Библиотека СКТ: В. А. Должиков  М.А.БАКУНИН И СИБИРЬ (1857-1861 г.г.)

ГЛАВА 1. К ПРЕДЫСТОРИИ СИБИРСКОГО ПЕРИОДА ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ М.А.БАКУНИНА

Прежде чем не по своей воле очутиться в Сибири, М.А. Бакунин проделал трудный путь, необычный для русского революционера, при­надлежащего к первому, дворянскому поколению. „... Я из Петербурга приехал в Томск через Париж",— в шутку говорил он своим сибир­ским друзьям1. Героическая судьба молодого Михаила Бакунина не­даром стала сюжетной основой знаменитого тургеневского романа „Рудин".

Родился и вырос М.А.Бакунин в селе Прямухино Новоторжского уезда Тверской губернии в большой дворянской семье, оставившей заметный след в истории отечественной политической и культурной жизни. Отец будущего революционера А.М.Бакунин был передовым, европейски образованным человеком. «С 1817 до 1825 года он участ­вовал в „Тайном Северном обществе",— свидетельствует Бакунин-младший в своей незавершенной автобиографии,— именно в том, ко­торое в декабре 1825 года произвело неудачную попытку военного восстания в С.-Петербурге»2. И по материнской линии М.А.Бакунин состоял в близком родстве со многими видными участниками декаб­ристского движения 3. Генетическая и духовная породненность с „луч­шими людьми из дворян" России являлась, по-видимому, решающим фактором, определившим в ранней юности его собственную социаль­но-политическую ориентацию.

Декабрьская катастрофа 1825 г. лишь случайно не задела Баку­ниных. Но глава их семейства, избежав ареста благодаря своей про­фессиональной осторожности, приобретенной за долгие годы дипло­матической службы за границей, резко переменил методику воспи­тания своих детей. „С этого времени,— вспоминал М.А.Бакунин,— он старался сделать из нас верноподданных царя"4. По этой же при­чине отец направил пятнадцатилетнего юношу на учебу в Петербург­ский артиллерийский кадетский корпус5. Но карьера гвардейского офицера не заинтересовала молодого Бакунина, и уже спустя год пос­ле выпуска он решил навсегда распрощаться с военной службой. „По­лучив отставку, Бакунин приехал в Москву,— пишет А.И.Герцен в „Былом и думах",— с этого времени (около 1836) началась для Ба­кунина серьезная жизнь"6. Он входит в московский кружок Н.В.Стан­кевича, сближается с Белинским и Герценом, интенсивно штудирует западноевропейскую философию, попутно совершенствуя свое знание иностранных языков. „Бакунин по Канту и Фихте выучился по-не­мецки,— вспоминает А.И.Герцен,— и потом принялся за Гегеля, ко­торого методу и логику он усвоил в совершенстве, и кому ни пропо­ведовал ее потом! Нам (т.е. Герцену и Огареву.— В.Д.) и Белинскому, дамам и Прудону"7. Обладая незаурядным даром прирожденного по­лемиста, Бакунин действительно играл в 1836—1838 гг. значительную роль в движении западников"8.

Формирующиеся прогрессивные взгляды привели молодого Баку­нина к острому конфликту с „прекрасной российской действительно­стью". В 1840 г. он выехал за границу, чтобы продолжить образование в Берлинском университете. Однако большого восторга лекции та­мошних профессоров-педантов у него не вызвали. В 1841 г. русский дворянин сближается с радикальными деятелями германского обще­ственного движения, становится на платформу „младогегельянства" и начинает выступать как публицист в европейской левой печати9.

В 1844 г. в Париже Михаил Бакунин знакомится с К.Марксом и довольно быстро сближается с ним на почве общего увлечения геге­левской диалектикой. Полного единомыслия с Марксом в 40-е гг. Ба­кунин не достиг, но и серьезных идейных конфликтов между ними не было10.

С 1848 г. М.А.Бакунин осознанно включается в общеславянское национально-освободительное движение и становится одним из его лидеров11. Он стремится найти свое собственное место в международ­ном революционном процессе. Трудно согласиться с точкой зрения тех авторов, которые утверждают, что Бакунин будто бы рассматривал задачи национального освобождения славянских народов Европы изо­лированно от стратегических интересов общедемократического дви­жения на континенте12. Факты говорят об ином.

Всей своей практической деятельностью конца 1840-х гг. Бакунин доказал свою преданность идеалам демократической интернациональ­ной солидарности. Когда началась народная революция 1848— 1849 гг., он сразу оказался на левом фланге радикальной европейской демократии. Во время февральского революционного восстания 1848 г. в Париже Бакунин открыто выступил в поддержку требований фран­цузского пролетариата о полной занятости, немедленном повышении заработной платы всем трудящимся, о социальном нивелировании во имя равенства, об уничтожении старой антидемократической госу­дарственности, о вооружении народа и непрерывной („перманент­ной") революции вплоть до истребления „последнего врага"13. По­литические симпатии М.А.Бакунина были всецело на стороне боевого парижского пролетариата..,,... Ни в одном классе, никогда и нигде, вспоминал он о французских рабочих 1848 г.,— не нашел я столько благородного самоотвержения, столько истинно трогательной честнос­ти, столько сердечной деликатности в обращении и столько любезной, веселости, соединенной с таким героизмом, как в этих простых необ­разованных людях, которые были и будут в тысячу раз лучше всех своих предводителей!"14.

В революционных событиях 1848—1849 гг. Бакунин проявил себя последовательным интернационалистом. Он пропагандировал идею союза и солидарных действий всех подлинно демократических и прог­рессивных сил Европы. Вместе с тем Бакунин оставался верен своим патриотическим взглядам. „Революционное движение прекратится только тогда,— писал он 13 марта 1848 г. в воззвании, опубликован­ном парижской газетой „Реформа",— когда Европа, вся Европа, не исключая и России (разр. моя.— В.Д.), превратится в федератив­ную демократическую республику"15. Именно в этом направлении, добиваясь практической реализации своей мечты о грядущем братстве народов всего континента, Бакунин продолжал действовать в Австрии и Германии. В апреле 1848 г. он принимает самое активное участие в Пражском съезде представителей общественного движения славян­ских областей, входивших тогда в состав Австрийской и Турецкой империй. Обращаясь к делегатам съезда, М.А.Бакунин призывал: „Вы должны подать руку немецкому народу. Не деспотам Германии... не тем немецким педантам и профессорам в Франкфурте, не тем не­мецким мещанам, которые радуются всякому несчастью славян. А то­му немецкому народу, который происходит от революции, который станет свободной немецкой нацией, той Германией, которой еще не существует..."16. Выступая с позиции демократического федерализма, он остро критиковал сторонников объединения славянских народов Европы вокруг царской России. Одновременно Бакунин опровергал и беспочвенные иллюзии тех деятелей, которые верили в возможность мирного, реформистского решения славянского вопроса в центре кон­тинента „сверху" австрийским имперским правительством17.

Наиболее яркий момент в политической биографии М.А.Бакунина конца 1840-х гг.— его участие в Дрезденском восстании 1849 г. В уличных боях и на баррикадах максимально раскрылись его органи­заторские способности. В Дрездене Бакунину очень пригодились и во­енные навыки, полученные в офицерском училище, и прекрасное зна­ние европейских языков. „Он отличался мастерством говорить речи на простонародном немецком жаргоне,— пишет Г.Н.Потанин в своих воспоминаниях о Бакунине,— и умел увлекать немецкую толпу"18. Отряды повстанцев, которые возглавлял Бакунин, по свидетельству Ф.Энгельса, „... состояли почти исключительно из рабочих (разр. моя.— В.Д.) промышленных округов". Высоко оценивая организатор­ский и военный талант своего соратника по революционным сраже­ниям 1848—1849 гг., Энгельс указывает на его выдающуюся роль в руководстве борьбой восставших пролетариев Саксонии. „Они нашли способного и хладнокровного командира,— отмечает Ф.Энгельс в своей работе „Революция и контрреволюция в Германии",— в лице русского эмигранта Михаила Бакунина, который впоследствии был взят в плен... "19

После подавления Дрезденского восстания М.А.Бакунина в г. Хем­ниц арестовали прусские военные власти. В январе 1850 г. королев­ский трибунал приговорил его к смертной казни, которая была заме­нена пожизненным тюремным заключением. Затем дело Бакунина рассматривал еще один военный суд, на этот раз австрийский. Ему суждено было снова пережить смертный приговор, потом опять замену виселицы вечным заточением в крепость. Однако по требованию Ни­колая I австрийское правительство выдало Бакунина царским вла­стям. Его депортировали в Россию, где упрятали на долгие годы в Алексеевский равелин Петропавловской крепости20.

Обстоятельства отправки Бакунина в сибирскую ссылку нередко увязываются в литературе с проблемой „Исповеди", написанной им в 1951 г. в тюрьме специально для Николая I21. Во многих работах, особенно 1920-х гг., можно встретить рассуждения о том, что Бакунин тогда якобы раскаялся в своих прежних взглядах, что будто бы из­менил революционной этике и т.д. „Никакие смягчающие обстоятель­ства, никакие указания на характер эпохи и т.п.,— категорично за­являет, к примеру, Б.И.Горев,— не могут уменьшить того пятна, ка­кое эти факты кладут на историческую репутацию Бакунина"22. Но если В.П.Полонский разделял точку зрения Горева по данному, воп­росу, то Ю.М.Стеклов доказывал, что Бакунин в „Исповеди" не был искренен, „дурачил своих врагов и издевался над ними"23. Большин­ство современных исследователей продолжает развивать именно кон­цепцию Стеклова. По мнению Н.М.Пирумовой, В.Г.Джангиряна, В.Г.Графского и некоторых других авторов, так называемое „пока­яние" Бакунина в крепости — не что иное, как искусное притворство, попытка обмануть Николая I, своего рода интеллектуальный поединок с „коронованным тюремщиком"24. Лишь И.Б.Зильберман в своей ра­боте 1969 г. придерживается линии Горева и Полонского. „... Исповедь Бакунина,— пишет данный исследователь,— свидетельствует о глу­боком кризисе революционного сознания ее автора и, конечно, под­тверждает, что он не был стойким революционером"25. Для большей убедительности Зильберман сравнивает поведение Бакунина в Пет­ропавловской крепости с образом действий Н.Г.Чернышевского, на­родовольцев и пролетарских революционеров, которые, оказавшись в похожей ситуации, действительно не шли ни под каким предлогом на компромиссы с царской властью26. Заметим, однако, что примеры взяты автором из отечественной истории более позднего периода и ничего ровным счетом не доказывают. Если же обратиться к опыту русских революционеров первого, дворянского поколения (а к нему принадлежал в 30—40-е гг. и Бакунин), то выясняется, что многие из них поступали точно так же. Первой на данное обстоятельство об­ратила внимание Н.М.Пирумова, которая совершенно справедливо указывает, что в то время „... другие нормы поведения революционе­ров перед царским судом еще не сложились, не стали традицией"27. Ошибочно трактует Зильберман и мотивировку написания „Испове­ди", утверждая, что тем самым Бакунин якобы спасал свою жизнь. На самом же деле смертная казнь ему тогда не угрожала. Зато четко обозначилась мрачная перспектива медленного и мучительного уга­сания в одиночной тюремной камере. Такой исход для Бакунина был пострашнее смерти. Собственно поэтому, напрямую обращаясь к Ни­колаю I, он просил заменить пожизненное заточение в крепости ка­торжными работами28.

Характерно, что тезис о „покаянии" В.Полонский применяет в ка­честве своеобразного ключа ко всей политической биографии Баку­нина 1850-х гг. „Дорогая цена, которою купил он свободу(?),— пишет исследователь,— сказалась в состоянии как бы душевного маразма, следы которого лежат на сибирском периоде его жизни..."29. Логиче­ская схема данного автора относительно проста: если, проявив мало­душие, Бакунин „раскаялся" и на какое-то время отрекся от револю­ционных идеалов, тогда и в Сибирь он отправлялся морально слом­ленным. Поэтому сибирским годам его жизни Полонский отводит в самом лучшем случае роль рекреации, т.е. времени, ушедшего глав­ным образом на восстановление духовных и физических сил, растра­ченных в тюрьмах. С такой точки зрения, конечно, не может быть и речи об эффективной революционной деятельности М.А.Бакунина в Сибири. Но при этом Полонский игнорирует по крайней мере два немаловажных обстоятельства. Во-первых, он не учитывает, что Ба­кунин, до того как стал царским пленником, прошел настоящую бо­евую закалку в классовых сражениях 1848—1849 гг. Его политический опыт являлся, кстати, уникальным для всего тогдашнего российского освободительного движения, ибо не имел аналога среди других русских общественных деятелей 1840-х гг. Во-вторых, именно на рубеж, отделявший сибирский и послесибирский периоды жизни Ба­кунина, пришелся кардинальный перелом общественно-политической ситуации в России, обусловленный вызреванием первого в истории страны общенационального кризиса.

Более или менее аргументированной является точка зрения Ю.М.Стеклова. Исследователь приводит любопытный отзыв царского министра А.И.Чернышева, который читал бакунинскую рукопись вместе с Николаем I. Характерно, что этот реакционный деятель, вхо­дивший в следственную комиссию по делу декабристов, заметил «... полное сходство между „Исповедью" и показаниями Пестеля пе­чальной памяти данными в 1825 г.»3. Чернышев увидел в ней „то же самодовольное перечисление всех воззрений, враждебных всякому общественному порядку, то же тщеславное перечисление самых пре­ступных и вместе с тем самых нелепых планов и проектов; но ни тени серьезного возврата к принципам верноподданного — скажу более, христианина и истинно русского человека"31.

Следует отметить, что отношение царского правительства к Ба­кунину после того, как Николай и его сановники прочли „Исповедь", если и изменилось, то в худшую сторону. Для самодержавия он оста­вался опасным противником. Недаром во время Крымской войны его перевели в Шлиссельбургскую крепость, где традиционно содержа­лись самые важные государственные преступники. Здесь условия тю­ремного заключения еще более ужесточились. В Шлиссельбурге Ба­кунин перенес невыносимые муки, доводившие его до мысли о само­убийстве. „Содержание, должно быть, было хорошо,— с иронией от­мечал А.И.Герцен,— когда и этот гигант изнемогал до того, что хотел лишить себя жизни"32. Однако, несмотря на физические и духовные страдания, М.А.Бакунину, по его собственной оценке, все-таки уда­лось „... сохранить до конца в целости святое чувство бунта" (разр. моя.— В.Д.)33.

Таким образом, и с точки зрения самого Бакунина, и по мнению высших царских властей ничего даже отдаленно напоминавшего рас­каяние в его „Исповеди" не было. Ее содержание как раз свидетель­ствует о том, что каяться в революционных „грехах" М.А. Бакунин совсем не собирался. Обращаясь к Николаю I, он открыто заявлял: „Государь! Я не буду стараться извинять свои неизвинимые преступ­ления, ни говорить о позднем раскаянии; раскаяние в моем положении столь же бесполезно, как и раскаяние грешника после смерти — а буду просто рассказывать факты и не утаю, не умалю ни одного"34. Свою политическую биографию Бакунин считал законченной. Надеж­ды на близкую революцию у него не было, а сам он оказался на поло­жении „генерала без армии", да еще в плену. Вероятнее всего Бакунин рассматривал свои заметки как последний шанс изложить на бумаге собственные убеждения, пусть и для врагов. Не исключено, что он по примеру декабристов35 надеялся в глубине души убедить „первого дворянина России" в необходимости давно назревших структурных реформ. Именно поэтому, на наш взгляд, М.А.Бакунин очень откро­венно излагает автобиографию и свои мировоззренческие позиции 1840-х гг. Эту откровенность, являющуюся, кстати, основной чертой „Исповеди", ее исследователи нередко принимают за пресловутое „раскаяние".

В своих записках М.А.Бакунин подчеркивал, что нелегкая судьба политического эмигранта была избрана им добровольно. Он ничуть не скрывал своего неприятия к ценностям, которыми дорожил его вен­ценосный читатель. Возвращение из-за рубежа в николаевскую Рос­сию, которую Бакунин именовал „гробом свободы", казалось ему ху­же самой смерти. „В Западной Европе,— вспоминал он в „Исповеди",— передо мной открывался горизонт бесконечный, я чаял жизни, чудес, широкого раздолья; в России же видел тьму, нравственный хо­лод, оцепенение, бездействие,— и решился оторваться от родины"36. Бакунин не жалел черных красок, чтобы доказать неизбежность и закономерность собственного революционного выбора. Российская им­перия представлялась ему средоточием вселенского зла. „Когда обой­дешь мир, везде найдешь много зла, притеснений, неправды,— пишет он,— а в России, может быть, более, чем в других государствах"37. Безграничный деспотизм, произвол, беззаконие и всепроникающее угнетение, как справедливо заметил Бакунин, подавляет и развра­щает российское общество сверху донизу. „Русская общественная жизнь,— по его определению,— есть цепь взаимных притеснений: высший гнетет низшего..." Но все же есть в России „крайний" — му­жик-крестьянин, «... который, находясь на самом низу общественной лестницы, уж никого притеснять не может и должен терпеть при­теснения от всех, по этой русской же пословице: „Нас только ленивый не бьет!"»38. Вообще „Исповедь" буквально пронизана искренним, не­лицемерным сочувствием к эксплуатируемому и забитому крестьян­ству, к которому ее автор „... чувствовал более симпатии, чем к про­чим классам, несравненно более, чем к бесхарактерному и блудному сословию русских дворян". Как подлинный патриот М.А.Бакунин ве­рил только в народную Россию, в ее великую будущность. „... Что бы был этот народ,— с оптимизмом заявлял он царю,— если бы его вы­учили читать и писать"29

Вместе с тем Бакунин признавал, что, будучи уже за границей, возлагал определенные надежды на энергичный характер Николая I, который мог бы по своей воле освободить крестьян России от кре­постнического ига. Но в 1851 г. он уже не верил в такую возможность, поскольку достаточно глубоко понимал социальную сущность само­державия. „Правительство не освобождает русского народа,— вскры­вал Бакунин подлинные причины пассивности императора в решении крестьянского вопроса,— во-первых, потому, что при всем всемогу­ществе власти, неограниченной по праву (т.е. по существовавшим за­конам.— В.Д.), оно в самом деле ограничено множеством обстоя­тельств, связано своей развращенной администрацией, связано, на­конец, эгоизмом дворян"40. По его убеждению, и сам Николай I тоже „не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского на­рода, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Евро­пе!"41 Думается, что подобного рода реплики вряд ли могли понра­виться первому читателю рукописи. Царь наверняка понял, что взгля­ды Бакунина развивались по линии, нежелательной для самодержа­вия. Логика идейной эволюции автора „Исповеди" не оставляет ни­каких сомнений: путь, пройденный им в 1840—1849 гг., закономерно выводил, говоря по-бакунински, к „червленейшему" (т.е. архикрасному), самому радикальному демократизму. Тут явно не оставалось места для покаяния, которого ждал от революционера Николай I.

Особое возмущение со стороны Бакунина вызывало укоренившееся в стране взяточничество и казнокрадство царских чиновников. По его мнению, в России „... трудно и почти невозможно чиновнику быть не вором"42. Бакунинская ненависть к бюрократически централизован­ной и насквозь пропитанной „неправдой" политической системе са­модержавия была поистине безграничной. Скрывать ее от царя он не мог, да и не хотел. „... Воровство и неправда и притеснения в России живут и растут,— писал он,— как тысячелетний полип, которого как ни руби и ни режь, он никогда не умирает"43. Антикрепостнический пафос „Исповеди" вполне очевиден. Ее автор бесстрашно и дерзко вскрыл коренной порок господствовавшего в России строя — самодер­жавного всевластного деспотизма, который губил творческие силы на­ции, обрекая русское общество на пассивность, страх и фатальную безысходность.

Среди исследователей бакунинской биографии распространено представление, что текст „Исповеди" вплоть до момента его первой публикации в 1921 г. В.Полонским был известен лишь узкому кругу царедворцев. Но, по свидетельству сибирского общественного деятеля Г.Н.Потанина, бакунинскую рукопись в конце 1850-х гг. удалось про­честь известному русскому историку Н.И.Костомарову. „... Эту за­писку Бакунина читал Костомаров,— сообщается в неопубликован­ном варианте воспоминаний Потанина,— и говорил Чернышевскому, что он не читал более сильного памфлета против крепост­ничества (разр. моя.— В.Д.)"44. Такая оценка современниками идейно-политической направленности бакунинских заметок, на наш взгляд, весьма близка к истине, и с ней следует согласиться.

Николаю I пришлось принять в свой адрес и острую критику Ба­куниным внешнеполитической деятельности российского самодержа­вия. Именно царизм, по точной оценке революционера, сыграл зло­вещую роль главного палача освободительного движения в Европе в 1848—1849 гг. „Австрийская империя чуть было не распалась на свои многоразличные, враждебно-противоположные, несовместимые эле­менты, и если на время спаслась,— с видимым сожалением конста­тировал он,— то не своей одряхлевшей силой, только Вашей помощью, Государь"45.

И в царских застенках М.А.Бакунин не отрицал, что первостепен­ную цель всей своей заграничной деятельности видел в подготовке условий для свержения самодержавно-крепостнического режима. Все, что предпринималось им в 1840-е гг., было подчинено этому. „Другая же, и главная цель моя,— писал он в „Исповеди",— была найти в соединенных славянах точку отправления для широкой революцион­ной пропаганды в России, для начала борьбы против Вас, Государь!"46 Бакунин довольно четко формулировал программную установку:

„... Россия, для того, чтоб спасти свою честь и свою будущность,— должна совершить революцию, свергнуть Вашу царскую власть, унич­тожить монархическое правление и, освободив себя таким образом от внутреннего рабства, стать во главе славянского движения..."47 Ба­кунин подчеркивал, что он — за республику, но не в такой тради­ционной западноевропейской форме, как парламентская демократия. Противоречивые результаты континентальной революции 1848— 1849 гг. вызывали у него скептическое отношение к парламентаризму вообще. Поэтому он обратился к национальному русскому опыту, в частности к идейно-политическому наследию декабристов. Наиболее приемлемой и продуктивной ему казалась идея временной револю­ционной диктатуры, „... которая бы исключительно занялась возвы­шением и просвещением народных масс"48 . Думается, что Николаю I и его приближенным стало не по себе, когда они увидели, что де­кабристские идеалы укоренились и продолжают развиваться уже в сознании следующего поколения, что рано или поздно „из искры воз­горится пламя". Бакунин и не скрывал, что продолжает дело, начатое предшественниками по освободительному процессу. „Целью же пос­тавлял русскую революцию,— признавал он,— и республиканскую федерацию всех славянских земель,— основание единой и нераздель­ной Славянской республики, федеративной только в административ­ном, центральной же в политическом отношении"49. Преемственность с хорошо известными в литературе идеями славянского революци­онного единства, разрабатывавшимися в свое время декабристами, прослеживается у него довольно отчетливо.

Следует отметить, что я не ставлю перед собой задачу всесторон­него анализа „Исповеди". Однако даже избранные фрагменты, ци­тировавшиеся выше, будем надеяться, дадут определенное представ­ление об антикрепостнической и, в конечном итоге, революционной идейной направленности этого удивительного документа.

Работая над „Исповедью", М.А.Бакунин, как нам кажется, дей­ствовал в полном соответствии с этическими нормами своего времени. Было бы серьезной ошибкой оценивать его прямое обращение к Нико­лаю I с точки зрения нравственных ценностей более поздней эпохи. Ведь не только декабристы, но и П.Я.Чаадаев, А.И.Герцен и другие современники Бакунина также не считали предосудительным напря­мую обращаться к императору50. Вообще эпизод с „Исповедью" на­глядно подтверждает, что в 1850-е гг. М.А.Бакунин еще руководст­вовался кодексом дворянской чести.

Все годы своего пребывания в Петропавловской крепости, а затем и в Шлиссельбурге Бакунин не терял надежды вырваться из тюремных стен, чтобы вновь включиться в революционное движение, „только с большею мудростью и с большею предусмотрительностью"51. ".... Тюрьма по крайней мере тем была хороша для меня,— писал он родным в феврале 1854 г.,— что дала мне досуг и привычку к размышлению. Она, так сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений. Напротив, она сделала их бо­лее пламенными, более решительными, более безусловными, чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: свобода"52. Содержание цитируемого письма, тайно передан­ного сестре Татьяне во время свидания помимо жандармской цензуры, не имеет ничего общего с приписываемым ему некоторыми авторами „разочарованием в революции". „Для меня остался только один инте­рес, один предмет поклонения и веры,— делился своими сокровен­ными мыслями Бакунин,— вы знаете, о чем я говорю,— и если я не могу жить для него, то я не хочу жить совсем" 53. Ясно, что имеется в виду революционная страсть, без которой он едва ли смог бы пере­нести жестокие мучения тюремных лет. И еще одна надежда „грела" Бакунина: ему было известно, что друзья и родственники ведут упор­ную борьбу за освобождение его из крепости.

В исторической литературе явно недооценивается роль передовой русской общественности в освобождении М.А.Бакунина из Шлиссель­бурга. Лишь Ю.М.Стеклов отчасти затрагивает данный вопрос в своих комментариях к IV тому Собрания сочинений и писем Бакунина54. Однако и он даже не упоминает о том, что коренные изменения в бакунинской судьбе стали возможны лишь после поражения царизма в Крымской войне, в условиях нараставшего общенационального кри­зиса.

А между тем военно-политические неудачи самодержавия в 1853— 1856 гг. в известной мере расшатали государственную машину царской власти. Новый император Александр II был вынужден пожертвовать наиболее одиозными элементами репрессивной политики, унаследо­ванной от предшествующей эпохи. Перед царским правительством не­избежно возникла проблема „политических преступников". Под дав­лением российской и, в некоторой степени, европейской обществен­нности Александр пошел на определенные уступки. В 1856 г. было объявлено о выборочном и далеко не полном „прощении" репресси­рованных декабристов, петрашевцев и некоторых из деятелей поль­ского национально-освободительного движения. Но Бакунина царь без колебаний вычеркнул из списка лиц, подлежащих амнистии55. Мать революционера, Варвара Михайловна Бакунина, просившая об освобождении сына из крепости, также получила отрицательный от­вет. „... Доколе сын Ваш будет в живых,— резко ответил Алек­сандр II,— он свободен не будет"23. Однако со столь категоричным отказом царь явно поторопился. Вопрос о николаевском узнике номер один требовал безотлагательного решения. В конце 1856 — начале 1957 г. царскому пр. жительству пришлось возвратиться к этой проб­леме, поскольку давление со стороны общественности усилилось56.

По инициативе замечательной русской патриотки, участницы Се­вастопольской обороны, двоюродной сестры шлиссельбургского пленника Екатерины Михайловны Бакуниной57 была организована кам­пания за освобождение его из тюрьмы. Ее поддержали другие ветераны Крымской войны, понимавшие истинную цену товарищеской солидар­ности. В борьбу включились П.В.Анненков, Л.Н.Толстой и другие об­щественные деятели. „... Я никогда не забуду,— писал впоследствии из Томска М.А.Бакунин к Анненкову,— что Вам отчасти я обязан свободою-жизнью, Вам и графу Толстому"58. Из дневниковых записей Льва Толстого, относящихся к ноябрю и декабрю 1856 г. видно, что он неоднократно встречался тогда с Анненковым и братом революци­онера, А.А.Бакуниным59. Все они были знакомы по Севастопольской обороне. 25 ноября 1856 г. на квартире у Толстого побывали, как отме­чается в дневнике писателя, „милый Анненков" и „несносный Ба­кунин". Очевидно, друзьям удалось убедить Л.Н.Толстого, чтобы он использовал удобный случай: как раз в те дни Александр II читал автобиографическую повесть „Детство". Скорее всего на приеме у ца­ря Толстой и напомнил о „шлиссельбургском пленнике"60.

Е.М.Бакуниной оказывала содействие великая княгиня Елена Пав­ловна, отличавшаяся от всех членов царской семьи известной прос­вещенностью и даже в какой-то мере либеральными взглядами61. Ее участие в своей судьбе, а также ходатайство влиятельного царского сановника А.М Княжевича подтверждает и сам Бакунин62.

Любопытно, что воздействие на царя оказал также В.А.Долгору­ков, назначенный в июне 1856 г. шефом III-го Отделения и главным начальником корпуса жандармов, человек неглупый и дальновид­ный63. Долгоруков понял раньше Александра II, что знаменитого ре­волюционера следует поскорее отправить в ссылку, ибо вопрос о нем рано или поздно возникнет вновь. Зная внутриполитическое положе­ние в стране, он убеждал императора, что ссылка Бакунина в Си­бирь — это своего рода превентивная мера, предотвращающая воз­можные в будущем выступления общественности в его защиту. „Не­легко далось моим освобождение меня из крепости,— вспоминал М.А.Бакунин,— государь с упорством барана отбил несколько присту­пов"64.

Александру II очень хотелось иметь свидетельство о „раскаянии". Внимательное изучение бакунинской „Исповеди" убедило его в об­ратном. Своими сомнениями царь поделился с министром иностран­ных дел А.М.Горчаковым, который придерживался, по-видимому, то­го же мнения, что и Долгоруков. „Но я не усматриваю в этом пись­ме,— с явным неудовольствием говорил он,— ни малейшего раскаяния (разр. моя.— В.Д.)"65. Как ни сопротивлялся Алек­сандр II, ему все-таки пришлось уступить. Свое тщеславие царь, прав­да, в какой-то степени удовлетворил, вынудив Бакунина сочинить унизительное по форме прошение на „высочайшее имя"66. 19 февраля 1857 г. он оставил на бакунинском прошении резолюцию: „Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение"67.

При этом Долгоруков на словах передал Бакунину издевательское и вовсе не безобидное предложение — „остаться на прежних условиях в крепости"68. Царь, по-видимому .всерьез надеялся, что измученный и тяжело больной Бакунин, страшась „ледяной пустыни", какой изоб­ражали Сибирь полицейские журналисты, может по своей воле остать­ся в Шлиссельбурге. Это был бы на редкость удачный выход для са­модержавия. Но революционер оказался не настолько уж деморализо­ван, чтобы так порадовать своих заклятых врагов.

5 марта 1857 г. „секретного арестанта", как именовали Бакунина в сопроводительных документах, перевели из крепости в Ш-е Отде­ление. Здесь 6 марта ему разрешили встретиться с двоюродной сест­рой, „героической монашенкой" Е.М.Бакуниной и братом Алексеем. Через них тогда же М.А.Бакунин заочно познакомился с недавно воз­вратившимся из Сибири декабристом И.И.Пущиным, который пере­дал ему свое благословение и „местные рекомендации"69. „По прав­де — это наше дело,— был убежден Пущин,— мы, старожилы Си­бирские, должны новых конскриптов сколько-нибудь опекать, беда только в том, что не всех выдают"70. Вероятно, старый декабрист пере­дал Бакунину немало ценных советов, которые должны были помочь ему быстрее освоиться на новом месте.

8 марта 1857 г. М.А.Бакунин отправился в сопровождении жан­дармского офицера Медведева в Западную Сибирь. Перед отправкой на поселение ему разрешили заехать на сутки домой, в родовое поме­стье Прямухино. После кратковременного пребывания в кругу родных ему было предписано без остановок следовать в Томскую губернию, куда Бакунин был определен на жительство „под строжайшим над­зором полиции"71.

Отправка М.А.Бакунина из Шлиссельбурга в сибирскую ссылку обусловливалась, таким образом, прежде всего коренным изменением общественно-политической обстановки в России. Его освобождение из тюрьмы стало возможным только благодаря назревавшей в конце 50-х гг. XIX в. революционной ситуации. Решающую роль сыграло при этом давление на царское правительство со стороны русской обще­ственности. „Исповедь" и так называемые „покаянные письма" ниче­го не решали в личной судьбе пламенного революционера. Эти доку­менты лишь доказывают, что еще находясь в тюремном заключении, Бакунин приступил к корректировке своих тактических принципов и пытался подготовиться к менявшимся историческим условиям. Он осознавал себя „богатым мыслями, часть которых по крайней мере могла бы быть полезною..."72.

Идейный багаж, с которым Бакунин вступал в новый период своей политической деятельности, по его собственной оценке73, оставался в рамках убеждений баррикадно-романтической эпохи. Поэтому пред­ставляется возможным экстраполировать наиболее существенные черты его революционного мировоззрения тех лет на рубеж, разделя­ющий крепостные и сибирские годы жизни.

В Сибирь Бакунин отправился таким же непримиримым против­ником самодержавия и крепостнической реакции. Общественный подъем, наметившийся после бесславной для царизма Крымской вой­ны, только укрепил его уверенность в приближении революционной эпохи в России.

По своим политическим взглядам Бакунин являлся республикан­цем. Конституционную монархию он считал вчерашним днем русского освободительного движения74. Его идеалом была „Демократическая Социальная Республика" для России и Федерация таких же республик для всех славянских народов. Средством достижения этой цели он считал „крестьянскую революцию"75.

Движущими силами революционного процесса в России могли бы стать, по его мнению, во-первых, крепостные крестьяне всех катего­рий: помещичьи, удельные, государственные и т.д., потому что „их жалкая, недостойная участь совершенно одинакова"76. Во-вторых, ак­тивное участие в нем должен принять „очень многочисленный проме­жуточный класс населения, состоящий из весьма разнородных элемен­тов, класс беспокойный и буйный, готовый со всею страстью броситься в водоворот первого же революционного движения". Существенную роль в революции должны были сыграть, по мысли Бакунина, солдат­ские массы, „бесчисленная армия, разбросанная по всему лицу импе­рии". Четко осознавая свою идейную преемственность с декабристами, в прошлом артиллерийский офицер, Бакунин отводил значительное место „низшим чинам", которые, по его оценке, тот же народ — лишь „освободившийся от всяких иллюзий, вооруженный, привыкший к дис­циплине и к совместным действиям"77. Наконец, большое значение М.А.Бакунин придавал „религиозным бунтовщикам", т.е. протестан­там-старообрядцам, „разрушительную пропаганду" которых он считал даже важнее, чем неудачное восстание декабристов 1825 г.78

Характерно, что в то время он отрицал какую-либо возможность реформистского варианта в решении „крестьянского вопроса" в Рос­сии. Он был убежден, что крепостное право дворянская бюрократия добровольно никогда не отменит. „Прежде чем думать о проведении малейшей реформы в России,— утверждал Бакунин в „Политической исповеди" (1850 г.),— нужно было-бы очистить авгиевы конюшни русского чиновничества"79. Антибюрократические воззрения ему бы­ли присущи уже до сибирской ссылки.

В главном для России, аграрном, вопросе Бакунин был сторон­ником передачи земли трудящимся. „Не следует думать, будто кре­стьянин не сознает,— писал он в 1849 г.,— что земля, которую он обрабатывает от имени царя, государства или своего боярина, принад­лежит собственно ему"80. Поэтому Бакунин подчеркивал, что „... в России речь идет уже не просто об отмене крепостного права, о свободе личности, но и о праве на землю"81. Именно поэтому Бакунин считал весьма актуальным для России „объявление земли национальной соб­ственностью"82. Все русские крестьяне,— утверждал Бакунин в статье „Русские дела" (1849 г.),— независимо от владельческой принадлеж­ности, тяготеют к общинному укладу в землепользовании. И еще он доказывал, что крестьянство России „требует освобождения от кре­постного права и свободного (т.е. индивидуально-семейного.— В.Д.) владения собственностью"83.

В национальном вопросе М.А.Бакунин продолжал линию Южного общества декабристов. Он целеустремленно пропагандировал идею ре­волюционного единства русского, польского и общеславянского осво­бодительного движения. „Примирение Польши с Россией,— отмечал Бакунин в программной работе конца 1840-х гг.,— разрешение, общее разрешение, славянского вопроса"84. По его твердому убеждению, „... революции в России безусловно должно предшествовать восста­новление (национальной независимости и государственности.— В.Д.) Польши"85.

В досибирский период Бакунин, несомненно, эволюционировал в сторону последовательного демократизма. Об этом свидетельствовали: радикальность его политических взглядов, прогрессивный характер социально-экономических требований, четко выраженная интернаци­оналистская тенденция в образе мысли и действий и т.д. Некоторые из его современников утверждали, что „то, о чем, главным образом, говорил и чего желал Бакунин, были цели социализма..."86. Однако сам Бакунин определенно считал себя не социалистом или комму­нистом, а представителем „партии радикалов"87. Вместе с тем он при­знавал суверенное право трудящихся на осуществление своего собст­венного, пусть и ошибочного, идеала. „Коммунизм — не безжизнен­ная тень,— заявлял М. А.Бакунин,— Он произошел из народа, а из народа никогда не может родиться тень"88. Признавая коммунизм учением, имеющим глубокие корни в социально-экономической и ду­ховной жизни народных масс, Бакунин стремился учитывать реаль­ное, а не фальсифицированное идеологами правящего класса, обще­ственное самосознание.

По кардинальным социально-политическим установкам Бакунин был в 40-е и 50-е гг. убежденным сторонником революционного прос­ветительства, так как полагал, что „народ сможет собой управлять лишь постольку, поскольку он является совершеннолетним и само­стоятельным, и что только путем образования (разр.моя.— В.Д.) он может быть поднят до совершеннолетия и самостоятельности"89. Необходимо учитывать, что вплоть до 1861 г. М.А.Бакунин оставался одним из самых видных представителей революционного дворянского меньшинства в России. Поэтому в его воззрениях сохранялись эле­менты неизжитой дворянской „революционности".

Трудно сказать, какие конкретные представления существовали у Бакунина о Сибири, где ему суждено было провести несколько лет. Ведь и о России в целом после долгого пребывания за границей и в тюремной изоляции у него остались только „фантастические", „бес­сознательные впечатления". Бакунин сам признается в „Исповеди", что „... знал Россию мало; восемь лет жил за границей, а когда жил в России, был так исключительно занят немецкой философией, что ничего вокруг себя не видел"90. Но у него зрела сильная потребность в изучении „простого народа, крестьян"91. Поэтому Сибирь как ис­торически неотъемлемая часть России могла представлять большой интерес для Бакунина. Здесь ему предстояло жить и действовать в таких условиях, которые существенно отличались, к примеру, от за­падноевропейских. Сибирь имела свои региональные особенности. Для революционной борьбы против царизма здесь требовались иные, спе­цифические средства. Их-то и должен был осваивать Бакунин.