Библиотека СКТ: В. А. Должиков М.А.БАКУНИН И СИБИРЬ (1857-1861 г.г.)
ГЛАВА 5. К ВОПРОСУ О „СИБИРСКИХ" ИСТОЧНИКАХ БУНТАРСКО-НАРОДНИЧЕСКИХ ВОЗЗРЕНИЙ М.А.БАКУНИНА
До сих пор в литературе фигурирует тезис о прямом заимствовании М.А.Бакуниным ключевых теоретических положений в западноевропейской социально-политической мысли. Так, по мнению И.Б.Зильбермана, идею „анархии" Бакунин будто бы воспринял от Штирнера, своими федералистскими воззрениями обязан Прудону, а элементы бунтарства якобы почерпнул у Вейтлинга. Формально признавая, что бакунизм является „порождением особых исторических условий России", фактически же данный автор отрицает решающую роль отечественных источников генезиса этого самобытного учения1. Известный шаг в сторону фиксации взаимосвязи бакунизма с другими течениями русской общественной мысли делает в своей работе В.Ф.Графский. С некоторыми оговорками исследователь все-таки формулирует вывод о преемственности бакунинских федералистских воззрений и программных политических установок декабристов. Но в целом Графский солидарен с И.Б.Зильберманом. В течение всего так называемого „анархистского этапа", полагает данный автор, «... Бакунин следовал не только за своими анархистскими предтечами (Годвином, Прудоном, Штирнером), но и немецкими „истинными социалистами" (Г.Земмигом, К.Грюном и др.)»2. Изображая М.А.Бакунина в виде абстрактного революционера-космополита, оба исследователя преувеличивают значение внешних, инонациональных факторов его саморазвития как мыслителя и теоретика. По существу, и Зильберман, и Графский рассматривают не этапы внутренней эволюции Бакунина, а периоды преобладания у него той или иной чужеземной доктрины.
Нетрудно заметить, что мысль о слепом и некритическом заимствовании революционером основных идей из западноевропейских источников очень напоминает старый миф русской реакционной дворянской историографии XIX в. Согласно домыслам историков консервативно-охранительного направления, общественные деятели России якобы „заражались" антиправительственными идеями исключительно от „гнилого Запада" путем прямых контактов или через литературу.
С другой стороны, в современной зарубежной историографии, особенно англо-американской, как справедливо замечает Л.Г.Сухотина, также преобладают тезисы об „особой подверженности русской общественной мысли западным влияниям", о „необычайной способности русских революционных мыслителей к некритическому восприятию философских и социально-политических теорий Запада", „об извечной отсталости России, побуждавшей ее с самого начала к заимствованию образцов Запада" и т.д.3 В литературе уже высказывалось мнение, что подобный подход является антинаучным. Ф.Я.Полянский, В.Г.Джангирян, П.И.Моисеев, Л.Г.Сухотина и другие авторы, которые не разделяют тезис о преимущественно зарубежном характере источников бакунизма, вполне обоснованно указывают на прямое использование таких оценок современной западной историографией в спекулятивных целях4. Аналогичной точки зрения придерживается и автор настоящей работы.
П.Я.Мирошниченко и П.Г.Рындзюнский, опираясь на результаты исследований историков народной социально-утопической мысли (А.И.Клибанова, Н.Н.Покровского, К.В.Чистова и др.)5, разработали иную методику изучения русской революционно-демократической идеологии XIX в. Генезис утопического социализма в России, как убедительно доказали Мирошниченко и Рындзюнский, обусловливался активизацией соответствующих бунтарских политических настроений в самосознании крестьянских масс6.
Такой подход, как нам представляется, наиболее точно соответствует леворадикальной (бакунинской) методологии анализа истории народного свободомыслия. „...В каждой нации,— подчеркивал В.И.Ленин в программной работе „Критические заметки по национальному вопросу",— есть трудящаяся и эксплуатируемая масса, условия жизни которой неизбежно порождают идеологию демократическую и социалистическую"7. Возникновение радикально-демократического народнического социализма определяется, по мнению Ленина, не слепым заимствованием политических и социальных идей где-то овне, а в первую очередь объективными процессами, происходящими сознании народных масс, коренные интересы которых выражают и теоретически осмысливают те или иные идеологи. Точно так же обстоит дело и с самим Бакуниным8. Но проблема состоит в том, что указанная методика по отношению к нему применяется исследователями редко.
Установлению генетической связи между бунтарско-народническими воззрениями Бакунина и русским крестьянским социальным утопизмом мешает довольно распространенное в исследовательской литературе ложное представление, будто бы он не знал реальной российской действительности, поскольку большую часть своей жизни провел в эмиграции. Существенно преувеличивая эту особенность его политической биографии, исследователи напрасно игнорируют период пребывания М.А.Бакунина в Сибири. Недооценка роли сибирского этапа жизни, деятельности и, особенно, идейной эволюции Бакунина остается серьезным препятствием для диалектического анализа ряда важных аспектов его революционного мировоззрения. Так, например, авторы вводной статьи к хрестоматии „Утопический социализм в России" высказывают недоумение, почему вдруг Бакунин, являясь убежденным атеистом, считал старообрядцев „одной из главных движущих сил" ожидавшейся им в 60—70-е гг. народной антикрепостнической революции в России? А между тем, не учитывая особенности мировоззренческой эволюции Бакунина в конце 1850-х — начале 1860-х гг., едва ли возможно дать ясный ответ на этот вопрос, как, впрочем, и на многие другие подобные.
Б.Г.Кубалову принадлежит весьма любопытная гипотеза. „...Корни Бакунинского анархизма,— писал он в 1954 г. М.К.Азадовскому,— нужно искать в сибирской почве, там они родились и крепли, дав пышные ростки лишь на Западе"9. Это, конечно, неоформленная догадка, притом высказывавшаяся не в научной работе, а в частном письме другому исследователю. К тому же в гипотезе Кубалова есть, на наш взгляд, значительный элемент преувеличения, своего рода пережиток сибирефильства. Но тем не менее она, безусловно, должна заслуживать большего внимания со стороны биографов М.А.Бакунина. Заметим особо, что аналогичные суждения о бакунинских взглядах сибирского периода можно встретить в цитировавшихся нами выше письмах-доносах Д.Завалишина 1860—1861 гг., адресованных московскому митрополиту Филарету и царскому министру финансов Вронченко. Их корреспондент, в частности, указывает на открытую пропаганду в Восточной Сибири при попустительстве Муравьева-Амурского „революционно-анархических начал"10. После июньской встречи 1860 г. с Бакуниным в Чите, во время которой наверняка завязалась острая идейная полемика, Завалишин сообщал своим адресатам о пропаганде „разрушителями", говоря его словами, „анархических понятий" вроде „перманентной революции", которая должна в России начаться „снизу"11. В приводимых Завалишиным лексических оборотах довольно легко узнать именно бакунинские идеи, пропагандировавшиеся чуть позже, в середине 1860-х — начале 1870-х гг. Следовательно, вполне можно допустить, что многие из теоретических установок, ставших впоследствии фундаментом его народническо-бунтарского учения, Бакунин сформулировал уже в Сибири. В дополнение ко всему вышесказанному следует сослаться на работу Б.И.Горева, известного историка 20—30-х гг., который специально исследовал вопрос о генезисе и эволюции русского анархизма12. Согласно точке зрения этого автора, обычно антиэтатистские („анархистские", по терминологии Горева) социально-политические теории зарождаются и наиболее широко распространяются в переломные исторические эпохи, когда назревает межформационный кризис и на этом фоне резко обостряется проблема государственной власти13. А в сибирской ссылке Бакунин очутился как раз в такой противоречивый, переходный период!
Вообще, с бакунинской точки зрения, окончательно сформулированной в 1862 г. сразу после побега из Сибири, „русский народ... чужд западным идеалам, и все попытки доктринаризма консервативного, либерального, даже революционного, подчинить его своему направлению будут напрасны"14. Являясь сторонником „народопоклонничества" — своеобразного культа народных масс, Бакунин поэтому доказывал, что „... элементы для политической и социальной организации должны быть заимствованы у народа (разр. моя.— В.Д.)". Специально разъясняя этот вопрос, он подчеркивал, что его собственная революционная программа — это результат изучения коренных интересов и стремлений крестьянских масс России15.
Особый интерес в связи с этим представляют годы пребывания ссыльного революционера в Томске, ставшие для него временем теоретического освоения бунтарской народной мысли, облаченной в одежды староверческого протестантизма. По свидетельству Г.Н.Потанина, в 1857—1858 гг. Бакунин целенаправленно занимался проблемами истории движений, возникавших в Европе и России под религиозно-протестантскими лозунгами, и считался в томском обществе признанным авторитетом по данному вопросу16.
Идейную сторону массовых крестьянских движений М.А.Бакунин изучал, опираясь на местный фактический материал. Не случайно его внимание было приковано к Алтайскому горному округу, который превращался в своеобразный эпицентр социальных противоречий, характерных для всей Сибири. Весьма существенно, что по численности старообрядческого крестьянского населения Алтай занимал тогда одно из первых мест в стране. «Алтайский край почти сплошь раскольнический,— отмечал дореволюционный историк сибирского староверия Д.Беликов,— православные или, по раскольническому выражению, „мирские" составляют здесь редкость, но и они, если только принадлежат к исконным сибирякам, заражены старообрядческой закваской»17. Региональная специфика первой революционной ситуации на Алтае проявлялась поэтому особенно ярко в заметном росте социальной и идеологической активности проповедников старообрядчества, принадлежащих к самому радикальному течению („согласию") — „странничеству" или, иначе, „бегунству"18. Обращая внимание на чрезвычайно высокий уровень активности проповедников бегунства в 1850-е гг., Д.Беликов отмечал, что „каждый из странствующих бегунов не щадит никаких усилий, чтобы умножить количество своих сторонников"19. Главной причиной активизации „странников" на территории Алтайского горного округа, по мнению данного автора, являлась репрессивная политика правительства Николая I20.
Однако в действительности оживление пропаганды радикального староверия в крае обусловливалось не столько даже „консисторскими выкорчевываниями", сколько нараставшей в период общенационального кризиса классовой борьбой местного русского крестьянства. Заметный рост бунтарских тенденций в социальной психологии крепостного населения на Алтае вызывался, в свою очередь, невероятно высоким уровнем феодальной рентной эксплуатации и жестоким произволом со стороны горнозаводской бюрократии21. Успешной пропаганде странников способствовала стойкая традиция массовых побегов, являвшихся наиболее распространенной формой стихийного антифеодального протеста со времени создания здесь царского поместья в 40-е гг. XVIII в. и вплоть до отмены крепостного права в 1861 г.22 Причем, как уже отмечалось, официальной статистикой Алтайского горного управления фиксировался несомненный рост численности находившихся в бегах мастеровых, солдат и крестьян с кабинетских предприятий именно в 50-е гг.
Период максимально высокой активности народных пропагандистов-бегунов полностью совпадает с пребыванием Бакунина в Томске — административном центре губернии, в которую входил Алтай в то время. Как раз на рубеже 1850—1860-х гг. Томская духовная консистория, губернский и окружные суды рассматривали множество дел об агитации бегунов против казенной православной церкви и самодержавия23. Алтайский горный округ, пишет Беликов, являлся в эти годы „излюбленным местом" для проповедников странничества24. Превращение царского поместья в своего рода „старообрядческую Мекку" вызвало у администрации большое беспокойство. Специально для борьбы против народных пропагандистов в 1859 г. в Томске был создан секретный Совещательный комитет по делам о раскольниках25. Озабоченность царского правительства вполне понятна, ибо сторонники этого радикального учения бескомпромиссно отвергали самодержавно-бюрократическую государственность со всеми ее учреждениями26. Неудивительно, что социальная программа бегунов привлекла М.А.Бакунина, взгляды которого полностью совпадали с ней в данном пункте. «„Наличность" хозяйничанья за чужой счет", наличность эксплуатации,— указывает В.И.Ленин,— всегда будет порождать как в самих эксплуатируемых, так и в представителях „интеллигенции" идеалы, противоположные этой системе»27. Обратив свое внимание на „коммунистические секты, твердо убежденные, что всякая власть от дьявола (разр. моя.— Б.Д.)", Бакунин закономерно оказался на стороне народных пропагандистов-бегунов. Отвергая доводы реакционеров и либералов, утверждавших, что якобы весь русский народ фанатично предан царистской идее, он доказывал обратное, ссылаясь именно на бегунов. „... Для большинства религиозных сект, которые подрывают русскую почву и вопреки всем религиозным преследованиям развивают разрушительную пропаганду,— отмечал Бакунин,— царь как раз представляется антихристом, а время его правления — тем апоклиптическим испытанием, за которым должно наступить тысячелетнее царство"28. Будущего теоретика революционного народничества восхищало наличие у бегунов превосходно организованной системы конспиративных связей и так называемых „пристаней"29. Он с оттенком нескрываемой зависти подчеркивал, что благодаря конспирации, действующей надежно и эффективно, „правительство не в состоянии проникнуть в замкнутую внутреннюю жизнь этих бесчисленных народных масс"30. На наш взгляд, эта важная сторона деятельности бегунов-пропагандистов окончательно убедила М.А.Бакунина в необходимости заимствовать у них не только социально-политические установки, но и организационные принципы.
Идейная близость его учения с бегунством очевидна, что, кстати, признает К.В.Чистов, определяя последнее как анархический утопизм с религиозной окраской31. Сравнительный анализ подтверждает факт прямого заимствования Бакуниным основных элементов социальной программы радикального сибирского староверия.
Так, в противовес официальному миру царской России народные пропагандисты конструировали своеобразную модель „антиобщества". В рукописном агитационном листке „Тюменский странник или Барнаульские ответы" миру „сатанинскому" противопоставляется общественная организация бегунов, где вместо „злородных" — „благородные", вместо „зловерных" — „благоверные", вместо „злочестивых" — „благочестивые" и т.п.32 Аналогичный принцип от противного четко прослеживается и у Бакунина в его работе 1863 г. „О России". „Внутренне убежденные, что царская система в Петербурге является полнейшим воплощением всего, что следует назвать злом (разр. моя.— В.Д.),— писал он после своего пребывания в Сибири,— нам достаточно делать противоположное тому, к чему она стремится, чего хочет, что делает, чтобы никогда не ошибаться"33. Как и бегуны, М.А.Бакунин ненавидел „казенщину", т.е. государственный аппарат чиновничье-дворянской империи, особенно не жаловал официальную православную церковь, называя ее „зловонной". В целом негативно он относился и к Петру I, который, по его убеждению, „сделал Россию государством в собственном смысле слова". В одном из своих агитационных воззваний 1862 г. Бакунин писал, что „вся официальная, Петром созданная Россия проникнута ложью"34. Аналогичных взглядов придерживались и пропагандисты "народной правды"35.
Следует отметить, что в исторической литературе не освещается очень важная проблема — отношение бегунов к активным формам классовой борьбы. А.И.Клибанов, П.Я.Мирошниченко, К.В.Чистов и другие авторы на первый план выдвигают их иллюзорную веру в возможность бегства от жестокой крепостнической действительности в некую „пустыню" или мифическое Беловодье. Эта идея нередко изображается как главная, сущностная черта бегунства. Исследователи обычно ссылаются на неоднократные попытки ее реализации, последняя из которых, кстати, относится к рассматриваемому периоду36.
Однако, проповедники бегунства предлагали подобную альтернативу лишь в том случае, если невозможно активное сопротивление царским властям. „Странники убеждены,— сообщал в служебной записке ректор Московской духовной академии Макарий,— что истинные христиане, для спасения своей души должны... на брань вступить против антихриста..."и только „по невозможности бороться с ним, бежать далее от его власти..."37. Бегуны, как видим, распространяли в народе мысль о необходимости вооруженной борьбы против самодержавия, что свидетельствует о бунтарской направленности их пропаганды. А до времени открытой борьбы с „антихристом" народные агитаторы призывали „братися с ним неисполнением и противлением его законам"38. Последнее — не что иное, как призыв к гражданскому неповиновению, одной из форм политической борьбы. Именно поэтому Бакунин, обстоятельно изучив бунтарские настроения бегунов, считал русских крестьян-старообрядцев Сибири потенциальной общественной силой, способной принять участие в предполагавшейся народной революции. „Эта сила состоит из бесчисленного множества лиц всех сословий,— писал он в воззвании „Русским, польским и всем славянским друзьям" 1862 г.,— оторвавшегося от сословий и от всех признанных положений в России, ненавидящих настоящее, готовых отдать жизнь свою за будущее, живущих так сказать на воздухе, бездомная, странствующая церковь свободы (разр. моя.— В,Д.)"39. М.А.Бакунин, конечно, понимал, что социально-политическая программа народных бунтарей-пропагандистов закамуфлирована религиозной оболочкой. „В невежественной фантазии русского сектанта,— заметил революционер,— различные элементы перемешаны самым причудливым образом, нелепейшие представления — с гуманными принципами и глубочайшими предчувствиями лучшей не небесной, а земной будущности"40. Он видел в движении бегунов „доказательство того, что в жизни русского народа не наступило мертвого затишья, и что хотя он и угнетается всеми возможными способами, тем не менее он стремится вперед собственными силами и сумеет собственными путями пробить себе дорогу к свету и свободе..."41. Именно поэтому Бакунин заинтересовался приписными крестьянами и мастеровыми Алтая, традиционно являвшимися социальной базой бегунства. Трудящихся алтайских горных заводов он считал самыми активными бунтарями в Сибири и, действуя вполне осознанно, усваивал их настроения, подвергая соответствующей теоретической переработке.
Укажем особо, что, с точки зрения Бакунина, крепостное право утвердилось в России не в середине XVII в., с принятием Соборного Уложения 1649 г., а в начале XVIII столетия, когда правительство Петра I провело свою общегосударственную ревизию и тем самым закрепостило успевших бежать за Урал русских крестьян42. Его концепция отечественной истории учитывала мысли и чувства русского крестьянства Сибири, закрепощенного позднее крестьян Европейской России. В своих исторических и социально-политических воззрениях идеолог революционного народничества отражал настроения бунтарских, наиболее активных и энергичных слоев трудящихся страны, бежавших в Зауралье от наступавшего крепостничества. М.А.Бакунин принимал во внимание особенности социальной психологии крестьянства Азиатской России, обусловленные спецификой общественно-экономических отношений, которые сложились в крае с петровских времен. Поскольку же господствующий политический строй в Сибири был основан на этатистской модификации феодализма43, постольку существенным элементом народного самосознания русских крестьян-сибиряков являлись антиэтатистские воззрения. Подобные широко распространенные взгляды и отражали протестанты-бегуны, а вслед за ними Бакунин. В этом пункте сходились воззрения будущего лидера революционных народников и крестьянских пропагандистов, стремившихся „снизу" идеологически обосновать массовый социальный протест.
Бакунин отразил в своей радикальной программе 60—70-х гг. настроения той части России, которая никогда не примирялась с крепостнической политикой царского самодержавия. Его собственное идейно-теоретическое творчество опиралось на самосознание народных бунтарей: потомков „черносошных" крестьян Севера, протестантов-старообрядцев, опальных стрельцов, недовольных регуляторством казаков, посадских людей, не желавших тянуть казенную лямку и бежавших за Уральские горы, в вольные степи и дремучую тайгу, чтобы там, в „земле обетованной", основать вольные земледельческие и торгово-промышленные поселения. Это были самые энергичные, здоровые силы формировавшейся в XVII в. русской нации, еще не потерявшие надежду и после закрепощения народных масс в центре России избежать той же участи. Ими предпринималась стихийная попытка реализовать демократический вариант аграрно-буржуазной эволюции. По своей сути это — попытка сохранить и продолжить эволюцию в новых исторических условиях той же модели раннебуржуазных отношений, которые начинали зарождаться в европейской России во второй половине XVII в., но были полностью сметены крепостнической, бюрократически-этатистской политикой Петра I.
Надеждам такого рода, как известно, не удалось осуществиться. Стремление протестантских элементов русской нации укрепиться на Востоке столкнулось с непреодолимой преградой. Тенденция исторического развития, связанная с политическим курсом Петра, оказалась гораздо сильнее. В конечном итоге, как и повсюду в стране, в Сибири возобладали крепостнические отношения. Однако здесь крепостничество приобрело ярко выраженную „азиатскую", этатистскую форму. Неуклонно эволюционируя в данном направлении, крепостнический уклад превратился к середине XIX в. во всеобъемлющую политическую систему, иногда определяемую в исторической литературе как „государственный феодализм". Эта система эксплуатации трудового населения и природных ресурсов края консервировала социально-экономический „статус-кво" и препятствовала расширенному прогрессивному воспроизводству мелкотоварного рыночного хозяйства в Сибири. Объективно „гос. феодализм" вызывал стойкое недовольство трудящихся, настроения которых и отражали народные пропагандисты-бегуны, а вслед за ними М.А.Бакунин и другие русские демократы. Исключительно важным фактором, стимулировавшим генезис народническо-бунтарских воззрений Бакунина, стало изучение им крепостнических реалий Алтайского и Нерчинского горных округов, где господствовал особый социально-экономический уклад — „кабинетское землевладение". Крестьянство в сибирских поместьях царствующего монарха подвергалось фактически тройному гнету(!). Помимо чрезвычайно высокой рентной эксплуатации Кабинетом и местным горнозаводским начальством, приписные крестьяне и мастеровые испытывали постоянные унижения и оскорбления со стороны иностранных, главным образом немецких, горных офицеров и чиновников, не считавших русских крепостных крестьян за людей.
Бунтарско-анархистская тенденция в мировоззрении Бакунина является, таким образом, генетически связанной с социальной программой народного протестантизма. В ней прежде всего, на наш взгляд, необходимо видеть последовательное отрицание господствовавших в Сибири на рубеже 1850—1860-х гг. „государственного феодализма" и „кабинетского землевладения". Этой эксплуататорской системе М.А.Бакунин противопоставлял модель общественного устройства, которая была основана на идее народного суверенитета. Его позитивный идеал — общинно-демократический федерализм, как нам представляется, также был результатом диалектического освоения Бакуниным „народной правды", пропагандировавшейся бегунами. Не случайно он утверждал, что „... секты (старообрядцев.— В.Д.) в России содержат живое зерно цивилизации (разр. моя.— В.Д.), которое может получить большое значение в дальнейшем развитии этой страны..."44. Заметим, что и многие исследователи высоко оценивают реальное демократическое и гуманистическое содержание в социальной программе народных идеологов, особо выделяя как раз бегунов45. «Нельзя считать бегунство исключительно „отрицающим течением",— указывает, к примеру, П.Г.Рындзюнский,— ведь провозглашенное им как идеал „житие в пустыне" на деле выливалось в реальные формы своеобразных общежительств»46.
Характерно, что созидающий, творческий порыв бегунов увенчался созданием на Алтае в середине XVIII в. социального феномена — самоуправляющейся крестьянской общины „каменщиков", организовавших свою хозяйственную и общественную жизнь на принципах безвластия и коллективизма, так почитаемых позднее Бакуниным47-
Исторический опыт длительного существования этого трудового коллектива во враждебном ему окружении, несомненно, был хорошо известен будущему идеологу русского анархизма. Об „алтайских горцах" Бакунин мог узнать от своего родственника А.В.Квятковского, который специально занимался сбором сведений о старообрядцах в Бухтарминском крае (не исключено, что и по его личной просьбе)48. Весьма примечательно, что в двух номерах „Томских губернских ведомостей" за июль 1858 г. публиковался историко-этнографический очерк о „каменщиках", подписанный псевдонимом „Даниловский"49. Автором этой корреспонденции вполне мог быть именно Квятковский. Ценные материалы по данной проблеме стали известны Бакунину и от Г.Н.Потанина, который побывал в Алтайских горах незадолго до их встречи50. Недаром в одном из потанинских писем к Н.С.Щукину община беглецов в горной Бухтарминской долине именуется вполне по-бакунински „республикой русского духа"51. Наконец, к тому времени уже имелась литература, посвященная „каменщикам", в частности указанные выше работы Г.Спасского и С.Гуляева. Причем, если Спасский был представителем консервативно-охранительного направления в дворянской историографии и стремился доказать, что образование в Алтайских горах самоуправляющегося коллектива беглецов — это якобы случайное явление, следствие неких заблуждений лиц, „совращенных порочною склонностью с пути, предписанного законом", то Гуляев, работавший и живший на Алтае, считал иначе. Барнаульский краевед и этнограф с демократических позиций опровергал утверждение своего оппонента о том, что „безначалие пагубно даже в самом малом обществе". С.И.Гуляев доказывал, что, напротив, „каменщики" успешно решили проблему самоуправления, создав продуманную систему выборов „лучших людей" из наиболее авторитетных членов своего коллектива. „Связанные одинаковою участью, одним образом жизни, отчужденные от общества,— отмечал он,— каменщики составляли какое-то братство, несмотря на различные верования. Они сохраняли многие хорошие качества русского народа: были надежные товарищи, делали взаимные пособия друг другу, особенно же помогали всем неимущим припасами, семенами для посева, земледельческими орудиями, одеждою и прочим"52. Гуляев возражал и против точки зрения Спасского на причины возвращения „каменщиков" в подданство царской России, согласно которой они были вынуждены обратиться к Екатерине II с просьбой о прощении якобы из-за „анархии" в своем обществе53.
Образовали эту „Алтайскую Русь" бежавшие от жестоких крепостнических порядков мастеровые кабинетских заводов, старожилы-крестьяне, дезертировавшие из сибирских гарнизонов солдаты, бывшие каторжники и ссыльнопоселенцы. Но, как верно заметил Гуляев, ее организационное ядро составляли активные проповедники бегунства. Среди остальных „каменщиков" они пользовались большим авторитетом. Высоко ценились в коллективе „образ жизни скромный" и „знание грамоты" бегунов54.
Вместе с тем следует иметь в виду, что С.И.Гуляев преувеличивал роль религиозных мотивов в образовании коллектива „горцев". «Причины побегов их,— по мнению исследователя,— заключались в том, чтобы свободно отправлять обряды своего толка, и что по толкованиям своих „старцев"-учителей для спасения душ необходимо удаляться в места пустынные и необитаемые: поелику-де в мире распространилось царство антихриста.. .»55. Более точную оценку причин массового исхода в Алтайские горы в период утверждения на территории края „кабинетского землевладения" дает Н.М.Зобнин, историк народническо-бакунинской ориентации. Высоко оценивая значение бунтарского порыва бегунов, он указывал в своей известной работе „Приписные крестьяне на Алтае", что подавляющее большинство „каменщиков" составляли трудящиеся, обделенные и обездоленные жестокими крепостническими порядками56. «Весь этот люд сложился в общество „каменщиков" (горцев),— пишет Зобнин,— с особыми порядками и собственными неписанными, но строго исполнявшимися законами»57. Житейские конфликты, возникавшие среди членов общины, рассматривались „лучшими людьми", которые избирались на мирском сходе58. „Определение лучших людей (по существу того или иного конфликта.— В.Д.) уважалось не менее законной власти,— отмечал Гуляев,— и происходило на словах"59. Сама процедура судопроизводства у „каменщиков" носила оперативный характер, и в ней неукоснительно соблюдался принцип коллегиальности и гласности. То есть суд являлся по-настоящему народным, скорым и справедливым. Правда, по современным меркам, способ наказания, определяемый осужденным, был варварским: обычно приговор сводился к битью плетьми либо палками, количество ударов назначалось „по важности проступка". Неисправимых нарушителей общественного порядка суд „лучших людей" мог приговорить к исключительной мере наказания^.
Анализ дореволюционной отечественной историографии по проблеме „алтайских каменщиков" позволяет сделать вывод о том, что при всех разногласиях авторы демократического, либерального и консервативного направлений едины в главном; большинство исследователей отмечают в своих работах, что общественный порядок в этом трудовом коллективе основывался на артельном ведении хозяйства, товарищеской солидарности, взаимопомощи и безвластном самоуправлении. Указанные выше принципы, несомненно, соотносятся с социалистическим идеалом общинного коллективизма, пропагандировавшимся М.А.Бакуниным в 1860—1870-х гг.
Ясно, что социальный эксперимент, осуществлявшийся алтайскими бегунами во второй половине XVIII в., имел, по верной оценке П.Г.Рындзюнского, утопический и эфемерный характер61. Община „каменщиков", державшаяся около 30 лет во враждебном ей окружении, объективно была обречена "на уничтожение. Поэтому очень важно указать, что ее создатели предпочли самоликвидацию коллектива на максимально возможных в той исторической обстановке выгодных условиях. Они проявили отнюдь не фанатизм, а скорее дальновидность и реалистическое видение мира. „Всегдашняя боязнь от преследования пограничных начальств; неуверенность в своем положении; отчуждение принадлежавших к православному вероисповеданию от церкви; посылка в Алтайские горы партий для исследования рудных приисков и открытия новых рудных месторождений; наконец предполагаемая постройка крепостей и форпостов в Бухтарминском крае",— так определял С.И.Гуляев мотивы, побудившие каменщиков обратиться в 1791 г. к царскому правительству с ходатайством о возвращении в его подданство62. Дальнейший ход событий подтвердил правильность такой линии. Екатерина II в основном приняла их условия: „каменщики" не были приписаны к заводам, чего больше всего опасались. Они принимались в подданство на льготных правах „инородцев", с уплатой ясака, и сохраняли относительную автономию от местной администрации (в управлении собственной жизнью)63. Следовательно, им удалось добиться определенных уступок, сохранив за собой максимум прав, насколько это было возможно в мире бесправия царской России.
Как нам представляется, освоение М.А.Бакуниным позитивных результатов исторического опыта алтайских бегунов, особенно осуществленного ими социального эксперимента, не могло не способствовать закреплению у него веры в социалистические идеалы. Религиозная оболочка, в которой развивалось это народное движение, вряд ли помешала Бакунину эволюционировать в сторону анархо-коллективизма. Ее значение вообще не следует преувеличивать. «Несомненно, „требование" к народному движению, чтобы оно было безрелигиоз-ньм,— справедливо замечает П.Г.Рындзюнский,— страдает крайней неисторичностью. Оно ведет к потере для нынешнего поколения людей больших ценностей, созданных народом в прошлые годы»64. Характерно, что Ф.Энгельс высоко оценивал значение для социалистов исторического опыта трудовых коллективов, основанных религиозными протестантами. Анализируя общественное устройство раннекоммунистических колоний, Энгельс подчеркивал, что „совершенно безразлично, верят ли те, кто доказывает на деле осуществимость общности (т.е. идеи социалистического коллективизма.— В. Д.) t в одного бога, в двадцать богов или вообще не верят в бога". Все это лишь доказывает, по мнению Ф.Энгельса, насколько плодотворной могла стать идея общности „среди людей, свободных от подобных предрассудков"65.
Подводя некоторые итоги, необходимо отметить следующее. Во-первых, изучение М.А.Бакуниным социально-экономического положения приписного крестьянства Алтая на рубеже 50—60-х гг. XIX в.— это не случайный эпизод в политической биографии революционера. Интерес, который вызывал у него край, был связан с разработкой плана, ориентированного на вовлечение народных масс Сибири в общероссийское освободительное движение. Во-вторых, теоретическое осмысление им коренных интересов местного крестьянства, социально-исторического опыта и, в особенности, идейной стороны антикрепостнических народных движений XVIII—XIX вв. оставило - глубокий след в мировоззрении Бакунина, в значительной мере обусловило корректировку его революционных воззрений в сторону народнического, антиавторитарно-коллективистского социализма.
Добавим, в-третьих, что глубокий и логически последовательный антиэтатизм, присущий Бакунину, не заимствован, как утверждают иные исследователи, у западноевропейских мыслителей, а имеет источники национального происхождения. Идейную эволюцию великого Бунтаря в переломный период 1850—1860-х гг. во многом определили факторы, действовавшие в Сибири эпохи первой революционной ситуации. Социальные корни русского анархизма следует, на наш взгляд, искать поэтому не на Западе, а на Востоке — в азиатской России. Важнейший источник генезиса бунтарско-антиавторитарных воззрений М.А.Бакунина — это прежде всего социальное самосознание русских народных пропагандистов-бунтарей Сибири, бескомпромиссно отрицавших глубоко чуждую крестьянству и всем трудящимся края крепостническую систему „государственного феодализма" и „кабинетского землевладения".