Библиотека СКТ: В. А. Должиков  М.А.БАКУНИН И СИБИРЬ (1857-1861 г.г.)

ГЛАВА 2. В ТОМСКОЙ ССЫЛКЕ (АПРЕЛЬ 1857 — МАРТ 1859 г.)

28 марта 1857 г. Бакунин уже находился в административном центре Западной Сибири. «Через Омск,— вспоминал об этом времени Г.Н.Потанин,— тянулись тогда освобожденные из ссылки декабристы и петрашевцы, некоторые группы назначали в Омске съезд для свидания. В обратную сторону провезли Бакунина — „саксонского короля", как публика звала его в сибирских городах»¹. Со знаменитым героем Дрезденского восстания пожелал встретиться начальник края, генерал Г.Х.Гасфорт. Присутствовавшего на столь необычной аудиенции Чокана Валиханова удивила сама манера поведения вчерашнего узника Шлиссельбурга. По его словам, на этой встрече М.А.Бакунин держался „с достоинством, беспримерным в зале генерал-губернаторского дворца"².

Место поселения Бакунина назначили в Кийской волости Томской губернии, но в связи с болезнью ему „... позволено было поселиться в губернском городе Томске, где он пользовался,— как сообщалось в официальном полицейском документе,— полной свободой..."³. Рекомендации декабриста И.И.Пущина помогли Бакунину относительно быстро адаптироваться в томском обществе. „В наш кружок прибавился новый член,— сообщал Г.С.Батенькову в Калугу Ан.Д.Озерский,— некто Мих. Алекс. Бакунин, вероятно известный вам из газет... К нам прибыл он прямо из Шлиссельбурга"⁴. Таким образом круг знакомств на первом этапе был как бы унаследован от Батенькова. Друзья декабриста-сибиряка стали его друзьями. И.И.Пущин, Г.С.Батеньков и другие декабристы видели в Бакунине родственно близкого человека, отец которого был их товарищем по движению. Поэтому они с искренней заинтересованностью следили за тем, как Михаил Бакунин осваивался на новом месте. „Благодарю за известие о водворении Бакунина в доме Лучших"⁵,— писал И.И.Пущин 16 апреля 1858 г. Батенькову из Марьина.— „Хорошо знать его на хороших руках..."⁶. Как подтверждает Н.ИЛучшев, летом 1858 г. М.А.Бакунин действительно жил у него на заимке в загородном доме, построенном, кстати, по батеньковскому проекту⁷.

По наследству от Батенькова ему перешла и библиотека, но с наказом: .....уезжая из Сибири, поступить также; или подарить книги какому-нибудь сибирскому общественному учреждению или продать какому-нибудь сибирскому жителю"⁸. А к осени 1858 г. Бакунин снял в аренду отдельную квартиру за 150 руб. серебром в год. Приобретение библиотеки (она была куплена у Батенькова), на наш взгляд, свидетельствует о том, что М.А.Бакунин рассчитывал остаться в Томске надолго. По-видимому, он был намерен всерьез заняться литературной работой.

По мнению А.Адрианова, „этот ветеран сороковых годов, крутившийся в революционном вихре Западной Европы, ... угомонился и захотел, наконец, подумать о своей личной жизни, об устройстве своего гнезда"⁹.

Для открытой политической деятельности реальных условий, конечно, не существовало, так как он находился под формальным надзором полиции. Но, как совершенно справедливо заметил известный русский революционер П.А.Кропоткин, „... говоря о Бакунине, следует оценивать его значение не потому, что он сделал лично, сколько по влиянию, которое он оказывал на окружающих его людей — на их мысли и на их деятельность"¹⁰. М.А.Бакунина знали в Сибири преимущественно как деятеля западноевропейского революционного движения, как „бывшего вице-президента саксонской республики" („саксонского короля", в другом варианте)¹¹. Сам он поддерживал эту версию, для чего демонстративно перезнакомился со многими жившими в Томске немцами и посещал даже лютеранскую кирху¹². Ему удалось отвлечь внимание жандармов и местной администрации от другой стороны своей революционной биографии, связанной с борьбой против российского самодержавия. „Австрийско-саксонский" ее вариант вызывал теплые чувства у служивших в Западной Сибири многочисленных чиновников и офицеров немецкого происхождения. Для них Бакунин представлялся участником крупных исторических событий, происходивших в 1848—1849 гг. в далеком „фатерлянде". К тому же он свободно владел немецким языком, прекрасно знал философию, литературу и искусство Германии, был близко знаком со многими деятелями общегерманской культуры. Поэтому Бакунин легко находил общий язык с Бекманом, Гасфортом, братьями Озерскими (правильнее — фон Езерски) и другими представителями западносибирской администрации. С их точки зрения, он не совершал серьезных преступлений против Российской империи, так как действовал в основном за границей. Пользуясь симпатиями, сочувствием и поддержкой самых влиятельных лиц города и края, Бакунин сумел избежать многих ограничений, полагающихся ему, так сказать, „по штату"¹³. Подобную модель поведения, опробованную в сибирской ссылке, он рекомендовал позднее русской революционной молодежи. ,,... Революционер,— по его мнению,— может и часто должен жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что он есть. Революционер должен проникнуть всюду, во все низшие и средние сословия, в купеческую лавку, в церковь, в мир бюрократический, военный, в литературу, в III Отделение и даже в Зимний дворец"¹⁴.

Одним из тех, с кем у Бакунина в Томске сразу сложились дружеские отношения, был П.П.Лялин, управляющий винокуренного завода Базилевского. В письме к Г.С.Батенькову от 13 мая 1857 г. Лялин искренне восхищался своим новым другом. „Бакунин по своей наружности настоящий геркулес,— сообщается в письме,— большого росту, черные волосы и борода густая. Он имеет большие познания и знает много языков, необыкновенно энергичного духу, (разр. моя.— В.Д.) человек, а в обществе приятный и веселый"¹⁵. Судя но содержанию данного письма, Бакунин много рассказывал Лялину о своей революционной деятельности в европейских странах, тюремных мытарствах и, что самое важное, о своих политических взглядах. В несколько искаженном виде интерпретируя ключевую бакунинскую идею всеславянской федеративной республики, Лялин называет ее „ложной" и „несбыточной". О Бакунине и других русских революционерах он отзывался с сочувствием, хотя и скептически. „Это натуры энергические, для которых нужна бурная жизнь, одушевляют себя мыслею, полезною для народа,— пишет Лялин Г.С.Батенькову,— но не в состоянии обдумать, что подобные перевороты не своевременны"¹⁶. Являясь тогда сторонником либерального просветительства, Лялин доказывал, что „лучше хлопотать о том, чтоб развивать идеи, приготовить народ для будущих поколений"¹⁷. В контексте данного письма прослеживаются некоторые принципиальные различия во взглядах Бакунина и Лялина. Последний так и не вышел за рамки дворянского либерализма, хотя Бакунин явно предпринимал попытку обратить его в свою веру.

П.П.Лялин выехал из Сибири, чтобы принять участие в общественном движении, которое заметно активизировалось в связи с подготовкой царским правительством крестьянской реформы. В цитируемом выше письме Лялин отмечает, что ему „грустно было расстаться с некоторыми лицами", особенно с М.А.Бакуниным. „Я очень сожалею,— отмечает Лялин,— что я был с ним мало времени, впрочем мы сошлись и я рад, что имею случай сделать для него полезное (разр. моя.— В.Д.)". После своего отъезда из Томска П.П.Лялин активно действовал в составе леволиберальной группировки, которую возглавляли А.М.Унковский, А.А.Бакунин, П.А.Бакунин и др. Переписка Михаила Бакунина с братьями шла, по-видимому, через Лялина. Не случайно с 1858 г. он находился под негласным надзором 111-го Отделения, а в августе 1862 г. был арестован. Поводом для его ареста были контакты с М.А.Бакуниным¹⁸.

Весной 1857 г. Бакунин сблизился с жившим на поселении в Томске петрашевцем Ф.-Э.Г.Толлем, которому также покровительствовали декабристы. Встретились они у батеньковских друзей Лучшевых, доме которых вначале поселился Толль, а затем Бакунин¹⁹.

В отличие от своего товарища по томской ссылке Эммануил Толль пережил в Сибири острый кризис. Тяжелые испытания тюремных и каторжных лет, житейская неустроенность и материальное неблагополучие заметно поколебали его веру в собственные силы. Выпускник петербургского Главного педагогического института, он „жил в Томске уроками и был,— как вспоминает М.А.Бакунин,— превосходным учителем, дети его обожали..."²⁰. Но в ссылке Толль пристрастился к пьянству и начал было уже морально деградировать. „В Сибири пьют страшно и пьют без затей простую водку,— отмечал Бакунин.— Я успел отвлечь его от пьянства и от худого общества, и мы впродолжение полугода до возвращения его в Россию жили как братья". От Ф.-Э.Толля Бакунин узнал подробности „о деле Петрашевского и рассказы о жизни, занятиях, действиях и личностях его кружка". По бакунинской оценке, сведения, которые сообщил ему Толль, „самые достоверные и точные, во-первых, потому, что Толль не солжет, если бы даже это было необходимо для спасения жизни его матери, которую он любит более всего на свете..."²¹. Позднее Бакунин действительно „нашел их такими, сравнив их потом с рассказами Петрашевского, Львова и Спешнева". Основываясь на этих сообщениях, М.А.Бакунин пришел к выводу, что кружок петрашевцев в социально-политическом смысле был неоднороден. В нем существовало радикальное революционное крыло, представителями которого являлись Н.А.Спешнев, Ф.-Э.Толль и некоторые другие его участники²². Толль, по мнению Бакунина, мог бы еще быть полезен для революционного движения, так как не утратил способность к развитию и готов „принять всякую истину". „... Если б пришло до д е л а (разр. моя.— В,Д.),— замечает Бакунин в письме к А.И.Герцену от 7 ноября 1860 г.,— я обратился бы прямо к нему, уверенный, что он будет одним из самых способных и честных деятелей, лишь бы кто-нибудь держал его в руках"²³. Термином „дело" русские демократы обозначали, как известно, революционно-практическую деятельность. В последующее время, получив разрешение по амнистии выехать из Сибири, Ф.-Э.Толль занялся литературной и педагогической деятельностью. В 1860 г. был опубликован его первый роман с характерным названием „Труд и капитал", в котором пропагандировались социалистические идеи. В начале 1860-х гг. Толль сотрудничал в „Русском слове", занимавшем передовые позиции в отечественной журналистике. Повышением своей общественной активности он в какой-то мере был обязан бакунинскому влиянию. Их контакты в Томске отразились и на самом Бакунине. Благодаря встрече с Толлем, его теоретический багаж пополнился некоторыми новыми идеями.

Одной из них являлся план революционного восстания в Сибири, предлагавшийся в 1848 г. Р.А.Черносвитовым, единственным среди петрашевцев сибиряком. Его личность до сих пор считается загадочной²⁴. План Черносвитова обсуждали петрашевцы. Толль, разумеется, хорошо знал о нем. Так, М.В.Петрашевский и Ф.Н.Львов сообщают в своей „Записке", что Черносвитов отводил Сибири роль первоначального очага новой крестьянской войны общероссийского масштаба („бунта", по терминологии петрашевцев). Предполагалось, что „бунт мог бы начаться с нерчинских заводов, потом на Алтае и на Урале и, наконец, В России, в Петербурге". Главной движущей силой восстания Черносвитов считал „горных рабочих", т.е. мастеровых и приписных крестьян Алтайского и Нерчинского горных округов, а также заводов Урала. Трудящиеся на них, по мнению Р.А.Черносвитова, „всегда готовы подняться". Весь план основывался на том, что „такие местные восстания, начиная с самых отдаленных мест государства, заставят удалить войска из Центра"²⁵. По мысли Черносвитова, „сначала надо, чтобы вспыхнуло возмущение в Восточной Сибири, что пошлют корпус, едва он перейдет Урал, как встанет Урал, и посланный корпус весь в Сибири останется, что с 400 тысячами заводских можно кинуться на низовые губернии и на землю донских казаков, что на потушение этого потребуются все войска, а что если к этому будет восстание в Петербурге и Москве, так и все кончено"²⁶. Учитывая свойственный М.А.Бакунину неиссякаемый оптимизм, вряд ли надо сомневаться в том, что такой широкомасштабный план увлек его полностью. „Разве это не великое дело,— вспоминал о Бакунине А.И.Герцен,— что брошенный судьбою куда бы то ни было и схватив две-три черты окружающей среды, он отделял революционную струю и тотчас принимался вести ее далее, раздувать, делать из нее стра-стный вопрос жизни"²⁷.

В исследовательской литературе, посвященной М.А.Бакунину, отрицается сама возможность разработки им в Сибири каких-то революционных планов. В.П.Полонский, Ю.М.Стеклов и другие авторы считают сибирские годы его жизни, в лучшем случае, временем активной подготовки к побегу. Поэтому вполне объяснимо их скептическое отношение к точке зрения М.И.Лемке и С.Г.Сватикова, утверждавших, что Бакунин не только разрабатывал план восстания в Сибири, но и убеждал других политических ссыльных в его осуществимости²⁸.

О том, что в томской ссылке М.А.Бакунин пропагандировал идею общесибирского восстания, сообщает А.-И.Розенталь²⁹, встретившийся с ним весной 1857 г. перед своей отправкой на поселение в Красноярск. „Здесь был в то время Михаил Бакунин,— вспоминает Розенталь,— который, несмотря на свой громадный ум, все таки был помешан на революциях. У него революция не была средством, а целью... Точно так же она понадобилась ему и в Сибири, да еще когда? в 1860 (разр. моя.— В.Д.), когда благотворные реформы следовали одна за другой"³⁰. Примечательно, что Розенталь, во-первых, называет именно Сибирь в качестве того района страны, откуда, согласно бакунинскому замыслу, должна была начаться революция. Во-вторых, он указывает и на конкретную дату ожидаемого антиправительственного выступления в крае. Но Розенталь не поддержал Бакунина, поскольку к тому времени окончательно разуверился в своих прежних взглядах и доказывал, что преобразования в России „посредством революций и непрочны и невозможны". Его, как и многих других, увлекли либеральные иллюзии в отношении тогдашнего правительственного курса. „Когда он заговорил со мной об этом (т.е. о восстании в Сибири.— В. Д.) в Томске, в 1857 г.,— замечает Розенталь,— я доказал ему, что это помешательство; он рассердился — и мы разошлись"³¹. Розенталю было известно, что Бакунин не являлся автором этого замысла. „Бакунинские идеи насчет Сибири,— утверждает он,— ... не много отличаются от тех, которые прежде еще существовали в Сибири, до приезда Бакунина"³². Хотя сама идея революционного плана, ориентированного на Сибирь, в основе своей, конечно, была очень близка бунтарским воззрениям М.А.Бакунина. Еще в 1850 г., разъясняя свою точку зрения на историю народных антифеодальных движений, он высказывал мнение, что крестьянская война 1773—1775 гг.— „не последняя, а первая крестьянская революция в России". Развертывалась она, как считал Бакунин, „на границе Сибири", и самое активное участие в ней принимали сибирские крестьяне-старообрядцы („религиозные бунтовщики", говоря бакунинскими словами)³³. По аналогии с другими крестьянскими войнами в России XVII—XVIII вв. будущая народная революция, полагал он, должна разгореться где-то на окраине Российской империи. Поэтому Сибирь казалась М.А.Бакунину подходящим районом для начала освободительного похода в самодержавно-крепостнический центр страны. Обладая опытом участника трех крупных народных восстаний (в Париже, Праге и Дрездене) во время буржуазно-демократических революций 1848—1849 гг., Бакунин внес лишь некоторые коррективы в план Черносвитова соответственно изменившейся за эти годы исто-рической обстановке.

За основу была принята стержневая идея опоры на трудящихся Алтайского и Нерчинского горных округов. Об этом свидетельствует глубокий интерес Бакунина к данной категории русского крестьянского населения Сибири. В 1857 г. он приступил к целенаправленному изучению социально-экономического статуса мастеровых и приписных крестьян Алтайских горных заводов, расположенных на территории Томской губернии³⁴. Причем он сразу внес поправки в терминологию петрашевцев. По мнению Бакунина, эта большая социальная группа — вовсе не рабочие в собственном смысле, а „горные крестьяне". Заметим, что такая фиксация положения приписных кабинетского ведомства точнее отражает реалии конца 1850-х гг. Кроме того, Бакунин делает принципиально важный теоретический вывод. „Это — крепостные,— сообщает он в Лондон А.И.Герцену и Н.П.Огареву,— в десять раз более угнетенные и несчастные, чем самые бедные помещичьи (разр. моя.— В.Д.) крестьяне"³⁵. То есть, согласно бакунинским оценкам, уровень феодальной эксплуатации трудящихся горных заводов Алтая накануне реформы 1861 г. был намного выше, нежели в целом по стране. Необходимо указать, что, с точки зрения Бакунина, чем больше угнетаются народные массы, тем сильнее и глубже их революционные настроения. Исходя из такой посылки, следовал вывод: крестьяне Алтайского горного округа готовы принять участие в ожидаемой народной антифеодальной революции.

Возникает вопрос: а не преувеличивал ли М.А.Бакунин, считая социально-экономическое положение приписного крестьянства на Алтае таким тяжелым?

На наш взгляд, Бакунин довольно точно оценил ситуацию, сложившуюся на рубеже 50—60-х гг. XIX в. в гигантском поместье царствующего императора. Его тезис о чудовищно высоком уровне эксплуатации мастеровых и приписных крестьян Алтая кабинетским ведомством разделяют современные исследователи А.П.Бородавкин, С.СЛукичев, А.Т.Топчий и др.³⁶ „... По степени эксплуатации,— аргументированно доказывает в своей работе Бородавкин,— крепостные Алтая не только не уступали, а даже превосходили помещичьих крестьян центра России"'³⁷. Поэтому бакунинские замыслы имели реальную почву и не были так уж безосновательны, как представляется Ю.М.Стеклову и другим биографам революционера.

В Сибири — неотъемлемой части страны — развивались процессы, обусловленные разложением феодально-крепостнических отношений. Впервые под вопросом оказалась система „государственного феодализма" и „кабинетного землевладения"³⁸, просуществовавшая в азиатской России свыше ста лет. К этому времени во всех слоях сибирского общества назрело недовольство грабительской политикой самодержавия и дворянской бюрократии.

Алтайский горный округ, это „государство в государстве", превращался на рубеже 50—60-х гг. в главный очаг народного антикрепостнического движения в Сибири. Трудящиеся алтайских кабинетских заводов и рудников, доведенные до предела жестоким угнетением и безграничным произволом администрации, не останавливались перед убийством особо ненавистных представителей местного начальства³⁹. Подобные акции народного сопротивления свидетельствовали о готовности мастеровых на рудниках и заводах к решительной борьбе с царскими управляющими. Однако самой распространенной в этот период стала привычная для Алтая XVIII—XIX вв. форма социального протеста — массовые побеги. Официальная статистика фиксировала их заметный рост. Так, если в 1857 г. в бегах находилось 282 чел., то в 1858 г.— уже 389, т.е. численность бежавших только за год возросла на 38 %. Многие совершали по шесть-семь побегов кряду, невзирая на жесточайшие наказания⁴⁰.

С традицией побегов на Алтае было тесно связано весьма интересное, крестьянское по своей сути, движение религиозных протестантов, принадлежащих к наиболее радикальному течению в сибирском старообрядчестве — к „бегунству" (странничеству)⁴¹. Активизация народных пропагандистов-„бегунов", призывавших к открытой борьбе с царем-„антихристом" и его слугами-чиновниками, являлась существенным элементом первой революционной ситуации конца 1850-х — начала 1860-х гг. на Алтае и отражала ее региональную специфику. Царское правительство было всерьез обеспокоено возросшей активностью „религиозных бунтовщиков". Специально для борьбы с ними в Томске создавался в 1857 г. секретный совещательный комитет по делам о раскольниках⁴².

Эти, а также другие явления, свидетельствовавшие о подъеме крестьянского движения в Алтайском горном округе, могли только укрепить революционные надежды Бакунина, с нетерпением ожидавшего взрыва народного возмущения в стране. Данный фактор и обусловил разработку им плана общесибирского восстания, в значительной мере ориентированного на Алтай.

Эти замыслы получили дальнейшее развитие после контактов со ссыльными участниками польского национально-освободительного движения, находившимися на поселении в Сибири. „В Томске, в продолжение этого времени,— вспоминал Бакунин,— я успел познакомиться с несколькими замечательными людьми, возвращавшимися из ссылки на родину..."⁴³. Имеются в виду политические ссыльные-поляки, которые по амнистии 1856 г. получили разрешение на выезд из Сибири. С теми из них, кто жил неподалеку от Томска, он встретился, вероятно, когда все амнистированные ссыльные приехали оформлять необходимые для выезда документы в губернском управлении. Так, большая группа ссыльнопоселенцев, в том числе Т.Булгак, М.Выржковский, К.Калиновский, И.Точисский, Л.Шанявский и др., отправлялась из Томска на родину в конце мая — начале июня 1857 г.⁴⁴ Но в еще большей степени Бакунина интересовали политические ссыльные, возвращавшиеся в Польшу из Восточной Сибири. Туда царские власти отправляли наиболее опасных своих противников. Некоторым из них, в основном бывшим участникам национального восстания 1830 г., правительство Александра II, хотя и с проволочками, все-таки разрешило покинуть места ссылки. Эта группа польских деятелей возвращалась на родину в конце 1857 — начале 1858 г. Проездом они на какое-то время останавливались в Томске, где и встретились с Бакуниным. Самые яркие впечатления оставила в его памяти встреча с Петром Высоцким — „патриархом польской свободы", другом декабриста М.СЛунина⁴⁵.

Вместе с Герценом и Огаревым Бакунин продолжал основанную декабристами замечательную традицию борьбы за русско-польское революционное единство. Эту высокую цель он всегда считал одной из самых важных для общероссийского освободительного движения. „... Освобождение Польши является также и освобождением России",— отмечалось в его записке адвокату Ф.Отто 1850 г. М.А.Бакунин и в то время был убежден, что польский народ „только в согласии с русским народом может освободить себя и уничтожить русское царство"⁴⁶. Спустя десять лет бакунинские воззрения на польский вопрос не только не переменились, но стали еще четче и определеннее. „... Этот вопрос для внешней жизни России,— замечает Бакунин в письме к М.Н.Каткову⁴⁷ от 21 января 1858 г. из Томска,— то же, что вопрос о крестьянах и об эмансипации всех классов — для внутренней"⁴⁸.

В ходе контактов с Высоцким и другими польскими деятелями у Бакунина еще больше укреплялась уверенность в успехе общесибирского восстания. Ведь и у ссыльных поляков также не раз возникали подобные замыслы. Первым их пытался реализовать сподвижник Высоцкого Ксаверий Шокальский, рассчитывавший на поддержку М.СЛунина и других декабристов⁴⁹. Польская община давно вынашивала идею "... путем восстания в Сибири, а иногда и путем восстания с ними всей Сибири и отделения ее от России, избавиться от изгнания и помочь освобождению Польши и даже самой России"⁵⁰. Эту идею Бакунин, безусловно, не мог не поддержать. „Бакунин, человек весьма умный,— свидетельствует А. Розенталь,— считал ее тоже возможною, а вместе с ним и другие умные люди..."⁵¹. Поэтому он вполне осознанно и целеустремленно выступал за максимальное сближение с поляками. „Хотят они, не хотят,— считал Бакунин,— мы должны для нашего обоюдного спасения помириться, побратоваться"⁵². Он не без оснований предполагал, что разгоравшееся в Польше национально-освободительное движение отвлечет большую часть правительственных карательных войск. Тогда на следующем этапе могли бы подняться на борьбу и восточные губернии России, откуда новая „пугачевщина", подобно пожару, распространится далее на всю территорию страны.

К осени 1857 г. М.А.Бакунин полностью освоился в Сибири и у него появилось стремление расширить масштабы своей деятельности. Но, являясь „государственным преступником", он не мог по действовавшему положению легально удаляться от места своего поселения дальше, чем на тридцать верст⁵³. По этой причине 12 августа 1857 г. Бакунин обратился с официальной просьбой к начальнику VIII округа корпуса жандармов Я.Д.Казимирскому, останавливавшемуся проездом в Томске, „о дозволении свободных разъездов по Сибири для приискания занятий"⁵⁴.

Биографы М.А.Бакунина не придают большого значения данному эпизоду. Однако следует указать, что роль Казимирского в общественно-политической жизни абсолютно не совпадала с официальным статусом жандармского генерала. Еще в молодости его жизненный путь причудливо пересекся с судьбой многих участников декабристского движения. В течение двадцати лет он, как отмечает историк А.И.Клибанов, „способствовал общению разбросанных по Сибири декабристов, оказывал многим из них материальную помощь, прилагал немало усилий для обеспечения декабристов новинками книжной литературы и периодическими изданиями"⁵⁵. После выезда декабристов из Сибири Я.Д.Казимирский поддерживал со многими из них переписку. Одним из самых близких его друзей был И.И.Пущин, который, вероятно, и посоветовал в свое время Бакунину обращаться за помощью к Казимирскому. Правда, реальную помощь в данном случае тот оказать не смог. Царские власти по-прежнему считали Бакунина опасным преступником. В октябре 1857 г. начальник III-го Отделения В.А.Долгоруков сообщил Казимирскому, что Бакунин „может найти занятия и в Томске, разрешение же ему разъездов по Сибири признано неудобным"⁵⁶. Первая попытка вырваться за пределы томской ссылки закончилась неудачей.

В начале 1858 г. состоялась встреча Бакунина с Н.Н.Муравьевым, который возвращался в Иркутск после очередной поездки за границу. Причем Муравьев первым навестил ссыльного родственника, демонстративно выразив ему свое уважение⁵⁷. Виделись они, как сообщал в Ш-е Отделение жандармский полковник Яхонтов, на заимке томского золотопромышленника И.Д.Асташева⁵⁸. Здесь жили в то время Квятковские, дальние родственники Асташева, с дочерьми которых Антонией и Софией Бакунин почти ежедневно занимался французским языком⁵⁹.

Из-за границы Н.Н.Муравьев привез первые номера герценовского „Колокола", издававшегося в Лондоне с 1857 г., и познакомил с их содержанием Асташева и Бакунина. Пропагандистская деятельность А.И.Герцена и Н.П.Огарева была, несомненно, главной темой состоявшегося разговора. О ней говорили тогда все образованные люди России. Растущий авторитет лондонских друзей в определенной степени отражался на Бакунине. В глазах сибиряков он представлял Вольную русскую типографию в Сибири.

Характерно, что к 1858 г. относится краткое, но весьма емкое по смыслу бакунинское послание в Лондон к Огареву и Герцену. „Я жив, я здоров, я крепок,— с заметным воодушевлением сообщал о себе М.А. Бакунин,— я женюсь, я счастлив, я вас люблю и помню и вам, как равно и себе, остаюсь неизменно верен"⁶⁰. Сам стиль этого удивительного письма, вернее, записки, наводит на мысль, что автору приходилось спешить. Вероятнее всего, письмо Бакунин отправлял по случаю с кем-то из сотрудников Муравьева уже после их встречи в Томске. Посредником, к примеру, мог быть Н.Д.Свербеев, зять декабриста С.П.Трубецкого, ближайший помощник генерал-губернатора Восточной Сибири и почитатель Герцена⁶¹. Первое письмо Бакунина из томской ссылки, адресованное А.И.Герцену и Н.П.Огареву, дает определенное представление о его тогдашних чувствах и мыслях. Заметим особо, что в исследовательской литературе отсутствует какой-либо анализ данного источника.

Во-первых, Бакунин напоминает своим друзьям и соратникам о своем существовании не только в физическом, но и в общественно-политическом смысле. „Ты хоронил меня, но я воскрес,— расшифровывал несколько позднее свое „я — жив..." М.А.Бакунин, обращаясь в 1860 г. к Герцену с обширным посланием,— слава богу живой, а не мертвый, исполненный тою же страстною любовью к свободе, к логике и справедливости, которая составляла и поныне составляет весь смысл моей жизни"⁶². Во-вторых, тем самым он привлекал внимание издателей „Колокола" к Сибири, а также к собственной роли в этом крае. Зная неугомонный характер друга, А.И.Герцен и Н.П.Огарев едва ли могли сомневаться, что от него следует ждать конкретных действий. Короткая бакунинская записка — это своего рода сигнал. В ней содержится прозрачный намек на то, что в Сибири Бакунин вовсе не намерен бесцельно проводить время, что он ищет возможности для вовлечения местных сил в общероссийский революционно-освободительный процесс⁶³. В-третьих, М.А.Бакунин заявлял о поддержке политической программы „Колокола", но предупреждал, что сохранит идейную самостоятельность, верность собственным убеждениям, которые, как известно, не всегда совпадали со взглядами Герцена и Огарева. Следует указать, что бакунинский сигнал не остался без ответа. „Колокол" отреагировал на него рядом статей и материалов, посвященных Сибири⁶⁴.

Крупными переменами в личной жизни М.А.Бакунин был отчасти обязан тоже Н.Н.Муравьеву. На заимке Асташева влиятельный родственник высватал за него дочь Квятковских Антонию, К.В.Квятковский, по свидетельству современника, „очень скорбел о том, что ему довелось выдать дочь свою за Бакунина"⁶⁵. Однако Муравьев сумел убедить отца невесты в том, что материальное и общественное положение его знаменитого будущего зятя скоро должно измениться в лучшую сторону. Он пообещал добиться для Бакунина полного восстановления в правах и заверил, что устроит его на службу в только что созданную по инициативе самого же Муравьева Амурскую кампанию. Поэтому согласие Квятковского на брак его дочери с Бакуниным было обеспечено. Свадьбу решили приурочить к следующему приезду Н.Н.Муравьева, т.е. на осень 1858 г. Перед своим отъездом в Иркутск Муравьев оказал Бакунину материальную помощь в размере 1 тыс. руб., вернее всего, на домашнее обзаведение⁶⁶.

Исследователи бакунинской биографии нередко утверждают, что брак с Квятковской связан с определенными расчетами ссыльного революционера на получение более широких гражданских прав и, в перспективе, на полную реабилитацию⁶⁷. Заметим, однако, что в обыденной жизни, во взаимоотношениях с близкими людьми Бакунин никогда не руководствовался принципом „цель оправдывает средства". Иное дело — политическая тактика, в которой, по его убеждению, допускалось использование такого приема для достижения определенных революционных целей. Не проще ли допустить, что Бакунин по-настоящему влюбился в Антонию Квятковскую? Ведь только в Сибири у него, в прошлом занятого исключительно профессиональной революционной деятельностью, появилось свободное время для личной жизни. И он ответил взаимностью семнадцатилетней девушке, влюбившейся в человека с загадочной, романтической биографией. „Я полюбил ее страстно,— делился своими переживаниями Бакунин с друзьями, находившимися в далеком Лондоне,— она меня также полюбила...", и подчеркивал, что, по-человечески, „вполне счастлив"⁶⁸.

Некоторые из друзей революционера по Томску высказывали опасения по поводу его предстоящей женитьбы, полагая, что она станет препятствием для дальнейшей политической деятельности Бакунина. „... Туманная Полька обуздала полного энергичных стремлений (разр. моя.— В.Д.) русского,— писал Ф.-Э.Толль 29 марта 1858 г. Г.С.Батенькову из Твери.— Меня беспокоют несколько проклятые 45 лет с одной и 17 с другой стороны"⁶⁹. П.П.Лялин также считал, что этот брак свяжет Бакунина⁷⁰. Похоже отнесся к женитьбе М.А.Бакунина томский золотопромышленник, миллионер Асташев. Передавая настроение буржуазно-мещанской общественности города, он выразил надежду, что „саксонский король" теперь уже наверняка образумится. „С М. Бакуниным я вижусь довольно часто,— сообщал И.Д.Асташев в письме Батенькову от 9 мая 1858 г.,— он умный и образованный человек, но энтузиаст во многом. Он женится на Квятковской, а женится, переменится (разр. моя.— В.Д.)"⁷¹. К мнению Асташева, самого богатого человека в Томске, прислушивались очень многие. Вслед на ним, выдавая желаемое за действительное, купеческая и мещанская общественность города распространила легенду о самоустранении Бакунина от революционной и общественно-политической деятельности в томской ссылке. Этот миф был подхвачен позже Адриановым и некоторыми другими авторами.

24 октября 1858 г. состоялось бракосочетание М.А.Бакунина и А.К.Квятковской⁷², которое привлекло внимание всего томского общества своей экстравагантностью. Удивляла местных жителей даже не столько значительная разница в возрасте жениха и невесты, сколько присутствие на свадьбе Н.Н.Муравьева-Амурского, находившегося тогда в зените славы. В качестве посаженной матери Бакунин пригласил М.Н.Бардакову (Бордукову), хозяйку гостиницы, где он первое время жил в Томске. Старики Бордуковы, по его словам, отнеслись к своему постояльцу с родственной теплотой и заботой, „первые в Томске... дали почувствовать сердце"⁷³. На роль посаженного отца вызвался не кто иной, как сам Н.Н. Муравьев. «Какая поразительная картина, какая необыкновенная группа, возможная только на сибирской почве!— отмечает А. Адрианов.— Образованнейший человек, известный всей Европе „апостол разрушения" Бакунин, блестящий граф, представитель громкого, старинного дворянского рода Муравьев и томская мешанка Бардакова»⁷⁴.

Следует указать, что семья Квятковских⁷⁵, с которой породнился М.А.Бакунин, играла впоследствии заметную роль в российском освободительном движении. Двоюродные братья его жены, Александр и Тимофей Квятковские, стали революционерами, активными участниками пропагандистских и террористических акций, проводившихся народниками России в 1870-е — начале 1880-х гг. Наиболее известен из них А.А.Квятковский, который был видным членом ЦИК Народной Воли, соратником Желябова, Перовской и Кропоткина. На формировании революционного мировоззрения братьев Квятковских, кроме объективных факторов, как верно отмечают исследователи Я.Д.Баум и Л.Г.Сухотина, сказались и живые впечатления детских лет, когда в их доме частыми гостями были Г.С.Батеньков и М.А.Бакунин⁷⁶. Но в еще большей степени, на наш взгляд, Александра и Тимофея Квятковских вдохновлял сам факт близкого родства с Михаилом Бакуниным, которым они, несомненно, гордились и которому хотели во всем подражать.

К периоду томской ссылки относятся первые контакты Бакунина с представителями сибирской разночинной молодежи, позднее основавшими общественное движение, известное в литературе как „областничество". Согласно оценкам исследовательницы М.Г.Сесюниной, его генезис датируется рубежом 50—60-х гг. XIX в., т.е. временем, когда в Сибири находился М.А.Бакунин⁷⁷. Поэтому возникает вопрос: а не причастен ли он к формированию социально-политических воззрений сибирских областников?

Заметим особо, что в исторической литературе специально эта проблема еще не рассматривалась. М.Г.Сесюнина и Н.М.Пирумова, правда, упоминают в своих работах о встрече ссыльного революционера в Томске с одним из основателей областничества — Г.Н.Потаниным. Но Сесюнина, довольно бегло освещая эти контакты, дает несколько завышенную, на наш взгляд, оценку взаимоотношениям Потанина и Бакунина, характеризуя их как привязанность „пламенно преданного ученика к учителю"⁷⁸. Пирумова же, напротив, полностью отвергает данный тезис, полагая, что свидетельств об идейном влиянии на Г.Н.Потанина со стороны Бакунина якобы недостаточно⁷⁹. Укажем, однако, что оба автора игнорируют ранние публицистические сочинения Потанина, которые относятся как раз к концу 1850-х — началу 1860-х гг.⁸⁰ Эти работы, задуманные еще до отъезда в Петербург, и сохранили следы контактов с Бакуниным в Томске. Необходимо лишь установить, в какой степени мировоззрение молодого Потанина подвергалось идейному воздействию с его стороны. Заслуживают большего внимания и обстоятельства, при которых произошла встреча Григория Потанина с М.А.Бакуниным, и роль, какую она сыграла в дальнейшей судьбе будущего лидера сибирских областников.

Весной 1858 г. Потанин, тогда всего лишь молодой прогрессивно настроенный офицер, выпускник Омского кадетского корпуса, вышел в отставку со службы в Сибирском казачьем войске, намереваясь продолжить учебу в столичном университете. Средств на поездку в Петербург у него не было, и Потанин решил обратиться за помощью к своему родственнику, мужу сестры, томскому золотопромышленнику Г. фон Мершейду. На приисках барона Гильзена, как звали в Сибири фон Мершейда, он провел все лето в ожидании обещанной поддержки. Но к тому времени его титулованный родственник разорился и единственное, что смог сделать, так это дать Потанину рекомендательное письмо к М.А. Бакунину. „Когда я говорил об этом письме (с Г. Мершейдом.— В.Д.),— вспоминал Потанин,— то вовсе не думал найти в Бакунине человека, который может найти средства на мою поездку в Петербург; одно, чего я хотел — сочувствия моим планам"⁸¹. Однако в доме ссыльного революционера на Ефремовской улице он нашел неожиданно для себя и помощь, и моральную поддержку. „ Бакунин сразу отнесся с доверием к моим планам...— отмечает Г.Н.Потанин,— по собственной инициативе начал хлопотать о моей поездке. Он придумал отправить меня с караваном золота"⁸². В практическом плане помог Н.И.Ананьин, их общий знакомый по Томску. Ананьин, лично знавший многих барнаульских горных офицеров и чиновников, написал соответствующие письма начальнику округа Фрезе и С.Б.Прангу, офицеру, назначенному старшим ближайшего по времени каравана⁸³.

Определенный интерес представляет и личность самого Ананьина. В своих воспоминаниях Г.Н.Потанин сообщает, что это был большой патриот Сибири, ученик П.А.Словцова, идейного предшественника областников. Талантливый ученый-самоучка, страстный краевед, Н.И.Ананьин увлекался этнографией, фольклором, ботаникой и пр. Его познания были обширными и чрезвычайно пестрыми. Помня множество фактов из сибирской жизни, Ананьин обладал к тому же даром отличного рассказчика. За это М.А.Бакунин, любивший давать шутливые определения, прозвал его „Шехерезадой"⁸⁴. Чуть позже, находясь в Петербурге, Потанин в одном из писем Н.И.Наумову, служившему в 1858—1859 гг. в Томске, советовал обязательно познакомиться с Ананьиным, характеризуя его как „единственного либерала в целом Томске". Это — сравнительно высокая для того времени мировоззренческая оценка. Термином „либерал" в 50-е гг. обозначали, как верно отмечает исследователь С.А.Макашин, „всех противостоящих крепостничеству и реакции, всех сторонников прогресса и оппозиционно-демократических взглядов, а не только представителей собственно политической идеологии либерализма"⁸⁵. Не исключено, что своими областническими взглядами Потанин был отчасти обязан и старому сибирскому патриоту Н.И.Ананьину. К моменту встречи с ним и Бакуниным Григорий Потанин самостоятельно пришел к выводу о колониальной зависимости Сибири от крепостнического центра России и о том, что вследствие этого в крае возможно освободительное движение, направленное на ее ликвидацию. „К удивлению моему,— сообщал он в показаниях следственной комиссии,— в Томске это уже не было новостью. Здесь идея была в ходу, хотя и в нелепых формах. Говорили, например, что Генерал-Губернатор Восточной Сибири (Н.Н.Муравьев-Амурский.— В.Д.), .когда-нибудь объявит себя независимым"⁸⁶. Потанин не указывает на источник подобных слухов, но, по его собственному признанию, в Томске он встречался главным образом с Ананьиным и Бакуниным, следовательно, такие взгляды высказывал кто-то из них. Вряд ли это был М.А.Бакунин, потому что сам он также сообщал в одном из писем 1858 г. М.С.Корсакову, что в Томске „опять ходят слухи о наместничестве..." (т.е. о создании общей для Западной и Восточной Сибири администрации во главе с Н.Н.Муравьевым-Амурским)⁸⁷.

Длившиеся в течение двух месяцев контакты Потанина с таким крупным политическим и общественным деятелем, как М.А.Бакунин, конечно, не могли не отразиться на формирующемся мировоззрении молодого сибиряка. В бакунинском доме, где он часто бывал осенью и зимой 1858 г., собирались передовые люди Томска. При этом обсуждались и такие вопросы, которые имели общественно-политическое значение. Потанин, правда, ждал от знаменитого революционера откровенной беседы на остро социальные темы, но Бакунин несколько разочаровал его. Впрочем, и Потанин сам „еще чувствовал себя в такой степени учеником, что не сумел бы сформулировать свои вопросы бывшему вице-президенту саксонской республики", который, „... может быть, считал неосторожным давать какие-нибудь указания молодому человеку, стойкость которого еще не была испытана"⁸⁸. И все-таки Потанин усвоил некоторые бакунинские мысли. По крайней мере, тематика и содержание первых публицистических сочинений Г.Н.Потанина, относящихся к рубежу 50—60-х гг., в целом созвучны социально-политическим воззрениям Бакунина.

Особый интерес представляет одна из самых первых работ Потанина — статья „К характеристике Сибири", опубликованная при посредничестве другого бакунинского „ученика", Н.С.Щукина, в июньском выпуске „Колокола" за 1860 г. Эта статья, по мнению исследователя Б.Г.Кубалова, предварительно редактировалась в Томске М.А.Бакуниным⁸⁹, и поэтому его вполне можно считать соавтором. Очевидно, и переправлена она была в Лондон также по рекомендации Бакунина. Начинающий автор в критически-обличительном духе анализирует в ней деятельность, а точнее, бездействие западносибирской администрации. Генерал-губернатор Гасфорд и начальник Алтайских горных заводов Озерский, отмечает Г.Н.Потанин, усиленно занимаются мелкими усовершенствованиями, „а главные болезни — крепостное состояние (разр. моя.— В.Д.) 180000 крестьян, приписанных к заводам, недоступность лесов и минеральных богатств для частной промышленности — не затронуты"⁹⁰. Выдвигая на первый план проблему крепостничества в Сибири, Потанин по существу воспроизводит бакунинскую оценку социального статуса приписного крестьянства⁹¹. Несколько позднее, после 1883 г., лидер областников стал придерживаться иной позиции в этом принципиально важном вопросе и доказывал, что Сибирь якобы совсем не знала крепостного права⁹².

Именно Бакунин, что всего вероятнее, посоветовал Потанину также опубликовать материалы, накопленные во время поездки по приискам Мершейда летом 1858 г., чтобы привлечь внимание русской общественности к крайне тяжелому положению рабочих сибирской золотопромышленности. В итоге появилась статья Потанина „О рабочем классе в ближней тайге", написанная отнюдь не с областнических позиций. В ней подчеркивается, что трудящиеся частной золотопромышленности с приписными крестьянами являются наиболее угнетенной социальной группой населения Сибири. По оценке Г.Н.Потанина, это — крепостные(!), а не вольнонаемные люди. Автор статьи указывает и на основные черты феодальной зависимости рабочих-золотоискателей от владельцев приисков: продуктовую и мануфактурную кабалу; изъятие львиной доли заработанных денег через сеть кабаков, принадлежащих тем же лицам, что и прииски; организованный, систематический полицейский произвол хозяев и их подручных "и т.п. Характерно, что внутренние сезонные миграции рабочих с прииска на прииск Потанин считал своеобразным „Юрьевым днем"93.

Содержание этих двух работ, опубликованных Потаниным в 1860—1861 гг., свидетельствует, что тогда он еще не был склонен к идеализации общественно-экономических отношений в крае, выразившейся впоследствии в областнической формуле „Сибирь — рай мужиков"⁹⁴.

В вопросе об основных движущих силах предполагавшегося народного движения в крае Потанин придерживался взглядов, очень близких М.А.Бакунину. „Революционная масса Сибири,— утверждал он на следствии,— состоит из приисковых рабочих и рабочих на казенных Алтайских заводах"⁹⁵. Идейное влияние со стороны Бакунина отчетливо прослеживается и в прокламации „Сибирским патриотам" 1861 г., авторами которой считаются Г.Потанин и Н.Щукин. „Сибири, быть может, выпадет на долю,— утверждали ее составители,— первой из славянских племен осуществить великое народное дело, великую идею демократической республики"⁹⁶.

Необходимо указать, что областническая тенденция не имела ничего общего с федералистскими взглядами Бакунина 50—60-х гг. С его точки зрения, русская революция должна на первом этапе полностью разрушить бюрократически централизованную империю Романовых, чтобы на втором этапе воссоздать единство народов России на основе свободного самоопределения и самоуправления. Возражая тем, кто опасался ослабления государственной целостности страны, М.А.Бакунин разъяснял в пропагандистской брошюре „Народное дело" 1862 г., что в новой революционной России „...автономия провинций будет только административная, внутренне законодательная, юридическая, а не политическая"⁹⁷. Вместе с тем, признавая за каждой областью, удерживаемой силой „в рамках национального единства", право на отделение, он предлагал оригинальное решение проблемы. Если ту или иную область (провинцию), считал Бакунин, „... оставят в покое в ее капризном уединении, то побуждаемая логикой вещей, своими интересами, своими материальными, интеллектуальными, политическими и социальными потребностями, она сама и очень быстро вернется в союз (разр. моя.—В.Д.)"⁹⁸ .

С самого начала к идее революционного славянского единства, заимствованной молодыми сибирскими патриотами у М.А.Бакунина и А.И.Герцена⁹⁹, примешивалась, как верно отмечают многие исследователи, авантюристическая мысль о возможности создания „независимой Сибири"¹⁰⁰. Демократический федерализм, непоследовательно усвоенный Потаниным и его единомышленниками, трансформировался в годы реакционного натиска, предпринятого самодержавием в 1860-е гг., по сути в свою противоположность — буржуазный сепаратизм. Позднее, в 70—80-е гг., областничество эволюционировало и далее, постепенно превращаясь в сибирефильство, т.е. в региональную разновидность буржуазно-либеральной идеологии. М.А.Бакунин уловил опасность, грозящую молодой демократической интеллигенции края. Поэтому он сознательно заострял внимание на проблеме крепостничества в Сибири, надеясь тем самым вызвать у ее представителей подъем антифеодальных, а не сепаратистских настроений. Бакунин сумел, очевидно, разглядеть в зарождавшемся на его глазах сибирефильстве нежелание местной общественности включаться во всероссийский революционный процесс. Поэтому он прилагал немалые усилия, чтобы нейтрализовать данную тенденцию. Что же касается лично Г.Н.Потанина, то первоначальным радикализмом своих взглядов он во многом был обязан идейному влиянию со стороны Бакунина¹⁰¹. Правда, сам Потанин мог и не признаться в идейной близости к „апостолу анархии" на страницах „Сибирской жизни", газеты областников, публиковавшей его воспоминания в 1913 г. К тому же писались мемуары полвека спустя после контактов с М.А.Бакуниным, в пожилом возрасте, и многие подробности оказались попросту забытыми.

21 января 1859 г. Потанин выехал из Томска в Барнаул откуда с кабинетским обозом направился в столицу. Перед его отъездом Бакунин написал рекомендательные письма: в Москву, к своему старому знакомому, издателю „Русского вестника" М.Н.Каткову и в Петербург, к двоюродной сестре Е.М.Бакуниной. Кроме того, он вручил сибирскому Ломоносову" небольшую сумму денег (100 руб.), которую удалось выпросить в качестве вспомоществования у баснословно скупого томского миллионера И.Д.Асташева¹⁰². М.А.Бакунин надеялся что Катков и другие московские либералы помогут сибиряку „советом, рекомендациями в Петербург и делом, т.е. денежным сбором, который вероятно окажется необходимым, потому что у него нет ни гроша". Бакунин просил также, чтобы Потанину помогли с публикацией собранных им материалов о Сибири, которые считал вполне пригодными для журнальных статей¹⁰³.

В письме к М.Н.Каткову от 21 января 1859 г. помимо просьбы оказать поддержку Потанину содержится прямое обращение Бакунина к адресату. Отнюдь не ради сентиментальных воспоминаний о давно прошедшей юности писал из далекого Томска М.А.Бакунин лидеру московских либералов. М.Н.Катков интересовал его, в первую очередь, как влиятельный общественный деятель. В своем письме Бакунин не скупился на похвалу в адрес Каткова и возглавляемой им редакции¹⁰⁴. Ф.Я.Полянский справедливо отмечает, что „комплименты, расточаемые им Каткову в первом письме, имели, очевидно, целью вызвать доброе к себе расположение, которое без такой дипломатической обработки Бакунин в Каткове не рассчитывал встретить"¹⁰⁵. Редакция „Русского вестника" заслуживала тогда положительной оценки, поскольку, действительно, занимала передовые позиции в либеральной публицистике. Вплоть до конца 1859 г. М.Н.Катков „... поддерживал критические выступления передовой журналистики, а в ряде случаев был инициатором коллективных протестов против действия властей, публично осуждал доносительство в литературе"¹⁰⁶. Во всяком случае, в январе 1859 г. М.А.Бакунин имел все основания положительно оценивать общественно-политическую деятельность Каткова.

В исследовательской литературе обращение Бакунина из томской ссылки к Каткову и, в особенности, ясно выраженная в нем поддержка идей, пропагандируемых „Русским вестником", зачастую изображаются как свидетельство колебаний в сторону либерализма. Но В.Полонский, Ю.Стеклов, Б.Кубалов, А.Дулов и другие авторы неоправданно, на наш взгляд, отождествляют собственные воззрения Бакунина и поддерживаемую им позитивную катковскую платформу конца 1850-х гг. Гораздо более обоснованной, как нам кажется, выглядит точка зрения Б.И.Горева и Ф.Я.Полянского, которые отрицают саму возможность подобной эволюции. „Ни в его письмах, ни в его позднейших воспоминаниях,— отмечает биограф Бакунина 1920-х гг.,— нет никаких следов того, что он пережил стадию умеренного либерализма"¹⁰⁷. Следует учитывать, что мнение самого Каткова об этом эпизоде было иным. „В письмах его к нам проглянул прежний (разр. моя.— В.Д.) Бакунин,— делает он достаточно красноречивое признание,— от них веяло хотя и благонамеренным, но пустым и лживым фантазерством. Местами он заговаривал тоном вдохновения, пророчествовал о будущих судьбах славянского мира и взывал к нашим русским симпатиям в пользу польской нации"¹⁰⁸. Обострившийся в начале 1860-х гг. „польский вопрос" навсегда сделал Бакунина и Каткова непримиримыми врагами. „Последнее послание получили мы от него уже в эпоху варшавских демонстраций,— вспоминает М.Н.Катков.— Прежний Бакунин явился перед нами во всей полноте своего неповрежденного существа"¹⁰⁹. Характерно, что аналогичный отзыв о настроениях Бакунина в период томской ссылки передавал при встрече с Катковым в Москве Григорий Потанин. По его мнению, „Бакунин, несмотря на десять лет тюремного заключения, великолепно сохранился — бодр духом, молод душой и готов к новой борьбе... (разр. моя.— В.Д.)"¹¹⁰.

Надежды Бакунина и Потанина относительно московских либералов не оправдались. Реальной помощи от них молодой сибиряк не дождался. По-настоящему помогли Потанину двоюродные сестры знаменитого революционера Екатерина Михайловна и Прасковья Михайловна Бакунины, на участие которых в своей судьбе он, собственно, и не рассчитывал. В Петербурге, в Крестовоздвиженской общине сестер милосердия, вспоминает Потанин, его тепло встретила П.М.Бакунина, которая „... сейчас же начала строить план с кем и с чем меня познакомить". Бакунина рекомендовала его К.Д.Кавелину, известному русскому историку и общественному деятелю. А тот, в свою очередь, помог Потанину определиться в качестве вольнослушателя на естественно-историческое отделение Петербургского университета¹¹¹.

Особый интерес вызывает другое, очень важное для Потанина, знакомство. Примечательно, что П.М.Бакунина по собственной инициативе направила к нему в гостиницу студентов-сибиряков Щукина и Перфильева¹¹². Следовательно, их она знала раньше. А это значит, что ей не впервые приходилось принимать томских посланцев. По-видимому, из Сибири М.А.Бакунин направлял и других молодых людей, которым была оказана точно такая же помощь. До приезда в Петербург Г.Н.Потанина „студенты-сибиряки уже образовали кружок, который собирался раз в неделю у Щукина"¹¹³. Это студенческое землячество было организовано по инициативе студента математического факультета Сидорова, приехавшего из Кузнецка и, вероятнее всего, ученика Н.И.Ананьина, служившего там прежде смотрителем уездного горного училища. „В его состав входили,— отмечает Потанин,— кроме Щукина и Сидорова, художник Песков из Иркутска, живший на одной квартире со Щукиным, Буланов, математик, сын томского крестьянина, Перфильев и поэт Омулевский". Несколько позже в сибирское землячество влились также приехавшие из Томска Н.И.Наумов и Н.М.Ядринцев¹¹⁴. По крайней мере, связи М.А. Бакунина с Н.С.Щукиным прослеживаются довольно четко. Ядринцев подтверждает в своих „Воспоминаниях", что с Бакуниным познакомился Щукин в Томске, где работал некоторое время учителем в местной гимназии¹¹⁵. Как считает Б.Г.Кубалов, Л.Г.Сухотина и некоторые другие исследователи, Бакунин принимал участие в кружке оппозиционно настроенной томской молодежи, группировавшейся вокруг Николая Щукина¹¹⁶.

Таким образом, М.А.Бакунин объективно имеет определенное отношение к генезису идеологии раннего областничества. По-видимому, он косвенно причастен и к организационному оформлению сибирского студенческого землячества.

Все это время Бакунин предпринимал попытки вырваться из „рас-|ширенной темницы", добиваясь от властей официального разрешения |на свободные разъезды по всей Сибири. 14 мая 1858 г. он обратился |к губернатору АД.Озерскому с просьбой о ходатайстве за него в Ш-м Отделении. Мотивируя свое обращение предстоящей женитьбой и возникшей поэтому острой потребностью в заработке, М.А.Бакунин заверял, что намерен заняться золотопромышленностью¹¹⁷. Но не исключено, что его интересовали не столько возможности укрепить свое материальное положение, сколько рабочие, трудившиеся на золотых промыслах. Выше отмечалось, что Бакунин и Потанин возлагали большие надежды на „рабочий класс в ближней тайге". Вместе с мастеровыми и приписными крестьянами кабинетских горных округов Сибири, по их общему мнению, потенциальной движущей силой предполагаемого народного восстания могли бы стать и приисковые рабочие. Поэтому свою будущую службу М.А.Бакунин мог планировать как легальное прикрытие для революционной пропаганды на золотых промыслах Западной и Восточной Сибири. Но Озерский от ходатайства уклонился, „по краткости пребывания своего в Томске"¹¹⁷. После того как ему было отказано, „следуя порядку", М.А.Бакунин отправил 16 июня 1858 г. новое прошение начальнику 111-го Отделения, на этот раз со знакомым уже ему Я.Д.Казимирским¹¹⁸. И тогда неожиданно пришло уведомление о том, что по личной просьбе генерал-губернатора Западной Сибири Г.Х.Гасфорда указом от 23 мая 1858 г. Бакунину разрешили „вступить в гражданскую службу в Сибири (причем, не было конкретно указано в какой части края: Западной или Восточной.— В.Д.) канцелярским служителем 4-го разряда, с продолжением за ним надзора..."¹¹⁹. По позднейшему отзыву жандармских инстанций, такое разрешение „совершенно выводило его из разряда преступников, лишенных всех прав состояния, и делало гражданином, пользующимся правами, присвоенными званию служащих чиновников: такое дозволение равняется полному прощению"¹²⁰.

Во всей полицейско-бюрократической казуистике этих документов Бакунин разобрался с трудом, но все же догадался, что „элементы освобождения... в них без сомнения заключаются"¹²¹ .

Одновременно с Гасфордом предпринял конкретные шаги в том же направлении Н.Н.Муравьев. 18 мая 1858 г., после заключения им стратегически важного для национальных интересов России Айгунского договора с Китаем, он обратился с весьма необычной для царского сановника просьбой к шефу корпуса жандармов Долгорукову. „Если договор этот удостоится Высочайшего одобрения и Государевой милости к исполнителям,— писал Муравьев,— то я имею честь покорнейше просить Ваше сиятельство ходатайствовать перед Его Величеством, в личную и лучшую для меня награду прощение с возвращением прежних прав состояния остающимся в Восточной Сибири государственным преступникам: Николаю Спешневу, Федору Львову, Михаиле Буташевич-Петрашевскому и сосланному в г.Томск родственнику моему Михаиле Бакунину"¹²². Однако, сообщал ему Долгоруков, Александр II „собственноручно отвечал из Минска, что лица, о коих ходатайствует граф Муравьев, забытыми не останутся, но ... теперь их участь изменена еще быть не может"¹²³. И хотя Бакунину пришлось временно отказаться от мысли о разъездах по Сибири, отныне он больше надеялся на помощь со стороны влиятельного родственника.

Действительно, чуть позже Н.Н.Муравьев все-таки нашел способ вывести Бакунина из-под полицейского контроля. Возвращаясь из Франции в начале марта 1859 г., он побывал в Томске и сумел договориться с губернатором Озерским, чтобы Бакунину выписали вид на жительство. Авторитет „графа Амурского" был в это время в Сибири настолько высоким, что педантичный и дисциплинированный томский губернатор пошел на явное нарушение инструкций и выдал, разумеется, негласно, документ, в котором Бакунин уже именовался „бывшим прапорщиком, получившим высочайшее повеление на вступление в гражданскую службу..."¹²⁴. Официально в Томске было объявлено, что он уезжает в Восточную Сибирь „ правителем дел Амурской К°"¹²⁵. Из ведомости начальника Томской губернии за 1859 г. следует, что Бакунин в марте того же года отправился в Иркутск для поступления на службу. Причем, как отмечалось в справке жандармского начальства от 15 декабря 1859 г., „о выезде его из Томской губернии, где он был водворен на жительство, и определен ли он на службу — 3-е Отделение сведений не имеет (разр. моя.— В. Д.)"¹²⁶. То есть фактически Бакунин оказался вне контроля со стороны петербургского жандармского начальства¹²⁷. Пользуясь сочувствием и поддержкой некоторых представителей сибирской администрации (Муравьева, Гасфорда, Казимирского, Озерского и др.), а также благоприятными внешними обстоятельствами („либерализация" внутренней политики царизма в связи с кризисом 1850-х гг. и общая атмосфера благосклонного отношения к политическим ссыльным в Сибири), Бакунин добился не просто перевода из одной губернии в другую. Последовательно, шаг за шагом, он осуществил программу своего постепенного освобождения от „опеки" полицейских властей и получил к 1859 г. относительную свободу действий, за исключением запрета выезжать за Урал, в европейскую Россию. Эта тактика была настолько успешной, что впоследствии, как только возникла острая необходимость, ему удалось вырваться из „самой большой русской тюрьмы", какой была Сибирь для борцов против самодержавного деспотизма.

5 марта 1859 г. М.А.Бакунин вместе с женой и ее родителями выехал в Иркутск. С Восточной Сибирью он связывал большие надежды. „Неведомый, огромный край, пустынный теперь, но богатый огромною будущностью и уже оживленный неутомимой энергией великого духа,— с видимым воодушевлением писал он сестрам в Прямухино, за день до отъезда,— ведь это просто чудо — есть от чего пробудиться всей было заснувшей романтике юности..."¹²⁸. Подводя позже итоги всему периоду томской ссылки, Бакунин довольно высоко оценивал его значение для собственной биографии. „Я прожил в Томске вторую молодость свою,— утверждал он в письме к П.П.Лялину от 27 февраля 1862 г. из Лондона,— свое возрождение (разр. моя.— В.Д.) после 8-ми летней крепостной смерти"¹²⁹. Тем самым подчеркивалось, что двухлетнее „томское заточение" стало для него временем активной подготовки к новому этапу борьбы. Последствия трудных тюремных лет Бакунин преодолел относительно быстро. Приведенные выше отзывы современников, которые хорошо знали революционера по Томску, свидетельствуют, что даже в первые месяцы после освобождения из Шлиссельбурга его настроения были далеки от „обывательского малодушия", приписываемого великому Бунтарю некоторыми биографами. Напротив, общественный подъем конца 1850-х гг., совпавший с томской ссылкой и предвещавший, как ему казалось, неминуемое наступление бурных событий в России, способствовал дальнейшей радикализации бакунинских воззрений. В его неукротимом сознании рождались новые идеи и замыслы. Не примирился Бакунин и со своей вынужденной изоляцией от центров русской общественной жизни. В 1857—1859 гг., используя самые минимальные благоприятные условия, он сумел установить связи с другими деятелями российского освободительного движения, завязал контакты со ссыльными представителями борющейся Польши и молодой прогрессивной интеллигенцией Сибири.

Наконец, опираясь на поддержку симпатизировавших ему либеральных руководителей высшей сибирской администрации, М.А.Бакунин добился существенного расширения масштабов своей деятельности в рамках Сибири. Поэтому он целеустремленно изучал край, его прошлое и настоящее, осмысливая возможные перспективы ближайшего и отдаленного будущего.