Библиотека СКТ: В. А. Должиков  М.А.БАКУНИН И СИБИРЬ (1857-1861 г.г.)

ГЛАВА 3. ЗАМЫСЛЫ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ М.А.БАКУНИНА В ПЕРИОД ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ СИТУАЦИИ

(1859—1863 гг.)

В 1859 г., когда в России назрела революционная ситуация, М.А.Бакунин находился в Восточной Сибири, вдали от главных европейских центров освободительного движения. Однако данный аспект бакунинской биографии не следует излишне драматизировать. Наметившийся общественный подъем в стране, безусловно, воодушевлял его, способствуя дальнейшей мобилизации интеллектуальных творческих сил. „Началась и для русского народа погода,— констатировал он в своем первом большом письме А.И.Герцену из Сибири,— и без грома и молнии, кажись, не обойдется". Бакунин подчеркивал, что внимательно следит за развитием революционного процесса. „Мы здесь живем, день ото дня, яко чающие движения воды,— писал он в Лондон,— следим за всеми знамениями, прислушиваемся ко всем звукам, ждем и готовимся"1. Роль стороннего, пассивного наблюдателя его не удовлетворяла. Весьма многозначительно и это — „мы". По-видимому, Бакунин обращал внимание Герцена и Огарева на то, что в Сибири у него появились единомышленники. Особый интерес в связи с этим представляет еще одно свидетельство А.Розенталя. „...В каждом присутствии (т.е. государственном учреждении.— В.Д.),— сообщает Розенталь в письме к П.А.Шувалову от 12 марта 1863 г.,— можно на половину считать людей принадлежащими к бакунинской партии (разр. моя,— В.Д.), ... вот уже четвертый год (т.е. с 1859 г.— В.Д.), как под рукой Бакунина выросла и растет эта партия"2. Свидетельство Розенталя о многочисленных приверженцах Бакунина в Иркутске и других сибирских городах не лишено, разумеется, элементов преувеличения, но тем не менее игнорировать его не следует.

Готовясь к переезду, М.А.Бакунин сумел заблаговременно отправить в Восточную Сибирь нескольких своих сторонников из Томска и Барнаула. Так, в октябре 1858 г. он договорился с Н.Н.Муравьевым о переводе в Иркутск В.Н.Клингенберга, служившего ранее в Алтайском горном правлении отводчиком площадей под прииски частных золотопромышленников3. Об этом сообщается в бакунинском письме 15 октября 1858 г. к М.С.Корсакову из Томска. „Я писал Николаю Николаевичу (Муравьеву-Амурскому.— В.Д.) также и о Клингенберге — отмечал Бакунин,— и о его скором появлении в Иркутске"4. В Главном управлении Восточной Сибири В.Н.Клингенберг получил важное назначение — должность чиновника по особым поручениям, занимавшегося доставкой служебной переписки генерал-губернатора из Иркутска в Петербург и обратно. С ним Бакунин отправлял в 1859-1860 гг. свою корреспонденцию в европейскую Россию5. В одно время с Клингенбергом был переведен из Барнаула на Нерчинские горные заводы С.И.Белкин, также являвшийся сторонником Бакунина6. По договоренности с Муравьевым и Корсаковым весной 1859 г. в Иркутск был направлен и Модест Масловский, который занял ответственный, ключевой для всех сибирских „бакунистов", пост редактора газеты „Иркутские губернские ведомости", сменив Н.А.Спешнева7. Здесь уместно добавить, что и другую сибирскую газету, „Енисейские губернские ведомости", также редактировал друг Бакунина и близкий родственник Масловского, И.А.Богданов8. Единомышленниками Бакунина, Богданова и Масловского являлись в какой-то мере редакторы газет „Амур" (М.В.Загоскин), а также „Томских губ. ведомостей" (Д.Л.Кузнецов), выходивших на рубеже 50—60-х гг. В двух номерах „Амура", например за 1861 г., А.В.Дуловым уже выявлена бакунинская статья „Несколько слов о общественной жизни Иркутска"9. С очень большой степенью достоверности идентифицируется авторская принадлежность М.А.Бакунину по меньшей мере еще двух статей, опубликованных под псевдонимами „Ив. Благолюбов" и „П.Цветолюбов" в той же газете за 1860—1861 гг.10 Собственное идейное влияние на сибирскую периодическую печать, вероятно, рассматривалось им в качестве решающей предпосылки для консолидации передовой общественности края, а в перспективе для создания социально-политической основы ее организационного единства.

Сразу после приезда в Иркутск в первых числах апреля 1859 г. Бакунин обратил внимание на кружок, группировавшийся в библиотеке М.П.Шестунова и пользовавшийся громкой репутацией „якобинского клуба"10. Завсегдатаями его собраний были А.А.Белоголовый, Ф.Н.Львов, М.В.Петрашевский, Н.Н.Пестерев и др.11 В центре внимания участников этого кружка находился тогда „амурский вопрос" или, иначе говоря, комплекс проблем, связанных с начавшимся экономическим освоением вновь присоединенного к России Дальнего Востока.

Появление в шестуновской библиотеке М.А.Бакунина, героя европейских революций 1848—1849 гг., вызвало большой интерес. «Поздравляю тебя со знакомством Бакунина,— писал из Парижа своему брату в Иркутск Н.А.Белоголовый 19 мая 1859 г.,— это лицо историческое и я очень много слышал о нем в Богемии, он был один из учредителей того знаменитого „славянского конгресса", и в Праге до сих пор его имя вспоминают с благоговением»12.

Дискуссии между членами иркутского кружка привлекали в библиотеку прогрессивно настроенную молодежь: учителей и учащихся гимназии, семинаристов, а также чиновников и офицеров. Среди постоянных ее посетителей заметно выделялась группа молодых людей, в которую входили С.С.Шашков, Н.В.Ушаров, И.Д.Подлесный, П.В.Тарасенко, И.В.Титов, М.Е.Мехеда и др.13 Они с большим интересом следили за полемикой учредителей „якобинского клуба". С.С.Шашков вспоминал, как он, тогда еще будучи семинаристом, старался понять смысл этих споров. „Я был подписчиком и нередко, читая в библиотеке газеты,— пишет Шашков в своей „Автобиографии",— подслушивал интересные для меня беседы, ведшиеся в соседней комнате между членами кружка"14. По мнению исследователя В.Г.Карцова, в шестуновской библиотеке пропагандировались революционно-демократические взгляды, главным образом, будто бы М.В.Петрашевским. Бакунин же, как считает данный автор, выступал в роли оппонента, т.е. якобы защищал чуть ли не правительственную точку зрения15. О том, какие идеи в действительности пропагандировались Петрашевским в 1859 г., сообщает Н.Н.Пестерев16. „В Петрашевском я нашел политического, помешанного на легальном порядке, чудака,— вспоминал он,— все об чем бы ни шла речь, всего, по его мнению, можно рано или поздно добиться легальным порядком, и поэтому у него всегда в голове статьи свода законов, которыми он хочет доказать истину"17. Подобные взгляды вызывали недоумение у М.А.Бакунина. „Вы, может быть, воображаете, что Петрашевский — кровожадный революционер с разрушительными замыслами,— писал Бакунин в 1860 г. А.И.Герцену и Н.П.Огареву из Сибири,— нисколько... он любит проливать не кровь, а чернила; он сидит верхом на своде законов и роскошествует в грязных и темных проходах российского законодательства"18. А в целом идейная ориентация членов кружка, по свидетельству Пестерева, не выходила за рамки умеренного либерализма. „В этот период все анти-монархисты и недовольные превратились в истых монархистов и либералов,— признавал Н.Н.Пестерев,— всякому хотелось обличить, карать российское зло в лице становых, квартальных, а посмелее брались за губернаторов и генерал-губернаторов..."19. Но Бакунин был опытным пропагандистом, и монархические иллюзии, присущие тогда многим представителям иркутскрй общественности, не могли сильно смутить его.

После близкого знакомства с лидерами „якобинского клуба" Бакунин заметил, что Белоголовый, Пестерев и Шестунов настроены даже более решительно, чем знаменитый руководитель „петербургского заговора 1848 г." Он предпринял рискованный шаг, предложив им создать другой кружок, который бы действовал тайно. По словам Пестерева, между М.А.Бакуниным и М.П.Пестеревым в апреле 1859 г. состоялся любопытный разговор. „... А, знаешь,— пересказывал Ше-стунов содержание диалога своему приятелю, — Бакунин советует где-либо особо собираться (разр. моя.— В.Д.), да вот хоть бы в саду; я отвечаю — места мало, а он возразил, ничего — будет"20. Однако иркутские „демократы" оказались явно не готовы. Пестерев и Шестунов лишь „посмеялись этому диктаторству" и договорились между собой „не болтать"21. Бакунинское предложение было не принято ими не случайно. Этот факт свидетельствует о сильном еще влиянии на них Петрашевского, который, как известно, был принципиальным противником нелегальной деятельности22. Правда, к 1862 г. Н.Н.Пестерев стал придерживаться иной точки зрения по данному вопросу. Когда во время своей поездки в Петербург он посетил землячество студентов-сибиряков и передал им собранное в Иркутске денежное пособие, Г.Н.Потанин в знак особого доверия дал Пестереву прочесть написанное ими антиправительственное воззвание „К сибирским патриотам". Внимательно ознакомившись с текстом, Н.Н.Пестерев посоветовал студентам действовать нелегально, рассредоточась при этом на „пятерки". Эта дельная рекомендация очень напоминает основную идею бакунинского проекта общероссийской революционной организации (1861—1862 гг.). „На всем пространстве России,— полагал М.А.Бакунин,— должны быть учреждены отдельные кружки: каждый из пяти лиц, не более". Очевидно, Пестерев все-таки усвоил бакунинские взгляды.

Цитировавшийся выше фрагмент пестеревской „исповеди" доказывает, что уже в первые дни своего пребывания в Иркутске М.А.Бакунин предпринимал конкретные практические действия по созданию нелегальной революционной организации. Этот источник, на наш взгляд, существенно дополняет аналогичные свидетельства Розенталя, которые известны в исторической литературе по работам Лемке, Сватикова и Стеклова23. Он и является тем недостающим звеном в цепочке фактов, на необходимость которого указывал в 20-е гг. Ю.М.Стеклов. Что же касается бакунинских „промахов" в Сибири, то неудачная вербовка Шестунова и Пестерева в 1859 г. наглядный тому пример. Ошибка Бакунина состояла в том, что он принял традиционную для иркутского купечества антибюрократическую фронду за настоящую оппозицию тогдашнему правительственному курсу. Но вместе с тем неудачная поначалу попытка привлечь на свою сторону купеческую общественность помогла Бакунину правильно сориентироваться. Убедившись, что перед ним отнюдь не буржуазные радикалы, он обратил свой взгляд на служащую и учащуюся молодежь.

16 апреля 1859 г. в Иркутске произошли события, послужившие поводом для раскола местной общественности на две враждующие группировки, так называемые „партии": „туземную" („сибирскую") и „генерал-губернаторскую". Таким инцидентом стала дуэль двух молодых чиновников Ф.А.Беклемишева и М.Н.Неклюдова24. Трагический исход поединка, возникшего из-за пустяковой ссоры, сам по себе не имел общественной значимости. „Тщеславие барича, лицеиста, сына простого генерал-майора,— писал М.А.Бакунин о причинах конфликта в Лондон,— столкнулось с непомерным тщеславием барича, гвардейского юнкера, имеющего 2.000 рабов и смотрящего на себя чуть-чуть как не на наследника австрийского престола"25. Эта дуэль, несомненно, могла бы остаться внутренним делом служащей молодежи, если бы не сопутствующие обстоятельства, вызвавшие бурные отклики на нее сначала в Иркутске, затем в Петербурге и, наконец, на страницах изданий Вольной русской типографии. В локальный инцидент были втянуты многие известные деятели, включая Бакунина, Герцена, Муравьева, Петрашевского и др., а из публикации в „Колоколе" полемических писем Н.А.Белоголового и М.А.Бакунина об иркутских событиях 1859 г. узнала вся мыслящая часть российского общества.

В исторической литературе, посвященной данному сюжету, на первый план выдвигается М.В.Петрашевский, который будто бы являлся главным организатором и вдохновителем антимуравьевской „народной демонстрации", случившейся в день похорон М.Неклюдова26. Подобная трактовка событий направлена на то, чтобы дискредитировать Бакунина и противопоставить ему Петрашевского в качестве подлинного лидера передовых, демократических сил иркутского общества. Тогда Бакунин выступал уже не против „приверженцев старого порядка"27, а против „первого социалиста России", „вождя петрашевцев" и т.п. Не случайно Полонский, Стеклов, Карцев, Дулов и другие исследователи отвергают бакунинский вывод о том, что кампанию против Муравьева в Иркутске затеяли „богатые мещане и купчики, которые выдают себя за демократов..."28. Однако Н.Н.Пестерев, бывший одним из самых активных участников этой акции, сам признавал впоследствии, что она была подготовлена по его личной инициативе29. Достоверность фактов, которые он сообщает, не вызывает каких-либо серьезных сомнений. Они подтверждаются современниками, в том числе петрашевцем Ф.Н.Львовым и областником В.И.Вагиным30. Характерно, что современные исследователи „иркутских событий 1859 г." предпочитают не ссылаться на те фрагменты записок Пестерева, которые идут вразрез с традиционной схемой. С нашей же точки зрения, этот источник как раз и дает основания для ее кардинального пересмотра.

Это была первая в истории Иркутска дуэль, и потому реакция местного общества на нее оказалась непредсказуемо бурной. „На смерть Неклюдова смотрели как на убийство,— отмечал В.Вагин,— убийство тем более ужасное, что оно было совершено среди бела дня, людьми образованными, принадлежавшими к высшему местному (впрочем, приезжему) обществу". Повлияло и то, что развязка конфликта пришлась на праздник Пасхи, когда, по словам Вагина, „все было пьяно" и „для иркутского высшего света это было только лишнее развлечение"31. Утверждение В.Г.Карцова, что Неклюдов был якобы близок к „демократическим силам"32, не имеет ничего общего с действительностью. Как свидетельствуют многие современники, он был совершенно чужим человеком и для „туземной", и для „генерал-губернаторской" группировок. Инициаторы кампании Н.Н.Пестерев и А.А.Белоголовый подняли шум вокруг него вовсе не из сочувствия к личности погибшего. Смерть Неклюдова они сочли нужным использовать с таким расчетом, „чтобы человеческая кровь не пропала даром, а принесла бы другим пользу" 33. Пестерев исходил из того, что „у Неклюдова есть родня в Петербурге — люди известные", наверняка рассчитывая на поддержку выступления против Муравьева столичной аристократией. Правда, Пестерев и Белоголовый опасались, что „Муравьев может выйти сух из воды". Но тем большую активность они развивали34.

Представители купеческой общественности Иркутска решились на выступление против „муравьевцев" прежде всего потому, что соотношение сил в Иркутске весной 1859 г. складывалось уже не в пользу восточносибирской администрации. Его организаторы учли давнюю неприязнь местного населения к приезжим чиновникам из метрополии, вызванную „вековой административной придавленностью народа", говоря словами Пестерева, и подогреваемую слухами о действительных и мнимых злоупотреблениях начальства на Амуре и в Забайкалье35. Отчуждению служащей молодежи от иркутского общества способствовала и ее собственная кастовая замкнутость. „...Эти молодые люди,— писал Бакунин об участниках дуэли,— непониманием своих отношений к обществу, ложным сознанием своего превосходства перед другими... при общем недоброжелательстве к приезжим — приобрели если не всеобщую, то по крайней мере нелюбовь большинства в Иркутске"36. Разумеется, речь идет о высших слоях иркутского общества: о „туземном" чиновничестве, купечестве и мещанстве. Лично на Муравьева-Амурского эта недоброжелательность поначалу не распространялась. Думаю, Пестерев, Белоголовый, Шестунов и другие деятели „туземной партии" вообще ничего не смогли бы предпринять, если бы Муравьев не уехал накануне инцидента в длительную поездку по Дальнему Востоку37.

Наметив план действий, Н.Н.Пестерев и его помощники предприняли ряд конкретных мер уже в тот день, когда состоялся поединок Беклемишева и Неклюдова, т.е. 16 апреля 1859 г. В частности, они написали и распространили по церквям города поминальные записки о „вновь представленном убиенном боярине Михаиле", возбуждая интерес обывателей к дуэлянтам38. Через чиновника Манасевича, приходившегося дальним родственником погибшему, Пестерев сумел получить разрешение от иркутского губернатора К.К.Венцеля напечатать пригласительные билеты на гражданскую панихиду по Неклюдову. „... Карл Карлович, добрейший немец,— иронизирует Пестерев,— подписал, а я пока скомандовал штабной типографии печатать"39. Билеты удалось растиражировать в огромном количестве. Распространяли их нанятые тем же Пестеревым подростки. „Трех тысяч оттисков как не стало,— с удовлетворением отмечал он,— а город всего имеет 20 тыс. жителей, ну все и узнали, что Неклюдова хоронят тогда-то, вынесут тело в 8 часов утра"40. С оставшимися пригласительными билетами Пестерев направился в библиотеку Шестунова, где собрались Бакунин, Львов и Петрашевский, горячо обсуждавшие события. Увидев Петрашевского, „доказывающего, что если действовать легальным порядком, то дойдет до Петербурга и спасибо (муравьевской администрации.— В.Д.) не скажут...", Н.Н.Пестерев сразу понял, что этого деятеля можно использовать в качестве добровольного помощника. „Вы бы, мол, лучше кое к кому, по властям съездили? — предложил ему Пестерев,— да отдали похоронные билеты, пусть пожалуют!" На это предложение Петрашевский охотно согласился и был, таким образом, вовлечен в антимуравьевскую кампанию41. Ее организаторам оставалось найти оратора, который бы выступил на панихиде с зажигательной речью. Любопытно, что Пестерев предпочел бы видеть в этой роли М.А.Бакунина, которому, как он полагал, такое выступление „крайне бы шло по его фигуре и популярности". Бакунина убеждали, что „он увидит демонстрацию и протест против насилия", и даже будто бы добились от него предварительного согласия выступить на могиле погибшего42. Однако, едва не повторив ошибку М.В.Петрашевского, он в самый последний момент, по словам В.Вагина, „как-то увернулся". Между Бакуниным и лидерами купеческой общественности возникла острая полемика, закончившаяся „неприязнью и сухостию с обеих сторон"43.

Итак, М.А.Бакунина не дезориентировал псевдодемократический и провокационный характер готовившейся демонстрации. Он отказался выполнять роль подставной фигуры, на которую, к сожалению, согласился М.В.Петрашевский. Вряд ли последний был „злейшим врагом" Муравьева, как утверждает В.Полонский44. На наш взгляд, Петрашевский был случайно втянут в антимуравьевскую акцию. Вообще его противопоставление Бакунину в „иркутском конфликте 1859 г." гипертрофировано исследователями.

М.В.Петрашевский ошибался в своей оценке политического курса Муравьева-Амурского. „В Иркутске вы присутствуете при умирании русского деспотизма,— полагал Петрашевский,— там, где он издавна свил самое теплое и покойное гнездышко"45. Прогрессивного губернатора он считал реликтом николаевской эпохи. Заблуждение насчет Муравьева обусловливалось, впрочем, его тогдашними мировоззренческими позициями. В отличие от Бакунина он верил в возможность легального, руководимого из Петербурга Александром II реформистского освободительного процесса в России. „Дело это пойдет своим порядком,— писал Петрашевский 28 марта 1861 г. А.К.Тизенгаузену из Красноярска,— появятся акты легальные (разр. моя.— В.Д.), удостоверяющие, что это было дело не увлечения немногих"46. Поэтому его позиции оказались близкими иркутской купеческой общественности. „В сибирской антиадминистративной партии,— признавал Пестерев,— против правительства никто не был, а напротив действовали все в его видах, и в его интересах... рассчитывали, что все для улучшения русской жизни будет сделано в свое время, нашим Великим Государем"47.

Следует отметить, что в исторической литературе, посвященной проблемам общественного движения в Сибири 50—60-х гг. XIX в., преобладают завышенные оценки относительно уровня оппозиционности социально-политических воззрений иркутского купеческого общества. Типичной является, к примеру, точка зрения В.Г.Карцова, который характеризует одного из его лидеров — Пестерева как „революционного демократа", действовавшего заодно с А.И.Герценом48. Н.П.Матханова также считает, что кружок братьев Белоголовых в Иркутске был тесно связан с революционным движением, а его программные установки определяет как „либерально-демократические"49. Заметим, однако, что все же необходимо четко разделять идейные позиции либералов и демократов. Иркутские купцы-„либералы" типа Белоголового и Пестерева ждали от царя-„Освободителя" вовсе не структурных реформ, а лишь политических уступок. По определению К.Маркса, „крупные социальные и исторические реформы никогда не совершаются посредством уступок, благодаря великодушию господствующих классов". За реформы необходимо бороться, к ним, указывает Маркс, надо еще вынудить правительство50. К борьбе против царизма кружок Белоголовых-Пестерева никогда не стремился, ограничиваясь иллюзорными надеждами на предоставление „сверху" купеческой верхушке Иркутска монопольного права на „самоуправление". Главную цель иркутских „либералов" хорошо понимали представители другой общественной группировки города — демократы С.С.Шашков и А.П.Щапов51. Анализируя политическую программу купеческой общественности Иркутска, единомышленники Бакунина подчеркивали, что в основе ее амбициозных заявлений от имени „сибирского народа" лежало не буржуазно-либеральное стремление к юридической законности, политическому равноправию, экономической свободе и т.п., не столько борьба против деспотического произвола царской администрации, сколько своекорыстная жажда безраздельно эксплуатировать широкие массы трудящихся Сибири. Мнимому „либерализму" иркутской торговой верхушки Шашков и Щапов противопоставляли точку зрения мещанско-крестьянской радикальной демократии. А.П.Щапов, например, одним из первых в отечественной историографии Сибири разоблачая сконструированный умеренным областником Вагиным внешне красивый миф об оппозиционности и прогрессивности так называемой „туземной партии", якобы стремившейся к „свободному общинному самоуправлению". „... Никакое гражданское общество, основанное на капиталистической и семейно-родовой гегемонии купечества, буржуазной олигархии,— писал Щапов,— не может иметь ни правильной организации равноправного общинного самоуправления, ни вообще социального прогресса"52. Характерно, что иркутские „либералы" не выступали против торговых монополий, феодальных откупов, казенных подрядов, ростовщического кабального кредита, неэквивалентного товарообмена с коренным населением и других одиозных элементов казенно-крепостнической системы в Сибири. Зато практически единодушным было их выступление против администрации Н.Н.Муравьева, предпринявшей ряд решительных действий, нацеленных на ликвидацию сословных монопольных привилегий иркутского и кяхтинского купечества, на уничтожение крепостничества в крае.

Поэтому конфликт Бакунина с Белоголовыми, Пестеревым, Петрашевским и другими лидерами „туземной партии" являлся закономерным вследствие разногласий в оценке перспектив выхода России и Сибири из общенационального кризиса. В 1859 г. столкнулись в Иркутске не столько личности, как считают многие исследователи, сколько малосовместимые идейные концепции. Причем Бакунин представлял в этом столкновении взгляды деятелей нового, радикально-демократического направления в русской революционной мысли, шедшего на смену декабристам и петрашевцам. Примечательно, что адвокат купеческой верхушки Иркутска Н.А.Белоголовый, выражая ее общее мнение, противопоставлял Бакунину „чистокровного либерала", декабриста А.В.Поджио в качестве некоего воплощенного идеала бюргерских социально-нравственных принципов эпохи Великой Французской революции XVIII в.53 Бакунин же был представителем идей революции 1848 г., отмечал Белоголовый в своих мемуарах, „и не только рядовым представителем, а он развивал их самостоятельно дальше и довел их до крайних пределов, смело можно сказать, до самых извращенных представлений о человеческой свободе..."54. Купеческой общественности Иркутска были чужды бунтарские бакунинские воззрения, проникнутые демократическим пролетарским духом народных революций 1848—1849 гг.

В литературе, посвященной „иркутским событиям 1859 г.", искажается позиция А.И.Герцена в отношении основных участников конфликта. Многие авторы утверждают, что издатель „Колокола" будто бы симпатизировал действовавшей в Иркутске „туземной партии", а к Н.Н.Муравьеву относился неприязненно. В действительности Герцен в своем издании, выходившем с характерным заголовком „Под суд!", опубликовал полемические письма в редакцию от представителей обеих враждующих группировок: вначале письмо Н.А.Белоголового, который отражал взгляды купеческой общественности Иркутска, а вслед за ним послание своего друга и соратника М.А.Бакунина, содержавшее материалы в защиту Муравьева-Амурского, подвергавшегося несправедливым нападкам55. А.И.Герцен выступал в роли арбитра и поэтому не мог быть противником восточносибирской администрации. «Когда мы систематически нападали на сибирского Муравьева? — замечал он,— когда сомневались в огромных дарованиях его? Не мы ли назвали его в статье „Америка и Сибирь" историческим деятелем в противоположность историческим бездельникам, снующим около Зимнего дворца, берущим взятки, крадущим леса и пр.?"56 Критика недостатков в деятельности Н.Н.Муравьева на страницах „Колокола" должна была помочь закреплению прогрессивных тенденций в проводимой им политике. Совсем с другой целью обращался в „Колокол" Н.А.Белоголовый. Вместе с Пестеревым он добивался отстранения Муравьева-Амурского от политической власти, что в общем соответствовало узкосословным интересам купцов-монополистов и „туземного" чиновничества Иркутска. Хотя поспешная публикация антимуравьевских материалов в „Колоколе", как верно замечает Б.Г.Кубалов, объективно ускорила уход Муравьева-Амурского в отставку57. Но произошло это уже помимо воли А.И.Герцена.

Антимуравьевская кампания, развязанная иркутской купеческой общественностью, вполне отвечала стремлениям реакционной группировки, окопавшейся в Кабинете и ряде министерств. У нее были свои причины ненавидеть прогрессивного руководителя Восточной Сибири. Поэтому трудно согласиться с С.Ф.Ковалем, который доказывает, что борьба против Муравьева-Амурского якобы укрепила позиции демократов и ослабила правительственный лагерь58. На наш взгляд, отставка „архикрасного" генерал-губернатора была выгодна только силам реакции. Наряду с другими аналогичными фактами „политическая смерть" выдающегося прогрессивного деятеля России 1850-х гг. Н.Н.Муравьева-Амурского стала своего рода сигналом к наступлению крепостнического крыла царской бюрократии на всех русских демократов, а затем и либералов. М.А.Бакунин, обладая к тому времени большим политическим опытом, оказался практически единственным из представителей русской демократии, кто полностью осознавал стратегические цели и подлинный смысл акции, предпринятой против Муравьева в 1859 г. Поэтому он решительно выступил в поддержку восточносибирской администрации, против организаторов антимуравьевской кампании, ее рядовых исполнителей, а также вольных и невольных пособников. Немного добились и лидеры купеческой общественности Иркутска. Главный вдохновитель нацеленной против „муравьевцев" и самого Муравьева Н.Пестерев оказался „крайним". Его наивно-монархические иллюзии, близорукая надежда на царское правительство, которое, по мысли Пестерева, должно было обратить внимание на нужды Сибири, рухнули очень скоро. Сам он, как многие другие сибирские купцы-монополисты, обанкротился в середине 1860-х гг., не выдержав конкуренции с более сильным соперником — буржуазией центра России. Затем была долговая тюрьма в Москве, из которой Пестерева „освободило" Ш-е Отделение. По иронии судьбы его арестовали за контакты с „лондонскими пропагандистами", т.е. с Бакуниным, Герценом, Огаревым и другими деятелями освободительного движения. После долгого разбирательства Пестерев был сослан в Иркутск под надзор полиции59.

Полемику, разгоревшуюся в иркутском обществе в связи с нашумевшей ссорой Беклемишева и Неклюдова, М.А.Бакунин решил использовать в своих интересах. „На третий день Пасхи (т.е. 14 апреля.— В. Д.) в собрании был музыкальный вечер, на который собралось все городское общество,— вспоминает В.П.Быкова,— явился Михаил Бакунин — известный революционер 48 года в Германии..."61. По ее наблюдениям, Бакунин старался „отбирать мнения молодежи" и активно участвовал в обсуждении назревшего конфликта. „Разжигая молодежь таким способом, — пишет Быкова,— Бакунин достиг цели: он навербовал человек 15..."61. Решению этой задачи весьма способствовала заметная активизация общественной жизни Иркутска в апреле 1859 г.

В поисках сочувствующих М.А.Бакунин посещал все места, где собирался „высший свет" города. Так, 15 апреля, как отмечала В.П.Быкова в своих дневниковых записях, он побывал и у нее в доме вместе с Б.К.Кукелем, А.М.Шишковым, Ф.А.Львовым и М.В.Петрашевским62. По ее свидетельству, накануне событий 16 апреля между Бакуниным и Петрашевским не было разногласий и они оба еще действовали заодно, добиваясь консолидации общественного мнения. Автор мемуаров, не симпатизировавшая революционерам, была уверена в причастности Бакунина к антимуравьевской демонстрации, состоявшейся в день похорон М.Неклюдова. „Конечно, это работа Бакунина или Петрашевского с К0..."— утверждает В.П.Быкова63. Следует отметить, что современные исследователи „иркутских событий 1859 г." не упоминают о временном сотрудничестве М.А.Бакунина и М.В.Петрашевского, так как данный эпизод несколько противоречит традиционной схеме, разработанной в свое время В.Полонским и Ю.Стекловым64. Позиция, занятая вначале Бакуниным в Иркутске, кажется нам вполне мотивированной. В первые дни своего пребывания в городе он тяготел к той общественной группировке, в которую входили другие политические ссыльные. В данном случае — к петрашевцам. И уж тем более не могло быть у него серьезных разногласий с Н.А.Спешневым, который являлся, по оценке Б.Ф.Егорова, „самым значительным после Петрашевского членом кружка"65.

В письме к А.И.Герцену от 7 ноября 1860 г. Бакунин характеризовал Спешнева как „человека, замечательного во многих отношениях", особо акцентируя внимание на его давних связях с лидерами польского освободительного движения66. „...Еще за границею было мне интересно с ним познакомиться,— вспоминал Бакунин о Спешневе,— и я старался собрать о нем всевозможные сведения"67. Как утверждает в своих мемуарах саксонский дипломат Ф.фон Экштедт, в высших петербургских сферах в 40-е гг. существовало мнение, что за границей М.А.Бакунин и Н.А.Спешнев координировали свои действия против царского правительства68. Однако сам Бакунин утверждает, что со Спешневым, а также с Петрашевским и Львовым впервые встретился лишь в Иркутске69.

В идейном отношении Н.А.Спешнее в 1840-е гг. был весьма близок М.А.Бакунину. Он эволюционировал примерно в том же направлении: от юношески-романтического увлечения гегелевской диалектикой и материализмом Л.Фейербаха к утопическому социализму в революционно-демократическом, так называемом „русском", варианте70. Сохранившиеся фрагменты спешневского идейного наследия, отмечает Б.Ф.Егоров, „...свидетельствуют о крайнем радикализме его взглядов: он не только ратовал за освобождение крестьян, но считал необходимым осуществить национализацию земли и промышленности, полное социально-политическое уравнение всех сословий и т.п. "71. Поэтому неудивительно, что в Иркутске между Бакуниным и Спешневым установились дружеские контакты и налаживалось тесное сотрудничество.

Как пишет исследователь С.Кожевников, правда, без ссылки на источник, В.И.Ленин будто бы запрашивал сведения о „Сибирской конституции" — „Генеральном положении о Сибирских Соединенных Штатах", разработанном в 1850-е гг. петрашевцем Спешневым72. Об этом же сообщает в своих „Записках" известный русский ученый и революционер П.А.Кропоткин, который специально изучал данный вопрос во время службы в Восточной Сибири. По его словам, деятели из ближайшего окружения генерал-губернатора Н.Н.Муравьева-Амурского „обсуждали возможность создания Сибирских Соединенных Штатов". Причем, среди тех, кто участвовал в дискуссии, Кропоткин называет и Бакунина73. Такой проект революционного отделения Сибири от метрополии, на наш взгляд, вполне мог быть разработан именно Спешневым в период его сотрудничества с Н.Н.Муравьевым. Обсуждение этой любопытной идеи состоялось, вероятнее всего, сразу после приезда Бакунина в Восточную Сибирь, т.е. в начале апреля 1859 г. Позже вряд ли, поскольку Муравьев и Спешнев 12 апреля уже отправились в длительную поездку на Дальний Восток, в Китай и Японию74. Н.Н.Пестерев также свидетельствует, что в иркутском обществе кривотолки о планах местного начальства провозгласить независимую Сибирскую республику начали распространяться „... в самый разгар антипатии к Муравьеву, после Беклемишевской дуэли". По мнению Пестерева, подобные разглагольствования имели целенаправленный характер. „Слух об отделении Сибири был пущен, думаю, недоброжелателями Муравьева,— вспоминал современник,— чтобы сбыть его из Сибири, оклеветать этим против Правительства"75. Не исключено, что „утечку информации" о проекте Спешнева и его обсуждении в муравьевской резиденции76 организовал не кто иной, как М.В.Петрашевский. На него намекал Бакунин в „Ответе Колоколу", не желая полностью дискредитировать Петрашевского из чувства „взаимной ответственности" перед российским освободительным движением77.

От реализации проекта, разработанного Н.А.Спешневым, пришлось в конце концов отказаться. Но вовсе не потому, что об этих планах стало известно очень многим в Иркутске. Причина состояла в другом. Как выяснил П.А.Кропоткин, спешневский проект подвергался основательной критике со стороны Н.Н.Муравьева. „Красный генерал" доказывал, что Сибирь и, по-видимому, вся Россия еще не вполне созрели для республиканских порядков. Существенным препятствием для создания Сибирской республики, считал Муравьев, являются широко распространенные в народных массах монархические взгляды. „Царем он не хотел делаться,— отмечает в своем дневнике Кропоткин,— а республика немыслима, людей нет, да притом, говорил он, сейчас полезут аристократничать наши князья и графы, ничего и не выйдет"78. М.А.Бакунин придерживался в те годы несколько иной точки зрения. Хоть он и считал революционное отделение Сибири от крепостнического центра осуществимым, но полагал, что такой вариант можно будет реализовать позднее, после интенсивной подготовки определенных социально-политических условий79.

Некоторые исследователи утверждают, что Н.А.Спешнев будто бы поддерживал Петрашевского и Львова во время конфликта 1859 г., т.е. являлся противником Бакунина и Муравьева. Так, по мнению В.Г.Карцова, все ссыльные петрашевцы, находившиеся в то время в Восточной Сибири, якобы действовали заодно со своим бывшим лидером. За это Спешнев, полагает данный автор, подвергался репрессиям80. На самом же деле Н.Н.Муравьев не „сместил Спешнева с должности руководителя газеты", как пишет Карцев, а назначил его начальником своего походного штаба и взял в качестве ближайшего помощника в длительную заграничную поездку. К так называемым „иркутским событиям" Н.А.Спешнев был абсолютно не причастен, поскольку с апреля по декабрь 1859 г. находился вместе с Муравьевым в Китае и Японии. Наконец, после их возвращения из-за границы Н.Н.Муравьев, нарушая все полицейские запреты, явочным порядком вывез Спешнева в европейскую Россию и добился от Александра II в марте 1860 г. восстановления ему „прежних прав по происхождению"81. Вряд ли он стал бы так настойчиво добиваться свободы для своего идейного противника.

Характерно и то, что петрашевец Р.А.Черносвитов, согласно отзыву, представленному в Ш-е Отделение из Красноярска жандармским полковником Н.Борком, также считался „поклонником Герцена, Бакунина и их школы", „проповедующим демократизм"82.

Таким образом, среди четырех петрашевцев, находившихся в конце 1850-х гг. в Восточной Сибири, двое, притом наиболее радикальных, придерживались той же политической линии, что и М.А.Бакунин. А это значит, что именно Бакунин, Спешнев и Черносвитов, но никак не Завалишин, Петрашевский, Львов, Раевский, Розенталь и некоторые другие политические ссыльные, занимали тогда по-настоящему революционные позиции.

М.А.Бакунин хорошо понимал, что у Петрашевского были к тому времени свои последователи среди собиравшихся в шестуновской библиотеке разночинцев. Они-то и стали предметом его повышенного внимания83. Среди прогрессивно настроенной местной молодежи Бакунин рассчитывал приобрести новых „учеников". К тому времени у него имелся уже некоторый опыт подобного рода, накопленный в Томске, в ходе контактов с Потаниным и Щукиным.

Действительно, Бакунин оказал влияние не только на лидеров сибирского студенческого землячества, но и на группу разночинной молодежи Иркутска, в том числе на М.Загоскина, А. Гавдинова, П.Тарасенко, Н.Ушарова, С.Шашкова и других членов иркутского кружка, привлеченных в 1866 г. по делу о так называемом „сибирском сепаратизме". В показаниях, которые они давали следственной комиссии, довольно четко прослеживается преемственность с идеями М.А.Бакунина. Так, Н.И.Ушаров сообщал о бурных дебатах между ними по вопросу о том, какой путь мог бы скорее привести к революции в Сибири: „пропагандистский" или „бунтарский"? Заметим особо, что сам Ушаров по своим взглядам являлся типичным бунтарем. Он утверждал, что „Сибирь можно отделить сейчас же", „при этом вызывался отправиться в Забайкальский край, учить там народ и взбунтовать его"84. С его точки зрения, пропаганду в народе необходимо вести не в республиканском, а в монархическом духе, потому, что в „народе живо сохранился еще идеал царя, каким мы видим его в древней Руси, а без царя народ ничего не примет" 85. Во время обсуждения прокламации „К патриотам Сибири", составленной в Петербурге под руководством Потанина, Ушаров будто бы заявил: „Дай мне кто-нибудь рублей сто и я уеду в Забайкалье и подниму народ"86. Щукин же доказывал, что „невозможно скоро отделить Сибирь, потому что нужно прежде внушить это народу"87. Нетрудно заметить, что споры сибирских разночинцев предвосхищали полемику, развернувшуюся позднее между членами бакунинско-народнической революционной организации „Земля и Воля" 1870-х гг. Все это, на наш взгляд, свидетельствует о том, что иркутские разночинцы усвоили бакунинскую точку зрения по ряду вопросов, причем более последовательно, чем Потанин.

„Учеником" Бакунина следует считать и М.Е.Мехеду, штабс-капитана, служившего в Иркутске в 1858—1860-х гг. В своих письмах к А.А.Карганову, перехваченных жандармским ведомством в 1860 г., Мехеда подчеркивал, что освобождение Сибири от царского гнета не может наступить так быстро, как хотелось бы88. Он полагал, что для этого потребуется серьезная просветительская подготовка трудящихся края. Однако в целом Мехеда оптимистически оценивал перспективы революционного возрождения Сибири, ссылаясь на бунтарский первопроходческий характер местного населения. „... Все, что закон русский признал лишним или опасным для себя,— отмечает он в письме к Карганову в Петербург от 25 июля 1860 г.,— водворилось здесь (т.е. в Сибири.— В.Д.)"89. По сравнению с крестьянством европейской России здешние крестьяне, считал Мехеда, гораздо более свободолюбивы. „Сибиряки не русский мужик,— писал он,— тому надо стряхнуть долгое рабство, сжиться со свободою, воспитать себя в ее смысле... Если непреложен закон кровавого основания в деле свободы, то и тут преимущество на стороне сибиряка; изгнанный из родины силою своих поступков, он недешево заплатит за право идти на край света и искать новой отчизны"90.

Сторонниками М.А.Бакунина являлись братья Кукель: Болеслав и Бронислав, офицеры польского происхождения, служившие в Восточной Сибири в конце 1850-х — начале 1860-х гг. Согласно биографической справке исследователя В.А.Дьякова, генерал-майор Б.К.Кукель-старший „неоднократно высказывал антиправительственные настроения; поддерживал связь с М.А.Бакуниным, П.А.Кропоткиным и другими находившимися в Сибири участниками освободительного движения"91. На идейную близость Бакунина и Кукеля указывает и Д.Завалишин в своих воспоминаниях92 . Следует отметить, что список сибирских „бакунистов" вряд ли исчерпывается названными выше лицами. Необходимо иметь в виду, что „ученики" Бакунина, получив изначальный идейный импульс от своего наставника, продолжали распространять и развивать его взгляды. Так было, к примеру, с Николаем Щукиным в Томске и Иркутске, вокруг которого объединялась демократически настроенная разночинная молодежь93. Поэтому трудно согласиться с Н.М.Пирумовой, которая необоснованно суживает сферу идейного влияния Бакунина в Сибири, включая в нее лишь двух деятелей: Г.Потанина и Н.Щукина94. Следует еще раз отметить, что я не разделяю точку зрения многих исследователей „иркутских событий 1859 г.", которые утверждают, что Бакунин якобы сразу же, не раздумывая, выступил на стороне пресловутой „генерал-губернаторской партии". На самом деле в разгоравшееся столкновение он поначалу не вмешивался, вероятно, еще не понимая до конца причины и сущность конфликта, его социально-политическую подоплеку. А в первых числах июня 1859 г. Бакунин вместе с женой Антонией Ксаверьевной и ее сестрой Софьей вообще уехал из Иркутска в продолжительную поездку по Забайкалью95.

Сначала они остановились в Чите у своего родственника М.С.Корсакова, военного губернатора и наказного атамана Забайкальского казачьего войска. Здесь М.А.Бакунин установил прочные контакты с кружком служащей молодежи, группировавшейся вокруг Евгения Рагозина96.

Все лето 1859 г. Бакунины провели неподалеку от города на заимке, принадлежавшей скорее всего кому-то из местных купцов. Как вспоминал один из участников читинского кружка, „... М.А.Бакунин устроил себе дачу на берегу реки, среди векового леса, там жил он со своей женой Антониной Ксаверьевной и ее сестрой девушкой"97. Думается, не случайно революционер поселился подальше от любопытствующих обывательских глаз. К нему на заимку часто приезжала городская молодежь. У Бакуниных бывали Е.И.Рагозин, Н.П.Поливанов, А.А.Лохвицкий, В.Н.Муравьев, Н.СЛавров, А.М.Шишков и другие прогрессивно настроенные чиновники и офицеры. Из воспоминаний и писем Рагозина, мемуаров Поливанова видно, какие темы обсуждались ими совместно с М.А.Бакуниным. Это — во-первых, публикации герценовского „Колокола" 1858—1859гг., во-вторых, „амурский вопрос" и, наконец, круг проблем, связанных с пропагандировавшейся Бакуниным идеей „сибирского дела"98.

Особенно сблизился Бакунин с Е.И.Рагозиным, вероятно, чтобы через него влиять и на других молодых людей. Имеются все основания считать Рагозина идейным последователем Бакунина99. Особый интерес в этой связи представляют указанные выше письма Евгения Рагозина к М.С.Корсакову начала 1860-х гг., в которых высказываются мысли, очень близкие по содержанию к бунтарско-анархистским воззрениям „учителя". „Я не уважаю общества, которое выносит гнет русского правительства,— откровенно заявлял Рагозин, мотивируя причины своего ухода с государственной службы,— я ненавижу всякую власть (разр. моя.— В.Д.), я презираю Империю — как безнравственную пошлость, а потому участвовать во всем этом я не в силах". Обращаясь к своему бывшему начальнику, он задавал Корсакову характерный вопрос: „Михаил Семенович, думаете ли вы об отложении Сибири?" И далее подчеркивал, что это — „единственное дело, действительно интересное"100. Рагозин, как и другие сибирские бакунисты, доказывал, что в Азиатской России будет легче „отрешиться от рутины и внести во все сферы свободно-разумные начала". Но прежде чем приступить к революционным преобразованиям в Сибири, полагал он, необходим подготовительный период, просветительский по своему характеру. „10 лет,— с точки зрения Е.И.Рагозина <и, вероятнее всего, Бакунина.— В.Д.),— самый дальний срок для сооружения самостоятельности страны..."101 Следует подчеркнуть, что рагозинские письма к М.С.Корсакову наиболее точно отразили круг идей, пропагандировавшихся Бакуниным в Иркутске и Чите. Это — весьма ценный источник, который дает нам основания утверждать, что уже в конце 1850-х — начале 1860-х гг. бакунинские воззрения приобрели под влиянием „сибирского фактора" четко выраженную антиавторитарную направленность.

К числу „учеников", вероятно, следует отнести также и Александра Лохвицкого, который приехал на службу в Восточную Сибирь по личному приглашению Н.Н.Муравьева одновременно с Бакуниным весной 1859 г.102 До этого Лохвицкий служил на Кавказе. Получив длительный отпуск, он побывал за границей, в частности, посетил Чехию. Скорее всего, по совету М.А.Бакунина Лохвицкий написал заметки о своем путешествии, которые были вскоре опубликованы в „Русском слове"103. Они имеют заголовок — „Письмо из Праги", а датируются 12 июля 1859 г., т.е. как раз тем временем, когда Бакунин контактировал с их автором. Укажем сразу, что в исследовательской литературе данная работа еще не анализировалась. Хотя, безусловно, это — ценный источник для историков, специализирующихся на славяноведении. Не исключено, что заметки написаны самим Бакуниным, который мог использовать отдельные факты, сообщавшиеся ему А.А.Лохвицким. В них пропагандируются излюбленные бакунинские идеи о революционном единстве всех славянских народов, о праве наций на самоопределение и о демократической общеславянской федерации. „Идея славянского братства,— подчеркивает автор,— есть великая и благородная идея, если вы ей придаете тот смысл, что прогрессивная и разумноустроившаяся Россия поможет родственным племенам достигнуть до независимости"104. Вполне по-бакунински противопоставляются два возможных пути решения „славянского вопроса": первый — с помощью демократической, республиканской России; второй — под эгидой русского царизма (его были склонны поддерживать некоторые из деятелей чешского национально-освободительного движения). Во втором случае та же идея славянского единства, считали Бакунин и Лохвицкий,— „есть невозможность: нелепость и варварство, если вы отымая от России условие прогресса, ею задавите другие славянские народы"105. Авторы статьи проводят параллель между задачами, стоящими перед русским народом и славянскими нациями Центральной Европы. „... Между Россией и другими славянскими племенами,— отмечают они в этой подцензурной (!) журнальной публикации,— есть нечто общее, кроме языка и расы — это стремление к быту цивилизованных народов, стремление освободиться от угнетения, там — чуждой национальности, у нас— невежества и вредных порождений несчастной истории (разр. моя.— В.Д.)"106. Весь социально-политический смысл статьи сводится к пропаганде необходимости союза между российским революционно-демократическим движением и национально-освободительным движением южных и западных славян.

„Вот почва,— указывают авторы,— на которой русский сходится с симпатией с западным славянином; только на этом условии западный славянин признает русского старшим братом"107.

Заметим особо, что А.А.Лохвицкий, исполнявший должность вице-губернатора Забайкальской области, занимал, по всей видимости, далеко не последнее место в революционных замыслах Бакунина, ориентированных на Сибирь. Наряду с Рагозиным, неформальным лидером передовой молодежи Читы, Лохвицкий, играя важную роль в областной администрации, распространял бакунинские идеи среди своих подчиненных. Очевидно, Бакунин предпочитал не распыляться, а концентрировал пропаганду на молодых перспективных деятелях, что в целом соответствовало его тактическим принципам108.

Но не только поиском единомышленников был занят М.А.Бакунин в Забайкалье. Здесь он встречался с декабристами М.А.Бестужевым, Н.В.Басаргиным, М.К.Кюхельбеккером и В.Ф.Раевским, остававшимися в Сибири после амнистии109. Личные контакты и беседы с ветеранами русского освободительного движения имели для него важное познавательное значение.

Наибольший интерес вызвали у Бакунина рассказы декабристов о своем пребывании в Петровском заводском каземате. „Это была, может быть,— писал он А.И.Герцену в Лондон,— самая лучшая эпоха их жизнь (разр. моя.— В.Д.), эпоха, в которой, очищенные страданием, чувством великой ответственности, взятой ими на себя перед целой Россией, они, может быть, впервые возвысились до нравственного сознания своего подвига"110. Особенно привлекал М.А.Бакунина исторический опыт декабристов по созданию действенной модели взаимоотношений, основанных на артельно-коллективистских принципах равноправия, товарищества и взаимопомощи. „...В Петровском замке все были равно велики и святы,— с восхищением отмечает он,— все были равны... братски друг с другом делились всем; и мысли и чувства и материальные средства — все было общее между ними"111. Пример декабристов, которые первыми в истории русского освободительного движения реализовали на практике высокие идеалы человеческой общности, братства и солидарности, несомненно, воодушевлял Бакунина и в значительной мере способствовал его дальнейшей эволюции в сторону „самоуправленческого", народнического социализма.

Не случайно Бакунин особо выделяет среди участников декабристского движения М.А.Бестужева, М.С.Лунина, И.И.Пущина, которые навсегда остались верными в своих помыслах и действиях мировоззренческим принципам „Петровского замка"112. И, напротив, он резко критиковал Д.Завалишина, предавшего эти светлые, благородные идеалы и опустившегося до клеветы, а также до прямого доносительства на своих товарищей по ссылке, в том числе на самого Бакунина113. Следует подчеркнуть, что именно М.А.Бакунин первым изобличил Завалишина как доносчика и провокатора, действующего „искусно и тайно", дал этому деятелю вполне объективную, на наш взгляд, характеристику114. Собственно, сам Завалишин даже гордился своим доносительством. «... Я никогда не хотел служить никакой партии,— лицемерно заявлял он,— а потому, обличая тех, которые обманывали власть, будучи ее представителями (т.е. Н.Н.Муравьева и др.— В. Д.), стремился раскрыть обман и тех, которые лживо выдавали себя за ревнителей свободы и защитников народа (т.е. Бакунина, Спешнева и др.— В.Д.)"115. Но, к сожалению, до сих пор многие исследователи общественно-политического движения в Сибири 50— 60-х гг. XIX в. считают эту бакунинскую характеристику предвзятой и под таким, явно надуманным, предлогом не используют в качестве источника.

Интересно, что М.А.Бестужев, один из тех декабристов, с кем встречался и беседовал Бакунин во время своей поездки по Забайкалью, по всей видимости, сочувствовал его революционным замыслам. Как раз Бестужев полагал, что при определенных условиях ссыльные участники русского и польского освободительного движения могли бы поднять Сибирь на антиправительственное восстание. Анализируя причины, побудившие царскую администрацию максимально изолировать декабристов в начале 1830-х гг. от местного населения в специально построенном для них при Петровском заводе своего рода общежитии казематского типа, М.А.Бестужев указывал, что власти „опасались общего бунта всей Сибири (разр. моя.— В.Д.)"116. Причем не только он один, а также Басаргин, Лунин и Пущин и, вероятно, другие декабристы считали такое восстание вполне осуществимым117.

Поездку по Забайкалью М.А.Бакунин предпринял и для того, чтобы на месте выяснить потенциальные возможности Нерчинского горного округа как самого взрывоопасного района Восточной Сибири. Характерно, что летом 1859 г. здесь произошло „открытое восстание против властей" одного из старообрядческих сел Верхнеудинской волости, очевидцем которого являлся Е.И.Рагозин118. И хотя „бунт раскольников" 1859 г. возник на религиозной почве, однако у Бакунина, Рагозина и других демократов Сибири он наверняка вызвал определенные оптимистические надежды. Как нам представляется, на фактах подобного рода и основывались бакунинские расчеты начала 1860-х гг. в отношении старообрядцев. В них он видел одну из главных движущих сил предполагаемой крестьянской революции в России119. Разумеется, М.А.Бакунин, а вместе с ним А.И.Герцен, Н.П.Огарев, В.И.Кельсиев и другие русские демократы-шестидесятники идеализировали „раскол", что являлось слабой стороной их революционных воззрений. Они действовали в эпоху, когда крестьянство России еще не пробудилось к самостоятельной политической жизни, к активной борьбе против самодержавия. Желаемое часто выдавалось за действительное. Поэтому они видели революционные настроения там, где их, в сущности, не было.

В конце октября — середине ноября 1859 г. М.А.Бакунин находился в Кяхте. Его внимание оказалось надолго приковано к этому небольшому, но весьма интересному городку на китайской границе. „В Кяхте мы пробыли долее, чем предполагали...— писал он М.С.Корсакову после возвращения в Иркутск120. Причин для задержки у него хватало.

„Самый видный, — по определению известного русского ученого, путешественника и публициста М.И.Венюкова,— коммерческий пункт на всем пространстве Сибири" с его торговой колонией, где жили постоянно около пятидесяти крупных сибирских и московских купцов, Кяхта играла заметную роль в экономической жизни России XVIII—XIX вв. „Начиная от московских капиталистов до мелких сибирских зверопромышленников, от фабрикантов драдедама, плиса и легких сукон до сибирских извощиков,— отмечал Венюков, не однажды посещавший Кяхту,— от банкиров, торговавших золотом, до финансистов, которые считали поступавшие в казну миллионы кредитных билетов пошлины, много было сторонников у знаменитой слободки"121. Здесь Бакунин завязал обширные знакомства, которые ему впоследствии очень пригодились. Особенно сблизился он с Василием и Иннокентием Сабашниковыми, отцом и дядей будущих издателей122. Братья Сабашниковы принадлежали к тому немногочисленному слою в сибирском купечестве, который отличался образованностью и широтой кругозора. В кяхтинском доме В.Н.Сабашникова бывали декабристы М.А. и Н.А.Бестужевы, И.И.Горбачевский и другие политические ссыльные. У него останавливались во время поездок по Забайкалью М.И.Венюков, художники Игорев, Мазер и Х.Рейхель (последний был знаком с Герценом и приходился родственником Адольфу Рейхелю, одному из самых близких друзей Бакунина), писатель и публицист С.В.Максимов, музыкант-виртуоз И.Редров и многие другие известные люди. Навещали эту гостеприимную семью деятели местной администрации, включая генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н.Муравьева, военного губернатора Забайкальской области М.С.Корсакова и кяхтинского градоначальника А.И.Деспот-Зеновича123.

Дом Сабашниковых в Кяхте являлся одним из центров общественно-культурной жизни края. Немалая заслуга в этом принадлежала матери Сергея и Михаила Сабашниковых, Серафиме Савватеевне, которая была образованной и передовой женщиной. По ее инициативе проводились литературно-музыкальные вечера, на которые собиралась прогрессивная общественность Забайкалья. «К нам постоянно заходили просматривать получаемые родителями иностранные и столичные журналы,— вспоминал М.В. Сабашников.— Вероятно, через китайскую границу отец получал „Колокол" Герцена, и читать его приходили не одни только политические ссыльные, купцы и интеллигенты»124. У Сабашниковых открыто обсуждались самые актуальные политические проблемы, волновавшие тогда всех свободомыслящих русских людей. Неудивительно, что Бакунин освоился в их доме, а затем и в кяхтинском обществе. Этому способствовал отчасти его тогдашний официальный статус. Рекомендуя себя в качестве служащего председателя правления Амурской компании Бенардаки, крупного финансового магната, М.А.Бакунин выглядел в глазах многих купцов „своим человеком". Однако в еще большей степени его быстрая адаптация в Кяхте обусловливалась самой общественной атмосферой тех лет.

Некогда процветающая торгово-феодальная монополия переживала в конце 1850-х гг. острый и глубокий кризис, отражавшийся, как на барометре, на настроениях местного общества. В нем нарастало идейное брожение, вызванное неопределенностью кризисной ситуации. Кяхтинское купечество, прочно спаянное до сих пор сословно-корпоративной солидарностью, неминуемо расслаивалось на две основные социальные группировки. Лидером первой, самой многочисленной их них, был тогда "уполномоченный от торгующего на Кяхте купечества" И.А.Носков125 „Рутинисты-староверы, не верующие в новые пути...",— так определил „кредо" этой группировки Бакунин,— которые „только и знают, что свою кяхтинскую чайную торговлю, совершенно искусственную, несмотря на то, что по их собственному сознанию она каждый год падает и быстро приближается к своему концу"126. Ясно, что у Носкова и других консервативно настроенных кяхтинцев он не мог найти взаимопонимания, ибо выступал, как и другие русские демократы, за ликвидацию дорогой их сердцу монополии, еще державшейся благодаря покровительству со стороны петербургских реакционеров.

Однако была в то время и другая Кяхта, которую представляли Сабашниковы, В.А.Белозеров, А.МЛушников, А.Я.Немчинов, А.Д.Старцев и др. Именно с этой, относительно небольшой группой кяхтинских купцов, реалистично мыслящих, дальновидных, а главное, желающих вести свои дела по-новому, Бакунин связывал определенные замыслы. Передовые представители кяхтинского купечества, искавшие выход из создавшегося положения, рассчитывали, со своей стороны, получить у него дельный совет.

Отнюдь не только знаменитое хлебосольство Сабашниковых задержало М.А.Бакунина в уютной приграничной слободке. Во-первых, он вел в Кяхте переговоры об организации доставки в Сибирь и европейскую часть страны нелегальной литературы из-за рубежа. Речь на них шла, и это отмечают многие исследователи127, о транспортировке в Россию при посредничестве кяхтинских купцов „Колокола", „Полярной Звезды" и других изданий лондонской Вольной Русской типографии. Причем Бакунину, как подтверждает А.И.Герцен, удалось договориться с кяхтинскими предпринимателями о сотрудничестве в этом, достаточно рискованном для них деле128. О том, что между М.А.Бакуниным и торговцами Кяхты была налажена постоянная связь, существовавшая на протяжении ряда лет, свидетельствует содержание его письма, отправленного в 1862 г. на иркутский адрес К.В.Квятковского, но предназначенного для передачи в Кяхту129. В нем выражается беспокойство за сохранность посылаемой из-за границы в Сибирь корреспонденции. „Как мне приказано,— писал Бакунин,— я посылаю это письмо, и буду посылать газеты, книги, брошюры, пожалуй целыми пакетами — на фирму". Далее он указывает местонахождение этой фирмы — китайский город Тяньцзин, где торговали в то время исключительно одни кяхтинцы. Здесь же упоминается один из русских дипломатов, находившихся в Тяньцзине,— A.M.Пещуров, который, вероятно, являлся посредником между сторонниками Бакунина в Сибири и лондонским центром. «Мы здесь не только не скупимся,— сообщает М.А.Бакунин своим друзьям,— но собираем как увидите из Колокола, деньги в наш Лондонский фонд, на „Русское дело", которое из области теорий на всех парусах летит в мир практических разрешений...»130. Затем Бакунин обращается к кяхтинским предпринимателям со следующей, очень характерной просьбой: „А вы в Сибири богаты — собирайте и присылайте в фонд — если хотите, по тому же адресу"131. Необходимо указать, что свои сибирские контакты с предпринимателями М.А.Бакунин активно использовал для вербовки сторонников. Среди тех, кто вносил средства в лондонский фонд и участвовал в транспортировке из-за границы нелегальной литературы в начале 1860-х гг., оказались Н.Д.Бенардаки, сын председателя правления Амурской компании, а также Н.А.де Траверсе, сын томского золотопромышленника132. Наконец, не кто иной, как В.Н.Сабашников, субсидировал и обеспечивал соответствующим документальным прикрытием побег Бакунина из Сибири в 1861 г., что зафиксировано в материалах следственной комиссии 111-го Отделения133. Все эти факты наводят на мысль, что в конце 1850-х гг. Бакунин рассчитывал привлечь финансовые средства передовых представителей местного купечества на осуществление „сибирского дела", которое в еще большей степени затрагивало коренные интересы зарождающейся предпринимательской буржуазии края.

Кроме того, в Кяхте Бакунин установил связь с кружком польских политических ссыльных, в который входили А.Гиллер, А.Моравский, Г.Краевский и др.134 Образованию этой небольшой, но сплоченной колонии способствовало то, что градоначальником здесь был в 1857-1862 гг. А.И.Деспот-Зенович, поляк по происхождению, и, говоря словами Н.Пестерева, „либерал из поднадзорных". Характерно, что ко всему прочему он был очень дружен с Сабашниковыми135. Деспот-Зенович покровительствовал землякам, что сказывалось и на отношении к ним кяхтинского купечества. Вообще же для населения Кяхты, привыкшего к контактам с иностранцами, было характерно отсутствие антипольских настроений, что, кстати, отличало его от иркутского купеческого общества, в значительной мере зараженного шовинистическими предрассудками136. Все эти факторы создавали благоприятную обстановку для пропаганды Бакуниным среди членов кяхтинского кружка политссыльных идеи русско-польского революционного единства. С ними он завязал прочные и долговременные контакты, прослеживающиеся вплоть до восстания 1863 г. в Польше137. Особенно сблизился М.А.Бакунин с Генрихом Краевским, которого рекомендовал в письме к Каткову от 7 января 1860 г. в качестве одного из самых надежных своих друзей138. Привлечение на свою сторону Гиллера, Моравского, Краевского и других польских деятелей, живших в Кяхте на поселении, он оценивал как самую успешную пропагандистскую акцию из проведенных им в Сибири139.

Длительное, более чем полугодичное, пребывание М.А.Бакунина в Забайкальской области являлось одним из самых плодотворных во всех отношениях периодов его „сибирской" биографии. За это время он углубил свои представления о Сибири, ее проблемах и потенциальных резервах. Бакунин значительно расширил круг своих сторонников за счет привлечения местной служащей молодежи,части политических ссыльных (преимущественно поляков) и группы молодых кяхтинских предпринимателей. Таким образом, к концу 1859 г. им были созданы важные предпосылки для будущего организационного объединения передовых представителей общественности Восточной Сибири.

13 ноября Бакунины возвратились в Иркутск. „Богоспасаемый град нашел я разделенным на партии..." — сообщал М.А.Бакунин в письме к Корсакову от 27 ноября 1859 г.140 За время, пока он отсутствовал, в Иркутске назрел острый конфликт между лидерами купеческой общественности и аристократическим меньшинством администрации. Как выяснилось, М.В.Петрашевский, всецело поддерживая Белоголового-Пестерева, вел агитацию против „муравьевцев". Полагая, что протестует против деспотизма, который олицетворяла для него небольшая группа молодых чиновников, Петрашевский объективно выступил как противник общего курса восточносибирской администрации, имевшей и сильное прогрессивное ядро. Осознавая подлинный смысл его заблуждения, Бакунин, конечно, не мог одобрять, а тем более поддерживать Петрашевского. Были, помимо этой, и другие причины, по которым он выступил против лидера петрашевцев. Так, М.А.Бакунина волновала дальнейшая судьба некоторых разночинцев, увлеченных и дезориентированных Петрашевским: выпускников Казанского университета Подлесного, Титова и др. „Молодых людей, прибывших недавно в Иркутск, с весьма хорошими университетскими аттестатами, жалко,— писал в Читу Корсакову М.А.Бакунин,— оттолкнутых отчасти холодным и слишком самодовольным аристократизмом, отчасти же и худою, далеко не вполне заслуженною славою золотой молодежи..."141. Однако он не терял надежды привлечь эту группу интеллигентов-разночинцев на свою сторону. „Мне бы хотелось спасти эту свежую университетскую молодежь, виновную только в юношеском увлечении,— подчеркивал он,— и в недостатке рассудка, впрочем весьма естественном в этом возрасте..."142. Поэтому, не дожидаясь возвращения в Иркутск Н.Н.Муравьева и Н.А.Спешнева, Бакунин повел контрпропаганду против Петрашевского, пытаясь вырвать Подлесного и других из-под его влияния. В результате сложилась острая, своеобразная ситуация, в которой столкнулись два крупных деятеля русского общественного движения. Наверное, Бакунин решил бы эту проблему, поскольку в сравнении с Петрашевским у него был ряд преимуществ: богатый политический опыт и диалектически верное понимание сложившегося положения.

Но события приняли неожиданный поворот. В середине декабря 1859 г. в Иркутске появился А.Розенталь, о котором уже упоминалось выше. Он приехал специально за тем, чтобы помешать осуществлению бакунинских революционных замыслов. Вероятно, ему кто-то сообщил в Красноярске о пропагандистской деятельности Бакунина в Восточной Сибири. По словам Розенталя, услышав, что „гениальный сумасброд" „... действительно подготовляет революцию и сильно действует на умы молодежи, неопытной и горячей", он срочно выехал „остановить пожар"143. Хорошо зная о планах М.А.Бакунина от него самого еще с 1857 г., Розенталь направился в Иркутское губернское правление к жандармскому начальству. „По приезде я не застал генерал-губернатора и сообщил не ему,— вспоминал о своем поступке этот провокатор,— доказывая необходимость остановить сумасбродство Бакунина; вместе с тем я послал и к нему письмо, предостерегая его о последствиях"144. „Розенталевское дело" коренным образом изменило ситуацию. „Скандал Бакунина со мной наделал много шуму в городе,— с оттенком гордости вспоминал Розенталь,— ... это дало многим время одуматься и отстать... другие из его приверженцев поуезжали и дело стало расклеиваться"145. Действительно, в конце 1859 — начале 1860 г. из Сибири выехали М.Мехеда, Г.Краевский, Е.Рагозин, Н.Спешнев, С.Шашков и другие сторонники М.А.Бакунина. Сам он также был вынужден свернуть революционно-пропагандистскую деятельность.

Характерно, что неблаговидный поступок А.Розенталя поддерживали Завалишин, Петрашевский, Львов, Раевский и кое-кто из молодых разночинцев146. Влияние Бакунина в Иркутске стало падать. По словам Б.А.Милютина, в 1860 г. авторитет Бакунина в Иркутске резко пошел на убыль. Хотя по-прежнему „за ним, за учителем ... ходило несколько лиц из молодежи..."447. Становилось ясно, что в близком будущем реализовать идею общесибирского восстания, руководимого революционной организацией, не удастся. Поэтому Бакунин обратился к поиску иного пути, который ассоциировался в его сознании с личностью Н.Н.Муравьева-Амурского.

В основе концепции общероссийского революционно-освободительного движения, разрабатываемой в Сибири Бакуниным, лежала идея его перманентности и многовариантности148. Осознавая сущность переломного периода в истории страны, М.А.Бакунин прорабатывал возможные варианты дальнейшего социально-политического развития России. Одним из них он считал дворянско-буржуазную революцию „образованных классов"149, которая, по мысли Бакунина, могла бы быть первым этапом политического освобождения нации. Видя на примере Завалишина, Львова, Петрашевского, Розенталя, Раевского и других видных деятелей российского освободительного движения, что значительное их число тяготеет к легальным формам политической деятельности, Бакунин выдвинул идею создания „общества для спасения России от близорукости царской и от преступного министерского шарлатанства". Программной целью такого легально действовавшего общества должен был стать созыв „Земского всенародного Собора"150. Разрабатывая этот вариант, Бакунин учитывал как национальный, так и международный опыт. Вероятно, ему казалось тогда, что Россия, несколько запаздывавшая в своем историческом развитии по сравнению с остальными европейскими державами, пройдет тот же путь, что и Западная Европа. Поэтому он отводил определенную роль буржуазно-либеральному движению, признавая его относительную прогрессивность. Примечательно, что к либерализму как одному из направлений освободительного процесса Бакунин относился дифференцированно, диалектически вычленяя в его идейной эволюции две фазы: восходящую и нисходящую151. На первом этапе, утверждал он в 1850 г., европейский либерализм не только активно выступал с обличительной критикой пороков абсолютизма и феодализма, но и „стоял в оппозиции и сильно способствовал просвещению, эмансипации и даже возмущению масс". Но на втором этапе, подчеркивал Бакунин, либерально-буржуазное движение превращается в „смердящий труп", „... как вследствии своего старчества, так и вследствии достижения им своих специфических целей"152. Для более четкого понимания этой интересной бакунинской идеи особый смысл имеют два воззвания 1861—1862 гг., выявленные мной в личном фонде В.А.Долгорукова, являвшегося начальником 111-го Отделения в 1856—1863 гг.153 В описи долгоруковского фонда»эти работы числятся как принадлежащие неустановленному автору. Однако авторство воззваний „Великорусе" и „Клерикальная партия в Польше" вполне устанавливается, ибо одно из них подписано известным в исторической литературе псевдонимом М.А.Бакунина „Элизар" („Элиасар")154. Основные идеи, а также характерные особенности литературного слога и многие другие детали указанных выше работ также идентифицируются с бакунинской публицистикой.

К началу 1860-х гг. Бакунин пришел к мысли, что развертывающийся в России освободительный процесс не должен сводиться к немедленному и всеобщему крестьянскому бунту. По его мнению, революция будет развиваться поэтапно, непрерывно углубляясь и расширяясь, охватит вначале высшие слои русского общества и затем перерастет в широкое движение „снизу". „Пройдем и через дворянскую конституцию, но на ней не остановимся,— писал он в начале 1862 г. И.И.Тургеневу,— и кажется, не минуем кровавой революции, что будет, то будет,— мы же будем готовиться, да учиться, и по силам делать свое дело"155.

Ближайшую задачу русских революционеров М.А.Бакунин видел в сплочении всех прогрессивных общественных сил страны. Основой такого единства демократов и либералов, которое действительно имело место на рубеже 50—60-х гг. XIX в.156, он считал „возможно-полное и разумное осуществление идеи права, верное применение юридических начал ко всем случаям обыденной жизни"157. Бакунин четко выделяет общую сферу политических интересов либерализма и демократии на начальном этапе освободительного движения в России. „Сущность нового порядка вещей, которого одинаково желают народ и образованные классы...— писал он в своем воззвании „Великорусе",— состоит в устранении произвольного управления, в замене его законностью". Указывая на растущее антифеодальное движение помещичьих и „казенных" крестьян, недовольных „обременительною переменою, которую правительство производит под именем освобождения...", М.А.Бакунин отмечал, что „правительство ничего не в силах понимать, оно глупо и невежественно, оно ведет Россию к пугачевщине (разр. моя.— В.Д.)"158. Поэтому, призывая дворянско-буржуазную общественность к решительным действиям, он предлагал „...образованным классам взять в свои руки ведение дел из рук неспособного правительства (разр. моя.— В.Д.), чтоб спасти народ от истязаний..." То есть, по существу, подталкивал русскую либеральную общественность к открытому выступлению против самодержавного деспотизма, к революции „сверху". Если этого не случится, предупреждал Бакунин, деятели либерального движения сами подвергнуться позже „терроризму". Тем более что самодержавие, по его оценке, „при своей неспособности вести национальные дела разумным способом, впадает в необходимость держаться системы стеснений"159.

В то же время Бакунин подчеркивал, что у революционной демократии — свои особые цели и задачи. „Если образованные классы почтут себя бессильными, не почувствуют в себе решимость обуздать правительство, и руководить им, — предостерегал он временных союзников и партнеров по освободительному движению, — тогда патриоты принуждены призвать народ на дело... (разр. моя.— В. Д.)"160.

Следует отметить, что в модели начального периода русской революции, которую Бакунин разрабатывал в последний год своего пребывания в Сибири, важное место отводится Н.Н.Муравьеву-Амурскому, одному из самых влиятельных и авторитетных деятелей дворянской оппозиции. Именно Муравьева считал он наиболее подходящей фигурой, способной сплотить и возглавить „общество для спасения России"161. Поэтому Бакунин резко осуждал А.И.Герцена, опубликовавшего в ноябрьском выпуске 1859 г. своего бюллетеня „Под суд!" письмо представителя иркутской купеческой общественности Белоголового, которое было нацелено на дискредитацию Муравьева162. Хорошо понимая, что эта публикация подрывает авторитет Муравьева, Бакунин попытался нейтрализовать ее воздействие на русскую общественность. У него возникло стремление открыто выступить в защиту политического курса передового руководителя Восточной Сибири на страницах герценовского издания. Бакунин, несмотря на известный риск, принял решение подготовить публицистическое послание редакторам „Колокола", в котором надеялся опровергнуть доводы Белоголового. Для литературного оформления этого письма он выехал в январе 1860 г. в Томск, где собирался основательно поработать и над другими своими сочинениями. Отправлялся Бакунин вместе с Н.Н.Муравьевым и Н. А.Спешневым, выезжающими из Иркутска в Петербург163. Спешнев, для которого Муравьев рассчитывал добиться амнистии, должен был, очевидно, установить контакты с представителями демократического и либерального движения. Сам Бакунин также надеялся вскоре выехать из Сибири в европейскую Россию. Добиться такого разрешения обещал ему Н.Н.Муравьев перед своим отъездом в столицу164.

24 января 1860 г. М.А.Бакунин прибыл в Томск, где оставался до конца зимы. Здесь, на заимке Асташева, он занимался литературной работой и уже 31 января писал в Иркутск М.С.Корсакову, что полностью подготовил рукопись, предназначенную для публикации в „Колоколе". „Все мои писания готовы,— сообщал он Корсакову,— и ждут только приезда Клингенберга..."165. С В.Н.Клингенбергом и была отправлена вся корреспонденция, адресованная Герцену и Огареву. За границу ее отвез Н.Н.Муравьев166.

Кроме публицистического письма редакторам „Колокола" Бакунин завершал в Томске работу над статьей, которую намечалось опубликовать в столичной печати. „Попросите курьера, который будет Вами отправлен после Клингенберга,— обращался он к Корсакову,— чтоб он также заехал ко мне на Асташеву заимку. У меня готовится статья в Русский вестник (разр. моя.— В.Д.), которую я попросил бы его передать Каткову, редактору этого журнала"167. Как удалось установить, эта статья была опубликована не в „Русском Вестнике", а в журнале „Отечественные записки", издававшемся ААКраевским. Ее название — „Славянский съезд в Праге"168. Подписана

работа псевдонимом „М...к-нъ", который не значится в фундаментальном словаре Масанова169. Несомненно, что данная статья принадлежит М.А. Бакунину, специализировавшемуся в 1840—1860-е гг. на „славянском вопросе"170.

В идейном и сюжетном плане эта работа продолжает линию, намеченную в „Письме из Праги", которое было написано совместно с А.А.Лохвицким. В ней пропагандируется бакунинская идея всеславянской демократической федерации.

Отвозил рукопись статьи в Москву Генрих Краевский. 31 января 1860 г. он приехал из Иркутска к Бакунину на Асташевскую заимку, а затем отправился в европейскую Россию171. В Москве Г.Краевский посетил редактора „Русского вестника", о чем сообщается в бакунинском письме М.Н.Каткову от 21 июня того же года172. По-видимому, Катков не взял эту рукопись в свой журнал из-за несогласия с ее идейной направленностью. Примечательно, что только за неделю, с 24 по 31 января, Бакунин подготовил к печати две довольно большие работы. Если учесть, что в Томске он провел еще полтора месяца, то вполне, можно допустить существование и других работ, написанных также зимой 1860 г.

Из Томска М.А.Бакунин уехал в Красноярск 14 марта 1860 г. Здесь он провел чуть больше месяца. „Многое, почти все зависит теперь от Николая Николаевича (Муравьева-Амурского.— В.Д.),— писал он Корсакову в Иркутск,— и я с невыразимым нетерпением жду от него известий,— он обещал мне между прочим сильно хлопотать о возвращении мне права ехать в Россию, и был кажется уверен в успехе, более уверен, чем я"173. Эти опасения были обоснованными и вскоре подтвердились. Н.Н.Муравьев, утративший свой былой вес в Петербурге, так и не смог добиться уступок от правительства. Начальник 111-го Отделения Долгоруков, ссылаясь на доносы, поступавшие из Сибири, откровенно заявил, что в Зимнем дворце Бакунина считают по-прежнему „человеком опасным и неисправимым"174.

После того как в Иркутске стало известно о безусловной поддержке Бакуниным Н.Н.Муравьева, вокруг него стало возникать кольцо отчуждения. Даже кое-кто из „учеников" осуждал Бакунина. М.Е.Мехеда, Е.И.Рагозин и некоторые другие его последователи, оказавшись под влиянием бакунинских оппонентов, не приняли новую ориентацию „учителя"175. Точно так же не была ими понята идея „революции образованных классов" и „всенародного Земского Собора"176.

Еще более значительной оказалась дистанция, разделившая Бакунина и будущих областников. Г.Потанин сообщал на следствии по делу о так называемом „сибирском сепаратизме" в 1865 г., что еще не зная имени автора письма, опубликованного в герценовском листке „Под суд!" в защиту Муравьева, он отнесся с неприязнью к этой, по его словам, „неловкой защите"177.

Публицистические письма в поддержку политической линии Н.Н.Муравьева, направленные Бакуниным в 1860 — начале 1861 г. редакторам „Колокола", также не достигли своей цели. А.И.Герцен отказался их печатать178. Тем временем Муравьев принял решение навсегда покинуть Сибирь. Его преемник М.С.Корсаков, который возглавил восточносибирскую администрацию, по словам А.Розенталя, отшатнулся от Бакунина, „даже не принимал его у себя в доме, что было известно всему городу"179.

Не помогло и обращение за помощью к братьям, известным в то время лидерам либеральной оппозиции. 1 февраля 1861 г. М.А.Бакунин писал в Прямухино: „Вспомните только, что вы никогда не найдете более удобного времени и что если вам не удастся освободить меня теперь, то вероятно никогда не удастся"180. А.А., Н.А. и П.А.Бакунины, которые могли бы, опираясь на поддержку других деятелей русского либерального движения, оказать давление на правительство, не поддержали своего брата. „Причины Вашего нежелания видеть меня у себя,— подчеркивал позднее Бакунин, возвращаясь к этому вопросу в 1862 г.,— были исключительно политического свойства: я не подходил под Вашу систему и Вы боялись, чтоб я не помешал ее правильному развитию"181. Итак, надежды на легальное возвращение в центр страны у „сибирского изгнанника" больше не было. „Видя, что у меня нет поддержки в России,— разъяснял мотивы своего решительного поступка М.А.Бакунин,— убедившись, окончательно из письма Николая (Н.А.Бакунина.— В.Д.), что я осужден и Правительством и Вами на тихое гниение в Сибири, я решился бежать, и по старой привычке, между решением и делом не прошло много времени"182.

Итак, Бакунина подтолкнули к побегу, во-первых, крушение революционных замыслов, ориентированных на Сибирь, из-за противодействия со стороны некоторых ссыльных участников освободительного движения и, во-вторых, нежелание представителей русской либеральной общественности в центре России оказать ему необходимую помощь путем давления на правительство. В-третьих, на него, безусловно, повлияло изменение общей ситуации в стране. Бакунин предчувствовал, что уже близок поворот царского правительства к реакции, что другого благоприятного момента для побега может больше не быть.

Обстоятельства, связанные с подготовкой и осуществлением Бакуниным своего побега из Сибири, достаточно подробно и глубоко исследованы историками183. Поэтому, на наш взгляд, нет особой необходимости повторять уже известные в литературе факты.

Б.Глинского, Н.Бакая, В.Полонского, Н.Пирумову и В.Алексеева, детально изучивших эпизод с бакунинским побегом, интересует прежде всего вопрос о том, кто из влиятельных лиц в сибирской администрации помогал Бакунину бежать? Как нам представляется, данная проблема не столь уж существенна. Суть не в том, кто именно помогал революционеру организовать и осуществить побег из Сибири (ему ведь не только помогали, но и мешали, к примеру Вебер, Котюхов, Корсаков и др.). Важно понять, что сама конкретно-историческая ситуация, сложившаяся в Восточной Сибири на рубеже 1850— 1860-х гг., способствовала побегу. Бакунин лишь воспользовался „кризисом верхов", благодаря которому временно был дезорганизован местный репрессивно-политический аппарат самодержавия.

С нашей точки зрения, главные аспекты изучения в финальном эпизоде „сибирской биографии" М.А.Бакунина социально-политический и, особенно, этический. Дело в том, что бакунинский побег вызвал большой резонанс в российском общественном движении. Либерально-дворянская общественность, к примеру, единодушно осудила его, не исключая и братьев Бакуниных, которые были „очень недовольны"184. „Ушел он из России,— писал о побеге К.Д.Кавелин 6/18 апреля 1862 г. А.И.Герцену из Парижа,— нехорошо, нечестно"185. И, напротив, деятели революционной ориентации приветствовали решительный шаг своего соратника по борьбе. „...Бакунин, взяв в расчет красные щеки и сорокалетний возраст императора, решил бежать,— писал А.И.Герцен в „Былом и Думах",— я его в этом совершенно оправдываю (разр. моя.—В.Д.)"186. Разоблачая лживые доводы либералов, утверждавших, что якобы из-за его побега „стало хуже политическим сосланным", Герцен подчеркивал, что ужесточение режима для всех политссыльных — это следствие наступившей реакции. Предельно четко высказывался редактор „Колокола" по поводу обвинения Бакунина в том, что по его вине пострадал генерал-губернатор Восточной Сибири М.С.Корсаков. „А что какой-нибудь Корсаков получил выговор,— справедливо заметил Герцен,— об этом не стоит и говорить: жаль, что не два"187.

Следует отметить, что К.Маркс и Ф.Энгельс также с большим сочувствием отозвались о смелом поступке своего старого товарища по европейскому освободительному движению. „Побег Бакунина меня очень обрадовал,— пишет Ф.Энгельс 27 ноября 1861 г. из Манчестера в Лондон К.Марксу.— Бедняга, наверное, порядком настрадался. Совершить таким способом путешествие вокруг света"188. То есть, с точки зрения демократов и социалистов, Бакунин действовал верно, в полном соответствии с общепринятыми нормами революционной морали.

Его „одиссея" 1861 г.— явление неординарное. Она представляет собой определенный рубеж в истории политической ссылки. По существу, М.А.Бакунин стал первым, кто смог преодолеть барьер, отделяющий этические нормы дворянской революционности от нравственных принципов радикальной демократии. В данном случае он использовал исторический опыт русских крестьян, для которых побег являлся распространенной формой социального протеста, одним из обычных средств к освобождению от правительственного гнета. Неудивительно, что его поступок, означавший решительный разрыв с моралью „благородного сословия", вызвал единодушное осуждение со стороны большинства либералов.

Бегство из Сибири являлось логической развязкой сложного процесса идейных исканий М.А.Бакунина в 1850-х — начале 1860-х гг. Заключительный эпизод его „сибирской" биографии свидетельствует об окончательном переходе на позиции крестьянской революционности и последовательного демократизма.

Таким образом, годы жизни и деятельности Бакунина в Сибири стали не только временем восстановления утраченных в царских тюрьмах физических и духовных сил, как полагают В.П.Полонский, Ю.М.Стеклов, Н.М.Пирумова и некоторые другие авторы, но и важным этапом его идейной эволюции. Уже в томской ссылке М.А.Бакунин приступил к разработке новой политической программы, ориентированной на использование в общенациональном масштабе. Существенную роль в его революционных замыслах этого периода играла Сибирь. Бунтарский потенциал народных масс края, не примирившихся с крепостническими порядками, Бакунин рассчитывал вовлечь в общее русло освободительного процесса. Заметное место в бакунинских планах 1857—1860 гг. занимала молодая демократическая общественность Сибири, пробуждавшаяся к активной политической жизни. Именно из ее рядов М.А.Бакунин рекрутировал последователей и единомышленников. Местную разночинную молодежь он надеялся объединить в нелегально действующую революционную организацию и предпринимал уже первые практические шаги в этом направлении. Однако его план был сорван из-за противодействия купеческой общественности и отдельных представителей политической ссылки, увлеченных иллюзорными надеждами, широко распространившимися, к сожалению, в русском общественном движении эпохи „великих реформ".

Крушение революционных замыслов и явилось, в конечном итоге, главной причиной бегства Бакунина из Сибири за границу, вынудив его снова возвратиться на положение эмигранта.