба­кунину еще неизвестной в исследовательской литературе публицис­тической статьи по „славянскому вопросу", написанной в Томске в январе 1860 г. и опубликованной в том же году в журнале „Отечест­вен­ные записки" (ф.772, оп.1, д.5365 и др.).

В ЦГИА г.Москвы нами изучен именной фонд М.С.Корсакова, ге­нерал-губернатора Восточной Сибири (1861—1866 гг.), близкого род­ст­венника Бакуниных. Здесь хранятся подлинники неопубликован­ных бакунинских писем, датированных 1858—1861 гг. В них содер­жится сравнительно большой объем информации, относящейся к это­му пе­риоду. В том же фонде имеется собрание писем к М.С.Корсакову от лиц, близко знавших Бакунина и сообщавших своему адресату до­вольно интересные факты о его деятельности в Иркутске, Кяхте, Чите и других сибирских городах (ф.864, оп.1, д.20—25).

Среди использовавшихся в работе над книгой материалов Отдела рукописей библиотеки имени Ленина особого внимания заслуживает фонд Г.С.Батенькова. В нем сосредоточены письма большой группы друзей и знакомых декабриста-сибиряка из Томска, которые по прось­бе самого Батенькова сообщали ему в Калугу о жизни и настроениях Михаила Бакунина в ссылке (ф.20, оп.1, п.2, д.10; п.10, д.23, 24, 33, 34; п.11, д.17; п.12, д.11, 12, 23, 41 и др.).

Из собрания рукописного отдела Государственной публичной биб­лиотеки имени М.Е.Салтыкова-Щедрина самый интересный материал о Бакунине сибирских лет выявлен в личном фонде Д.Завалишина, встречавшегося с ним в Чите в 1859 г. Ценным источником для нас ока­залась завалишинская „Записка о революционных принципах, те­о­риях и действиях", автор которой сообщает о своих идейных разног­ласиях с М.А.Бакуниным и Н.Н.Муравьевым (ф.289, оп.1, д.8).

Определенное место в ряду базовых источников нашего исследо­вания занимают материалы архивохранилищ Сибири, которые допол­няют сведения, извлеченные из центральных архивных фондов и, главным образом, отражают региональную специфику событийно-ис­торического фона революционной ситуации конца 1850-х — начала 1860-х гг. В этом смысле самый интересный материал выявлен в го­судар­ственном архиве Иркутской области, особенно в фонде сибир­ского историка и общественного деятеля XIX в. В.И.Вагина. Здесь хра­нится несколько вариантов рукописи его воспоминаний об эпохе 1850-1860-х гг. „Муравьевское время в Сибири", где освещаются отдельные суще­ственные моменты иркутского периода жизни и деятельности М.А.Бакунина (ф.162, оп.1, д.47—49).

Из фондов Центрального государственного архива Дальнего Вос­тока РСФСР, который находится в г. Томске, известный интерес пред­ставляют документы следственного разбирательства, предпринятого в 1861—1862 гг. канцелярией военного губернатора Приморской об­ласти по делу о бегстве „бывшего прапорщика Михаила Бакунина" из Николаевска-на-Амуре в Японию (ЦГА ДВ РСФСР, ф.87, оп.1, д.529, 1459, 1676).

В приводимом перечне характеризуются лишь самые яркие доку­менты. Помимо них автор книги использовал и другие архивные ма­териалы, которые тоже играют определенную роль в разработке очер­ченного выше круга проблем. Каждый из рассматриваемых источни­ков имеет свои достоинства и свои недостатки. Поэтому только при сопоставлении их идейно-информационного контекста можно было решать задачи, связанные с более или менее достоверным воссозда­нием реальной политической, житейской и мировоззренческой биог­рафии М.А.Бакунина сибирских лет.