но как говорится - даже если утверждения обидны, наивны, и пусты. "Забота" легко может регрессировать в наивность, "интерес" в дет­скость, которая может сделать политику скорее инфантильной, чем феминистской.

        Вышесказанное, однако, не отрицает феминистского утвержде­ния, что женщина была изгнана из большей части мужской истории, истории, которая никогда не предохраняла мужчин от эксплуатации, пыток и убийства друг друга. Но видеть в женщине единственную жертву иерархии, а ее угнетение представлять источником всей иерар­хии, как заявляют некоторые феминистки, значит, упрощать развитие иерархии. Истоки феномена исчерпывают наше понимание феномена не больше, чем истоки космоса исчерпывают понимание его развития из компактной недифференцированной массы в удивительные сочетания форм. Мужские иерархии - это в высшей степени сложные образования, они воплощают тонкие взаимодействия между мужчинами как отцами, братьями, сыновьями, рабочими и эт­ническими типами, включая их культурный статус и индивидуальные склонности. Заботливый отец, часто состоящий в более теплых вза­имоотношениях с дочерью по сравнению с соперничающей с ней мате­рью, должен нам напомнить, что иерархия достаточно запутана уже на семейном уровне, чтобы позволить нам расслабиться, когда мы гово­рим о ней на социальном уровне.

Антропология не дает доказательств статусу женщины как исто­рически первой жертвы иерархии. Старейшие женщины, фактически, занимали высокий статус наравне со старейшими мужчинами в ранних иерархических геронтократиях. Женщины никогда не были единствен­ными или самыми угнетаемыми жертвами патриархата. Сыновья пат­риархов часто сталкивались с невыносимыми требованиями и встречались с куда большей грубостью со стороны своих отцов, чем их сестры или матери. На самом деле, власть патриархов зачастую совер­шенно открыто разделялась их старейшими женами, доказательство -руководящее положение Сары в еврейском священном Писании.

Наконец неясно, что женщины не формируют иерархий в своей среде или что отмена мужского доминирования устранит иерархию как таковую? Иерархия охватывает широкие области социальной жизни, такие как бюрократии, этические группы, национальности, классы, не говоря о домашней жизни во всех ее аспектах. Она пронизывает человеческое бессознательное в направлениях, зачастую не имеющих прямого или косвенного отношения к женщинам. Она включает в себя отношение к природному миру, который без всякой связи с идеями об "инстинктивном" стремлении женщин быть "хранительницами" жизни, отрицает роль женщины в создании соразмерной человеку культуры и ее артефактов, таких как глиняная посуда, шерстяная одежда и сель­ское хозяйство. В любом случае, многие жрицы, ведьмы и шаманки, казалось, стояли - и еще стоят - в определенно иерархических отноше­ниях с женщинам прислужницами и "прихожанками".

ПО НАПРАВЛЕНИЮ

К ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ИНТЕРЕСАМ

Антирационалистические, теистические, даже антнсветские им­пульсы, появившиеся в экологическом и феминистском движениях, поднимают весьма фундаментальную проблему нашего времени. Они являются доказательством зловещей тенденции анти-Просвещения, ох­ватившей большую часть современного западного общества.

В Америке и Европе оспариваются почти все высокие идеалы Просвещения: его цели рационального общества, его вера в прогресс, его высокие надежды на образование, его требования использования человеком технологии и науки, его обращение к разуму и его этическая вера в то, что человек в силах достичь материально и культурно жизне­способного мира. Темные атавизмы не только заместили эти цели в не­которых тенденциях экологического и феминистского движений; они проникли вовне, в большой мир в форме нигилизма Юппи, назы­ваемого постмодернизмом, в мистификации дикости как "истинной реальности", в социологии, сплавленной с расизмом и в грубом нео­мальтузианстве, равнодушном к человеческим страданиям.

Просвещение XVIII в., конечно, имело серьезные ограничения - ограничения, о которых многие его передовые ораторы были полнос­тью осведомлены. Но Просвещение оставило обществу на века, после­довавшие за ним героические идеалы и ценности. Оно перенесло человеческий разум с небес на землю, из области сверхъестественного к естественному. Оно взлелеяло светскую точку зрения "раскрытых глаз" в темном мистическом мире, загнившем в феодализме, религии и коро­левском деспотизме. Оно бросило вызов политическому неравенству, верховной власти аристократии, клерикальной иерархии - вызов, ко­торый положил основу многим антииерархическим чувствам после­дующих поколений.

Сверх того, Просвещение постаралось сформулировать основ­ной интерес человечества, поднявшись выше узости феодализма и установить идею общности всех людей, которая могла освободить  человечество в целом от родового, племенного и националистического разделения.

Индустриальный капитализм злоупотребил этими идеалами по­средством коммерциализации и механизации мира, но он вовсе не отрицает эти идеалы. На самом деле, Просвещение произвело разведку областей разума, науки и технологии, что без сомнения повлияло на их сегодняшние формы. Разум для мыслителей вроде Гегеля означал диа­лектику развития познания, процесс, лучше всего выраженный органическим ростом, а не просто дедуктивными выводами, которые мы обнаруживаем в геометрии и других отраслях математики. Наука, в понимании Лейбница, зиждется на изучении качественных измерений феномена, а не просто на картезианских моделях машиноподобного математического мира. Технология изучалась Дидро в первую очередь с ремесленной точки зрения, с большим интересом к мастерству, также как и к массовой продукции. Фурье, настоящий наследник этой тради­ции Просвещения, придал технологии сильно экологический уклон и подчеркнул ключевую важность природных процессов в удовлетворения и материальных потребностей.

То, что капитализм исказил эти цели, свел разум к грубому ин­дустриальному рационализму, сфокусированному на производитель­ности, а не на интеллекте; то, что он использовал науку, чтобы ко­личественно выразить мир и раздвоить мышление и существование; то, что он использовал технологию для эксплуатации природы - все это имеет свое основание в обществе и в идеологиях, стремящихся к пре­восходству над человечеством, также как и над природным миром.

Стремление опорочить разум, науку и технологию в наши дни -это, вероятно, доступная пониманию реакция на буржуазные искаже­ния целей Просвещения. В этом также отражается бессилие, которое индивид ощущает в эру полностью централизованной и сконцентриро­ванной в корпоративных и государственных руках власти, безличия, созданного урбанизацией, массовой продукцией и массовым потребле­нием и хрупком состояние человеческого эго, осажденного непостижи­мыми и неконтролируемыми социальными силами. Но эти течения, стали фундаментально реакционными, когда они заменили идею общ­ности человечества, выдвинутую эпохой Просвещения родовой огра­ниченность, гуманизм - племенной общностью, а экологическое обще­ство - "возвращением к природе".

Они стали атавистическими, когда обвинили в экологических катастрофах технику, а не корпоративные и государственные институ­тов, использовавшие ее. И они отступили в мифическую темень родо-племенного прошлого, вновь вызвав страх перед "чужим" - будь это мужчина, иммигрант или член другой этнической группы - как перед угрозой цельности группы "своих".

То, что группы людей могут быть уникально идентичными в смысле культуры - утверждение, справедливое лишь пока оно исходит от культуры, а не от биологии - не дискутируется, особенно, если мы осознаем, что их основная цель - все человечество в свободном об­ществе, а не отдельная его часть. Основные экологические мотивы до­полнительности, взаимности и неиерархических отношений совершен­но обесценены обращением к расистскому, половому или националь­ному разделению. Если Просвещение и оставило нам какое-нибудь общее наследство, которое мы должны ценить выше всех остальных, так это вера, что человечество в свободном обществе должно рассмат­риваться как союз, "единое целое", купающееся в лучах разума и сопе­реживания.

Мы призваны сейчас настаивать на этом как никогда в истории, потому что иррациональность, безумный рост, централизованная власть, экологические сдвиги и мистические призывы к успокоению угрожают поглотить достигнутое людьми в прошлом. Мы призваны не только сдерживать эту грязь, но сбросить ее обратно в демонические глубины истории, из которых она возникла.

Я попытался показать, что западная история не была единой ли­нией продвижения с одной ступеньки на другую и с одной "предпосылки" к другой, в безмятежном подъеме к все большему кон­тролю над "слепой", "скупой" и непривлекательной "первой природой". Просто для контраста: доисторические времена допускали альтернати­вы, пока не возникли патриархальные военизированные общества - эти альтернативы кажутся более благотворным путем социального разви­тия, чем тот, которому следовала наша собственная история.

Возможные альтернативы были открыты в "годы городов", прежде чем национальное государство уничтожило счастливые воз­можности, предоставленные урбанистическими конфедерациями с их соразмерными человеку общинами, ремесленными технологиями и ба­лансом между городом и деревней. Еще только 2 века назад, в "годы демократических революций", западный мир со своим смешанным до­капиталистическим обществом и экономикой, казалось, взвешивал анархические варианты социальной организации.

На протяжении все расширяющихся идеалов свободы, базирую­щихся на равенстве неравных, параллельно шло античное "требование справедливости" со своим неравенством равных. До того момента, по­ка унаследованный обычай не был поглощен моралью и также стал частью рациональной этики, а свобода не стала уходить все далее от пристальных взглядов назад и желания "золотого века" к горячей на­дежде на созданную людьми утопию.

Идеалы свободы стали скорее светскими, чем небесными, скорее "работой на каждый день", чем даром природы или привилегированного класса. Научные и технологические достижения поставили мате­риальную обеспеченность и свободное время, необходимое для демо­кратии участия, на повестку дня радикально нового революционного проекта. В результате антиномичного или только кажущегося проти­воречивым сосуществования этих достижений особенно в смешанной экономике, существовавшей в Европе между XIV и XVIII веками, был возможен различный выбор между городом и нацией, общим благом и государством, ремесленной продукцией и массовым производством.

Анархизм, который полностью вошел в силу в "годы револю­ций", подчеркивал важность выбора; марксизм подчеркивал неумолимость социальных законов. Анархизм остался чувствительным к спон­танности социального развития, спонтанности, разумеется, сообщен­ной сознательностью и потребностью в структурированном обществе. Марксизм глубоко засел в "эмбрионистической" теории общества, ба­зирующейся на "предпосылках" и "предварительных условиях". Тра­гично то, что марксизм фактически заставил замолчать все революци­онные голоса более чем на век и зажал саму историю в ледяных тисках замечательно буржуазной теории развития, основанной на доминиро­вании над природой и централизации власти.

Мы уже отмечали, что капитализму еще нужно будет полностью определиться. Не существует "последней ступени", насколько мы мо­жем видеть, а возникло нечто большее, чем такая "ступенька", которая приветствовалась как несомненный факт революционерами во время Первой и Второй Мировых войн. Если капитализм и имеет некоторые ограничения, они не внутренние, основанные на хронических кризисах, и не зависят от пролетариата, преследующего свои интересы. Проле­тарский социализм, или Старые Левые имели своим основанием эти мифы и теперь лежат в развалинах.

Успех революционного проекта теперь должен держаться на возникновении общечеловеческого интереса, который пересекает инте­ресы класса, национальности, этноса и рода. Новые Левые, питаемые ослепляющим продвижением технологии эры, последовавшей за II Мировой войной, и удовлетворением большей части тривиальных же­ланий беспрецедентным уровнем производительности, вышли из эко­номических тисков марксизма и вернули 60-е, на время, в этический и чувственный радикализм домарксистской эры.

Если общий интерес может быть сегодня переформулирован как новая арена свободы, он должен основываться на самых очевидных ограничениях, с которыми сталкивается капитализм: экологических ограничениях роста, поставленных миром природы. И если этот об­щий интерес может быть воплощен в требовании отсутствия иерархии, это требование, поднятое женщинами, - независимого равенства не­равных - то он и есть открытый идеал свободы. Вопрос, с которым мы сейчас сталкиваемся - смогут ли экологическое и феминистское движе­ние выполнить свои обязательства в ответ на вызов, брошенный ис­торией. То есть, могут ли они стать широким социальным движением -либертарными Новыми Левыми, которые будут выступать за об­щечеловеческий интерес - или они раздробятся в соответствии с рядом разобщенных интересов, собранных вокруг реформистского парламен­таризма, мистицизма и теизма в различных формах, а также родового шовинизма.

В конце концов, существовала ли перспектива достижения сво­бодного, экологического общества или нет - это не значит, что его нельзя достичь сегодня, пока человечество еще может свободно отказывать буржуазным определениям изобилия именно потому, что из­обилие доступно всем. Мы больше не живем в том мире, где дарение ценится больше, чем накопительство, а моральные ограничения сдер­живают прирост. Капитализм исказил ценности мира, существо­вавшего до него, в том отношении, что только перспектива изобилия может устранить неразумное потребление и ощущение дефицита, ко­торое присутствует у всех непривилегированных людей. Никакой об­щечеловеческий интерес не может возникнуть, когда "иметь" составля­ет постоянный упрек материальному отрицанию "не иметь", и когда праздные насмехаются самим своим существованием над проведением времени в труде, что вынуждены делать рабочие классы. Демократия участия никогда не будет достигнута целым обществом, пока обще­ственная жизнь доступна только тем, у кого есть для участия свободное время.

На протяжении того времени, что человечество могло делать ре­шительный выбор касательно социального направления, которому оно должно следовать, его выборы были самыми худшими. Результат был тот, что человечество меньше соответствовало своему названию, чем человек. Крайне редко оно осуществляло то, что могло бы осущест­вить, с его возможностью мыслить, чувствовать, этическими решения­ми и рациональным социальным устройством.

Идеалы свободы существуют в современном обществе и могут быть описаны последовательно и четко. Мы столкнулись с необходи­мостью не просто улучшить общество или поднять его на новый уро­вень, но переделать его. Экологический кризис, перед лицом которого мы оказались и социальные конфликты, сделавшие наш век самым кровавым в истории, могут быть разрешены только если мы признаем, что наши проблемы есть результат цивилизации доминирования, а не только плохо структурированного комплекса социальных связей.

Наша современная цивилизация подобна двуликому Янусу и полна загадок. Мы не можем просто разоблачить ее как ориентиро­ванную на мужчину, эксплуататорскую, и доминирующую не признавая что она освобождает нас, по крайней мере частично, от узости племен­ных связей, власти суеверий, которая, в конечном счете, и делала нас уязвимыми для доминирования. В то же время мы не можем только *благодарить ее за растущую универсальность, масштабы автономии индивида и рациональную светскость не сознавая, что все эти завоева­ния достигнуты ценой порабощения людей, массовой деградацией, классовым управлением и созданием Государства. Только диалектика может совместить критику с социальной конструктивностью, которая может выбрать лучший материал из нашего мира для того чтобы на его основе построить новый мир.

Я подчеркнул что наша самая первая потребность - создание общечеловеческого интереса, который позволит объединить человечество. Как минимум, данный интерес должен концентриро­ваться вокруг создания гармоничного баланса с природой. Наша вы­живаемость как вида зависит от наших будущих отношений с природ­ным миром. Эта проблема не может быть решена за счет внедрения но­вых технологий, которые вытеснят природные процессы, при этом де­лая общество более технократическим, более централизованным и, в конечном счете, полностью тоталитарным. Для технологии замена на­туральных циклов, которые обеспечивают превращения атмосферного углекислого газа в кислород, замена почвы гидропоникой - все это, ес­ли это вообще возможно, потребует высоко дисциплинированной си­стемы социального управления, которая абсолютно несовместима с демократическим и политическим участием людей.

Таким образом наша глобальная реальность ставит вопросы о будущем человечества в таких масштабах как никогда ранее. "Экологическая технократия" если ее так можно назвать призывает нас к такой степени социальной координации, которая может привести к самому централизованному деспотизму в истории. Даже если согласит­ся с этим, остается неясно как такая экологическая технократия может быть достигнута на научной основе, или можно ли создать такие тех­нологические заменители природных процессов, в которых не будет опасности катастрофических ошибок.

Чтобы жизненные процессы на планете не управлялись тотали­тарной системой, современное общество должно следовать базовым экологическим предписаниям. Я доказывал в этой книге, что гармони­зация природы не может быть достигнута без гармонизации отноше­ний между людьми. Это означает, что понятие того, что есть человечество должно быть уточнено. Если мы остаемся конфликтую­щими классовыми существами, разными полами, этническими сущест­вами, национальностями, то очевидно, что никакой вид гармонии между людьми невозможен. Как члены классовых, половых, эт­нических групп и наций мы сужаем понимание того, что есть человек используя частные интересы которые ставят нас друг против друга.

Хотя экология выдвигает идею разнообразия, речь идет об единстве разнообразия. Экологическое разнообразия, кроме того, основывается не на конфликте, а на дифференциации, на целостности, которая укрепляется разнообразием ее компонентов.

Социально, эта точка зрения выражена в греческом идеале со­вершенной, многосторонней личности, которая есть продукт совер­шенного, многостороннего общества. Классовые, половые, этнические и национальные интересы устрашающе однообразны в своей редукции широкого взгляда на мир к узкому, больших интересов к меньшим, до­полнительности к конфликту. Проповедовать примирение в то время, когда классовые, половые, этнические и национальные интересы очень реальны и объективно лежат в основании многих конфликтов было бы абсурдно. Наша двуликая цивилизация происходит из дальнего прош­лого, когда различия в возрасте, поле, и родовой принадлежности пре­вращались иерархии доминирования, иерархии в классы, классы в го­сударственные структуры. Необходимо обратиться к основе возникно­вения иерархий и революционным образом изменить ее. Земля не мо­жет дольше быть присвоенной, она должна быть общей. Ее дары, включая произведенные трудом и технологией не могут больше быть экспроприированными немногими; они должны быть доступны для удовлетворения потребностей всех. Власть, не меньше чем материаль­ные вещи, должна быть свободна от контроля элит; она должна быть распределена в форме участия. До тех пор пока не будут решены эти базовые проблемы, не может быть развития общего интереса, который должен сформулировать политику разрешения проблемы растущего экологического кризиса и неспособности современного общества вый­ти из него.

Я утверждаю, что общий интерес такого рода не может быть до­стигну частными средствами, которыми пользовались прошлые рево­люционные движения. Современный экологический кризис потенци­ально способен мобилизовать общественную поддержку, гораздо более трансклассовую и широкую чем любая другая проблема, с которой человечество сталкивалось в прошлом. С течением времени, этот кри­зис становится все более острым и всеохватывающим, чем сегодня. Его мистификация религиозными идеологами и наемниками корпораций представляет собой угрозу для баланса биосферы в ближайшем буду­щем.

Мы не можем игнорировать недавнюю историю революционно­го проекта и его достижений. Прошлые революции были борьбой за справедливость, а не за свободу. Идеалы свободы равенства и братства выдвинутые Великой Французской революцией базируются на нечестных определения этих терминов. Я не буду затрагивать то, что частные интересы буржуазии интерпретировали свободу как свободу торговли; равенство как право нанимать рабочую силу; братство как подчинение нарождающегося пролетариата капиталистам.

Более глубоко в этом классическом республиканском лозунге скрыт тот факт, что свобода значит немногим больше, чем право эго преследовать собственные интересы, равенство есть принцип справед­ливости, братство, в буквальном смысле означает ориентированное на мужчину общество "братьев", в котором, однако, одни мужчины экс­плуатируют других.

Со своей лицевой стороны лозунги революции никогда не под­нимались до сферы свободы. На каком бы уровне мы не исследовали революцию это всегда был проект достижения неравенства равных, а не достижения равенства неравных. Трагически прерванная Испанская революция 1936-37 годов пыталась выйти за пределы этого проекта но она была изолирована. Ее наиболее революционный элемент - анархисты никогда не имели необходимой поддержки во всей стране, чтобы реализовать свой глубоко освободительные цели.

Капитализм изменился за десятилетия, последовавшие за эрой пролетарского социализма. Ущерб, нанесенный им природе и общест­ва стал, возможно, наиболее разрушительным чем когда-либо со вре­мен Индустриальной Революции. Современный революционный про­ект, инициированный Новыми Левыми шестидесятых, с его призывом к демократии участия, вышел далеко за уровень классических револю­ций и их частных целей. Идея "Народа", иллюзорная концепция, вдох­новлявшая демократические движения, появившиеся в восемнадцатом веке, когда общество только начало распадаться на четко дифференци­рованные классы, имеет сейчас новое значение устойчивого распада традиционных классов и с появление новых трансклассовых проблем таких, как экология, феминизм, чувство гражданской ответственности местных сообществ. Такие движения как Зеленые в Германии, и воз­можно в других странах, или разнообразные движения гражданских инициатив в больших и малых городах направлены на решение более крупных человеческих проблем, нежели увеличение заработной платы и классовые конфликты в производственной сфере. С ростом эколо­гического, феминистского и гражданского движений открываются но­вые возможности для генерализации идеалов свободы, придания им общечеловеческого и действительно народного масштаба.

Однако, говорить о "Народе" неопределенно, без анализа отно­шения обычного гражданина к целям популистского типа, опасно, так как может оказаться, что вы оперируете неопределенной абстракцией, которая характеризовала марксизм в течение столетия.

Помимо необходимости обобществить землю, распределить ее продукты в соответствии с потребностями и развить общий человеческий интерес, который выходит за рамки частных интересов прошлого, революционный проект должен исходить и фундаменталь­ной либертарной предпосылки: каждый нормальный человек компе­тентен управлять делами общества и, более определенно, сообщества, членом, которого он является.

Эта предпосылка бросает радикальный вызов якобинским аб­стракциям "Народа" и марксистским абстракциям, подобным "пролетариату" требуя, чтобы общество было действительно "онароднено" реальными, живыми людьми, которые свободны кон­тролировать свою собственную жизнь и жизнь общества. Она бросает вызов парламентаризму как суррогату аутентичной демократии с клас­сическим наблюдением Руссо: "Суверенитет, по той же причине, которая делает его не­отчуждаемым, не может быть предоставлен. Он лежит в общей воле, а она не допускает представительства: такая же она или другая, здесь не существует возможности для посредничества. Депутаты от народа, следовательно, не могут быть его представителями, они только его распорядители, и не могут производить решительных действий. Каж­дый закон, который народ не ратифицировал персонально теряет за­конную силу и в действительности не есть закон. Английский народ считает себя свободным; но он глубоко заблуждается он свободен только когда выбирает членов парламента. Как только они избраны, он снова становится рабом. " (21)

Какую бы интерпретацию мы не давали "общей воле" Руссо  другим его понятиям, основное значение его утверждения в формули­ровке непреходящего идеала человеческой свободы. Он предполагает, что серьезная демократия и реальное самоуправление невозможны по­ка люди не соберутся лицом к лицу в открытых ассамблеях для того чтобы определять политику общества. Не может быть демократически узаконенной политики пока она не обсуждается и не решается народом прямо, а не через представителей или посредством любых других суррогатов. Администрирование может осуществляться советами, комис­сиями или коллективами, назначенными или даже избранными, инди­видами, которые будут исполнять народный наказ под пристальным общественным наблюдением и при полной отчетности перед опреде­ляющими политику ассамблеями.

Это различие между политикой и администрированием - которое Маркс не смог сделать в своих работах о Парижской Коммуне 1871 го­да, является ключевым. Народные ассамблеи - мозг общества, админи­страторы - его руки. Первые всегда могут отозвать последних и пре­кратить их деятельность, в зависимости от потребности, неудовлетво­рения и т. п. Последние могут только реализовать то, что решают пер­вые и находятся в полной зависимости от их воли.

Это ключевое различие делает существование народной ассам­блеи глубоко функциональным в демократических процедурах, а не только структурным. В принципе, ассамблеи могут функционировать в любых демократических и городских условиях - на уровне квартала, сообщества, города. Они только должны координироваться соответ­ствующими конфедеративными силами, чтобы стать формами само­управления. В условиях современной инфраструктуры, не может быть настолько чрезвычайной ситуации, чтобы ассамблеи не смогли быстро принять важное политическое решение большинством голосов и по­ручить его осуществление соответствующему совету, независимо от размера сообщества или сложности проблем. Эксперты всегда смогут предложить свои решения проблем, с которым может столкнуться со­общество, возможно решения будут даже конкурирующими, что уси­лит дискуссию.

Не может быть население таким большим, а ассамблеи таким многочисленными, чтобы их нельзя было бы координировать сохраняя их интеграцию как открытых, "лицом к лицу" органов, формирующих политику. Делегаты в городские и региональные органы могут рас­сматриваться как живые наказы местных ассамблей. Более того, мы до ясны отказаться от идеи, что консенсус всегда может быть достиг­нут в больших группах. Меньшинство не имеет права отменить реше­ния большинства - будь это в ассамблее или между ними.

Если бы можно было "общую волю" Руссо трансформировать в "обобщенную волю", то есть, если бы предположить, что есть рацио­нальные люди у которых нет иных интересов кроме интересов сооб­щества в целом, и они будут делать совместно рациональные решения по поводу прозрачно ясных проблем - тогда бы консенсус мог бы быть достигнут.

Но желательна ли сама по себе данная цель. Это скрытая тира­ния, основанная на неосознанном обычае, возникшем во времена когда общественное мнение было таким же принудительным как и прямое на­силие (последнее, по крайне мере, было открытым).

Тирания консенсуса, как и знаменитая "тирания бесструктурности", унижает свободное общество. Она заставляет подавить индиви­дуальность во имя сообщества и отказаться от собственного мнения во имя солидарности.

Ни сообщество ни солидарность не могут быть усилены если ин­дивидуальное развитие пресекается общественным неодобрением, и его или ее "отклоняющиеся" идеи "нормализуются" давлением обществен­ного мнения.

В основе развития самоуправления, ассамблей "лицом к лицу" лежит ряд этических и даже образовательных проблем, связанных с формированием компетентного индивида. Ассамблея достигла своих самых утонченных форм во время развития афинского полиса, кото­рый, в противоположность современной критике эллинского города как патриархального, древние рассматривали его как огромную "толпократию" - власть черни. Он сохранил эту репутацию и в наше время. Радикалы, которые с высоты двух тысячелетий обвиняют его в тирании, угнетавшей женщин, рабов и проживающих в нем чужестранцев делают это не без доли иронии. В древнем мире рабства и деспотизма Афины были лучом света. Отрицание западной цивили­зации как "мужской" и призыв вернуться к традициям жизни племени -глубоко атавистично. В полисе двуликая Западная цивилизация (я бы сказал что, Восток не внес особых усовершенствований) являет свое лучшее лицо с точки зрения истории свободы.

Все это ставит вопрос о том, что составляло этический базис ас­самблей и их проверенных временем стандартов компетентности. Пер­вое, это идеал солидарности или дружбы, идеал дававший плоть и кровь лояльности сообщества сближая его членов.

Живое и глубокое чувство единства существовало среди многих жителей афинского полиса, в средневековых гильдиях и в бесконечной сети небольших сообществ в городах докапиталистического мира. Греческие симпозиумы в которых группы друзей обедали, пили вино и беседовали были схожи с бурной жизнью кафе в кварталах француз­ских, испанских и итальянских городов. Городское сообщество community означает небольшую коммуну. Контркультура шестидеся­тых обратила это понятия в коммунальные формы жизни. Идеал "Коммуны коммун" был выдвинут парижскими коммунарами в 1791 году. Народные общества сформированные вокруг парижских секций 1793 года создали способ организации, который сделал революцию интимным проявлением гражданского родства.

Другой важный этический идеал - широта кругозора. Греки не доверяли специалистам, несмотря на хорошее отношение к ним Плато­на, потому что чрезмерная специализация деформирует личность. Знать немного обо всем и не слишком много о чем-то одном было признаком широкообразованного человека, который мог дать разум­ное объяснение проблеме и имел хорошую основу для своих суждений., Этот упор на любительство, который не помешал грекам положить основу западной философии, науке, математике и театру, остался идеалом на века после того как полис растворился в истории.

Широкий кругозор предполагает самодостаточность. "Сам себе хозяин" означало не только то, что человек компетентен, но и что он независим. Предполагалось, что человек, который мог решать много различных задач способен понять широкий спектр проблем. Если он был материально независим, как, скажем, крестьянин, собственник земли на которой он работает то он может рассуждать независимо, свободно от влияния других. Греки верили в частную собственность не потому что они были стяжателями, напротив, дарение высоко уважа­лось в греческом обществе. Но солидный кусок земли который мог обеспечить необходимые жизненные потребности крестьянина и его семьи делал его свободным от манипулирования земельными аристо­кратами и торговцами.

Отдавать свое свободное время служению городу было еще од­ним идеалом, который часто приводил к агностическим попыткам за­воевать общественное признание, черта греческого характера, которая вызвала множество упреков, но часто была просто не понята. Рвение, с которым греки служили своим сообществам часто идеализировался как форма гражданского служения вплоть до наших дней. Гражданское признание часто требует большого самопожертвования, и усердие, де­монстрируемое греческим вождями происходит из их стремления к со­циальному бессмертию. Разрушить греческий город означало уничтожить память и бессмертие его героев и разрушить идентифика­цию его жителей.

Так как гражданское рвение грозило разрушить хрупкий баланс классового общества, которое легко могло взорваться восстанием, гре­ки сформулировали идеал "предела" - "золотого сечения", который оз­начает "ничего сверх меры". Этот идеал глубоко вошел в западную этику. Он существовал в европейских городах Средних веков и Воз­рождения. В итальянских городах-государствах позднего Средневеко­вья существовали правила гражданского поведения ограничивающие чрезмерный пыл и беспокойство несмотря на появление олигархий и единоличного правления.

Как отметил М. И. Финлей - афинский полис (и я бы добавил многие последующие за ним демократические города) основывались на гражданском этикете, державшем под контролем излишние амбиции. Средневековые итальянские города создали механизмы контроля, не позволяющим одним интересам слишком сильно превосходить другие, такой баланс много раньше был установлен в греческом полисе. Уме­ренность, благородство, учтивость и забота о гражданских делах были психологическим атрибутами, на основе которых многие докапита­листические города, структурированные вокруг ассамблей, построили институты системы контроля, обеспечивающего гармонию. Власть часто была распределена таким образом, что не позволяла какому-либо из институтов стать чрезмерно влиятельным.

Все вместе эти гражданские принципы были персонифицирова­ны в новом типе индивида - гражданине. Гражданин не был членом племени или родовой группы, хотя родовые связи сохранялись в дока­питалистическом городе и играли главную роль в политических кон­фликтах. Но быть гражданином в традиционном смыли значило быть более, чем родственником. Гражданин должен быть верен полису или городу, пока национальное государство не превратило понятие граж­данства в пародию на его первоначально значение.

Гражданина создавала система воспитания, процесс строитель­ства характера, который греки называли paidaia, что нельзя перевести как "образование". Человек должен был научиться гражданской ответ­ственности, научиться обосновывать собственную точку зрения и вни­мательно выслушивать чужую, защищать испытанные принципы, основанные на высоких этических стандартах. Кроме того, гражданин должен был научиться военному искусству, работать вместе с товари­щами в подразделениях милиции, во многих случаях, научиться ко­мандовать во время военных столкновений.

Гражданин докапиталистического демократического города не был "избирателем" парламентских представителей или просто "налогоплательщиком", если использовать современных гражданский жаргон. Он был знающим, граждански активным и самоуправляю­щимся существом, который соблюдает внутреннюю дисциплину и сде­лал благосостояние сообщества своим главным интересом.

Это созвездие этических предписаний сформировало единое це­лое без которых гражданская демократия и народные ассамблеи не были бы возможны. Знаменитое утверждение Руссо, что граждане де­лают город, а не только дома, до сих пор не прозвучало должным об­разом. Без граждан, в классическом смысле этого слова, города не бо­лее чем группы строений, которые имеют тенденцию к дегенерации в олигархии или поглощаются национальными государствами.

ЛИБЕРТАРНЫЙ МУНИЦИПАЛИЗМ

Из нижеследующего должно стать очевидным, что люди нашли свой истинный дом в городе - причем в городе весьма особого рода. Двуликий характер западной цивилизации требует, чтобы мы тщатель­но отсеяли такие черты города как, легитимизация частной собствен­ности, классов, патрицентризма, и государства от его великих дости­жений как территории становления универсальной человечности. В наши дни, когда антигородские предубеждения показывают город в уродливом социальном свете, необходимо подчеркнуть главную заслу­гу города - создания общего дома для людей различной этнической принадлежности, рода деятельности и статуса. "Цивилизация" - поня­тие, происходящее из латинского обозначения города, было не просто "slaughter bench" (место для бойни), используя драматическое выраже­ния Гегеля. Она была буквально двулика (как это смог прекрасно по­казать именно Гегель), повернута и к будущему всеобщей человечности, и к варварству, которое оправдывалось во имя прогрес­са и культуры.

Демократия участия и народные ассамблеи происходят из пле­менных и деревенских коммун. Но до появления города они не были осознанными формами ассоциаций. Очевидно, что они существовали в шумерские времена в городах, появившихся в Месопотамии. Но имен­но греческий полис и в средневековый город сделали эту демократию и ассамблеи способом жизни, а не просто техникой управления об­ществом, показали, что они должны конструироваться на основе этики и рациональности, отвечать определенным идеалам справедливости и хорошей жизни, а не просто быть институтами, освященными обычаями. Города сделали решительный шаг вперед в общественной жизни и дали нам "Республику" Платона и "Политику" Аристотеля, книги, которые несмотря на все свои ограничения веками сохраняли свое влияние на творческое воображение Запада.

Эта саморефлексирующая природа города превратилась в уни­кальные и созидательные человеческие институты. Для Аристотеля го­род, точнее полис, бывший высоко самосознающей этической сущ­ностью, должен был отвечать определенным структурным стандартам, чтобы выполнять свои этические функции. Он должен был быть доста­точно большим для того чтобы горожане могли удовлетворить боль­шинство своих материальных потребностей, но не слишком большим Чтобы не потерять возможности близкого общения горожан друг с другом и открытого принятия решений, обсуждения лицом. Структура и этика, функция и идеал свободы были неотделимы друг от друга. Не­смотря на все свои ошибки Аристотель, как и многие другие афиняне, пытался заставить форму служить содержанию. Он сопротивлялся лю­бому их противопоставлению даже в дискуссиях о городском планиро­вании.

Этот подход стал краеугольным камне западной демокра­тической традиции. Он существовал в умах таких фигур, как братья Гракхи в древнем Риме, Кола ди Ренци в средневековом Риме, и Этьен Марсель в Париже четырнадцатого века, людей которые вели за собой народные массы в драматических восстаниях за городскую конфедера­цию и установление гражданской демократии. Он проявлялся в испан­ских городах, восставших против централизованного государства в шестнадцатом веке и в Парижской Коммуне. Он существует сейчас в городских собраниях Новой Англии, многие из которых до сих пор от­стаивают свои локалистские права.

Город открыл новые пути социального менеджмента, которые вовлекали в него не только государственные институты - государ­ственное управление, но и частную сферу, включающую в себя дом, ра­бочее место, школу, религиозные институты и группы друзей.

Город создал политику (термин, происходящий из греческого слова "polis"), - уникальный мир, в котором горожане-граждане соби­раются вместе чтобы обсудить свои проблемы как сообщества и руко­водить своими делами в стиле "лицом к лицу".

Должен ли город управляться одной ассамблеей или он должен быть разделен на несколько, объединенных в конфедерацию ассамблей зависит от его размера, отсюда Аристотелевское предписание опреде­лять размер города таким образом, чтобы с городских стен можно бы­ло слышать крик о помощи. Хотя ассамблеи могут функционировать как сеть на уровне квартала, района или небольшого города, они мо­гут отвечать традиционным идеалам гражданской демократии, и в большом городе, если он децентрализован.

Анархическое видение децентрализованных сообществ, объеди­ненных в свободную конфедерацию или сеть для координации жизни сообществ региона, отражает традиционные идеалы демократии участия в современном радикальном контексте.

Сегодня, в социальной ситуации, бросающей мрачную тень на будущее современного мира, мы теряем идею города, гражданства и политики как сферы муниципального самоуправления. Города стяги­ваются ремнем, нескончаемого процесса "урбанизации". Бетон и высотные дома соразмерное человеку поселение, названное когда-то го­родом, и расползаются на загородную территорию.

Граждане становятся анонимными избирателями своих предста­вителей. Их основные функции - платить налоги, работать для под­держки современного общества, воспроизводить и воздерживаться от политической жизни, которая есть сфера действий государства и его чиновников. Наш коротки анализ выявил ключевое различие между "ситификацией" (citification) и "урбанизацией", гражданами и избира­телями, политикой и государственным управлением.

Город, как соразмерный человеку, самоуправляемый муниципа­литет свободно и конфедеративно ассоциированный с другим сораз­мерным человеку и самоуправляемым муниципалитетом зажат огром­ными урбанистическими тисками. Гражданин, как активный участник политики редуцирован до пассивного налогоплательщика, простого пользователя общественных служб, организованных бюрократическим агентствами. Политика деградирует до государственного управления, искусства, практикуемого циничными, профессиональными манипуля­торами властью.

Весь ансамбль в целом управляется как бизнес, который считается успешным, если получает фискальную "прибыль" и обеспечивает функционирование городских служб, а его провал связы­вают с фискальным "дефицитом" и неэффективным функционировани­ем.

Этическое содержание городское жизни, демократические идеалы и гражданская ответственности стираются, и их место занимает пред­принимательское мышление, сконцентрированное на прибыли, расхо­дах, росте и занятости.

В то же время власть бюрократизируется, централизуется и кон­центрируется в руках нескольких человек Власть, которая должна принадлежать народу, лишена своего содержания Государством и по­лумонопольными экономическими образованиями - демократия, дале­кая от демократии участия, становится чисто формальной. Появление Новых Левых было выражением глубокой потребности восстановить власть народа, гражданство, положить конец превращению политики в государственное управление.

Эти проблемы до сих пор сохраняются на политической повестке дня. Рост движений гражданских инициатив в Германии, муниципаль­ных движений в США, попыток оживить гражданские идеалы во мно­гих европейских странах, включая Францию, в которой заново откры­ваются слова типа децентрализация, свидетельствуют о стремлении людей улучшить свою социальную жизнь. Во многих местах государ­ство, интенсивно сокращая общественные службы оставило вакуум, который города должны заполнить просто для того чтобы сохранить свою функциональность. Транспорт, жилищное строительство и материальные потребности удовлетворяются на местном уровне сейчас больше чем в прошлом. Горожане вынуждены защищать себя сами и учиться искусству совместной работы и кооперации.

Возникает как идеологический так и практический, разрыв меж­ду государством, которое становится все более бюрократическим, ано­нимным и отдаленным и муниципалитетом, представляющим собой отдельную от личной жизни сферу деятельности с которой индивид может взаимодействовать прямо, без посредников. Нам не нужно об­ращаться к национальному государству для того, чтобы найти подхо­дящую школу для наших детей, работу, культуру и место для жизни. Нравиться это или нет. город до сих пор является наиболее непосред­ственной средой с которой мы вынуждены взаимодействовать, помимо семьи и друзей для того чтобы удовлетворить свои потребности как социальных существ.

Потенциально, ощущение утери полномочий, которое стало все­общей болезнью нашего времени может стать источником двоевластия в больших национальных государствах западного мира. Сознательные движения ищут пути перехода от государственного и централистского "здесь" к граждански децентрализованному и конфедералистскому "там", движения могут выдвигать требования коммунальной конфеде­рации как альтернативу современной централизации власти. Хотя мы пытаемся - по моему мнению напрасно, оживить мифы пролетарских революций, слабо вооруженной конфронтации ядерной военной мощи современного государства, мы должны искать наши контр-институты, которые смогут противостоять власти национальных государств.

Коммуны, кооперативы и различные профессиональные коллек­тивы могли бы быть прекрасными школами для обучения людей как руководить самоуправляемыми предприятиями. Но в основном это маргинальные проекты, часто существующие очень короткое время и скорее могущие служить образцами, нежели действующими институ­тами. Кооператив не сможет заменить гигантский супермаркет конку­рируя с ним, не может "народный банк" Прудона заменить основные финансовые институты сколько бы сторонников он ни имел.

У Прудона, который рассматривал муниципалитет как важную арену общественной деятельности, мы должны научиться другому. Я без колебаний использую здесь слово политика, в его греческом значении как управление сообществом или полисом посредством на­родных ассамблей, а не в смысле государственного управления или парламентской активности. Каждое общество сохраняет следы прош­лого - ранних, часто более либертарных институтов, которые стали частью современных. Например Американская Республика до сих пор имеет такие элементы демократии, как городские собрания, которые Токвилль описал в своей книге "Демократия в Америке". В итальянских городах до сих пор существуют соседские сообщества которые могут стать основой новых отношений.

Французские города все еще сохраняют основные соразмерные человеку черты, которые могут быть организованы в новые поли­тические общности. Подобные явления можно наблюдать в городских сообществах во всем мире - сообществах, солидарность которых от­крывает дорогу новой политике, основанной на либертарном муници­пализме который мог бы стать альтернативой и противовесом нацио­нальному государству.

Позвольте мне подчеркнуть, что мы говорим о движении, а не об изолированных случаях, когда люди в своем сообществе контролируют свой муниципалитет и реструктурируют его на основе районных ас­самблей. Данный подход предполагает, что движение будет охваты­вать один муниципалитет за другим и установит систему конфедераль­ных связей между ними, которая и сформирует власть на региональном уровне. Для того чтобы понять, как далеко мы сможем продвинуться, используя этот либертарный муниципалистский подход необходимо детально знать сохранившиеся в регионе традиции, его гражданские ресурсы, и его проблемы. Опираясь на собственный опыт по организа­ции местного контроля в США, могу сказать, что не было ни одного требования, которое бы не вызвало сопротивления со стороны госу­дарственной власти. Национальное государство знает много больше чем его оппоненты в радикальных движениях о том, насколько деста­билизирующее влияние может оказать местный контроль на его власть.

Родословная идеи либертарного муниципализма начинается с Американской и Французской революций, Парижской Коммуны, в ко­торой конфедерализм был творчеством народных масс. Нет причины сомневаться в том что, либертарный муниципализм может быть вос­становлен сегодня, когда движения сквотеров, организации городских сообществ, соседские группы возникают и исчезают, чтобы появиться опять, как хронически повторяющийся импульс, который националь­ное государство не в силах устранить.

ДЕЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ И ТЕХНОЛОГИЯ

Социальная экология добавляет чрезвычайно важный параметр движению либертарного муниципализма и проблемам, с которыми оно сталкивается. Изменение масштабов сообществ в соответствии с несу­щей способностью природной среды региона, в котором они располо­жены и создание нового баланса между городом и селом - все эти тра­диционные требования великих утопистов и анархистов последнего века - сегодня стали экологическими императивами. Теперь это не про­сто кажущиеся утопическими идеи девятнадцатого века, мечты одино­ких мыслителей, они стали жизненной необходимостью если, конечно, мы хотим сохранить себя как вид и жить в гармонии со сложным при­родным миром, которому сейчас угрожает разрушение. Экология по­ставила нас перед серьезным выбором, принять кажущиеся "утопическими" решения, основанные на децентрализации и новом ба­лансе с природой и гармонизации социальных связей, или мы столк­немся с весьма реальным распадом материальной и естественной базы человеческой жизни на планете..

Я не могу предложить ничего лучшего, чем наблюдение игнорирования американским и европейским экологическими движениями длительной истории этих идеалов. Анархизм постоянно разворовывается "неомарксистами". Такие идеи как рабочий контроль и децентрализа­ция, не говоря о всеобщей забастовке - идея, которую Маркс и Энгельс отвергали - сейчас обычны среди самозваных "марксистских" движе­ний. То же относится к идеям Фурье, Оуэна и в особенности Кропотки­на, не говоря уже об идеях анархистов начала шестидесятых. И ни сло­ва благодарности не было сказано малознающими бездельниками, кото­рые в тени академической науки повторно использовали много экоанар­хистских идей от имени "глубокой экологии" и "экофеминизма". Види­мо ничего нельзя считать существующим в американском и европейском мысли до тех пор пока оно не будет должным образом зарегистрировано в академическом журнале как "статья" профессора или аспиранта.

Урбанизация угрожает не только городу, но и сельской мест­ности Знаменитое противоречие между городом и деревней, которая сыграла значительную роль в истории социальной мысли, сейчас поте­ряло свое значение. Это противоречие исчезло под натиском бетона, расползающегося по сельским землям и исторически уникальным зем­ледельческим сообщества. Гомогенизация культур средствами массо­вой информации, урбанистическими жизненными стилями, и потреби­тельским менталитетом угрожает разрушить не только уникальные стили жизни различных регионов, она приводит к полной деградации природных ландшафтов. То что еще не успел уничтожить агробизнес со своими пестицидами, химическими удобрениями и тяжелыми маши­нами разрушают климатические изменения и кислотные дожди, приво­дящие к обезлесиванию и опустыниванию Урбанизация планеты это упрощение сложных экосистем, истощение создававшейся веками почвы, сведение дикой природы к хрупким "заповедникам", и прямо или косвенно, глубокое изменение региональных климатических зон к худшему.

Технология, унаследованная нами от ранних индустриальных революций, бездумное использование автомобильного транспорта, концентрация городских удобств рядом с водоемами, использование ископаемого и ядерного горючего и экономическая система закон жиз­ни которой есть рост - все это за несколько десятилетий привело к та­кой степени экономической деградации, которую человечество не могло произвести за все свое существование.

 У каждого водоема есть от­вратительная сточная труба. "Мертвые моря" занимают сотни миль водной поверхности. Глубокие и возможно смертельные раны можно найти в любой части земной поверхности. Хорошо известно, то что произошло с нашей атмосферой, обнаружены дыры в озоновом слое, защищающем нашу планету, погибают дождевые леса и леса зоны уме­ренного климата.

Не только стремление жить полной человеческой жизнью и во­плотить наши либертарные идеи, но и проблема нашего выживания на планете требует от нас переоценку понятий урбанизма и связей города с их экологической основой. Это также диктует необходимость пере­оценки наших технологий и благ, которые они производят, переоценки всего нашего взгляда на природу.

Нам нужны малые города не только чтобы реализовать идеалы свободы, но для того, чтобы удовлетворить элементарную жизненную потребность жить в равновесии с природой. Огромные города, точнее расползающиеся пояса урбанизации не только создают культурную однородность, анонимность индивида и централизованную власть, они накладывают непереносимое бремя на местные водные ресурсы, воз­дух, которым мы дышим и на всю природу тех зон, которые они зани­мают. Загрязнение, шум и стресс, которые производит современная го­родская'жизнь становится все более непереносимыми, как физически так и психически. Города, веками объединявшие людей разного проис­хождения, созданные для солидарности, сегодня атомизируют своих жителей. Теперь город это место, в котором легче скрыться от людей, чем найти человеческую близость. Страх начал вытеснять социаль­ность, грубость мешает солидарности, скопление людей в переполнен­ных домах, транспорте, супермаркетах разрушает чувство индивиду­альности и приводит к безразличию к условиям человеческой жизни.

Децентрализация больших городов в соразмерные человеку со­общества не романтическая мистификация любителя природы и не да­лекий анархический идеал. Она становится необходимостью для созда­ния проэкологического общества. Что сейчас важно в этом как бы "утопическом" требование - выбор между быстрой деградацией окру­жающей среды и обществом, которое будет жить в балансе с природой на устойчивой основе.

То же самое относится и к переоценке технологического базиса современного общества. Производство не должно более рассматри­ваться как источник прибыли и реализации чьих либо интересов. Бла­га, необходимые людям для поддержания своих жизней и для удовлет­ворения своих культурных и физических потребностей еще более освя­щены нежели мистические фетиши, используемые разными религиоз­ными и суеверными культами. Хлеб более "свят", чем благословение священника, повседневная одежда "священнее" клерикальных одеяний, жилье более духовно значимо, чем церкви и храмы, хорошая жизнь на земле более свята, чем жизнь в раю. Жизненные средства следует по­нимать буквально: средства, без которых жизнь невозможна. Отобрать их у людей - более чем "кража" (как называл собственность Прудон), это есть человекоубийство.

Никто не имеет право собственности на то, от чего зависят жиз­ни других людей - неважно, морально социально или экологически. Никто не имеет право разрабатывать и использовать частное техноло­гическое оборудование, которое наносит вред здоровью человека и планеты.

Эти экологические связи с обществом позволяют создать соци­альную экологию, которая подчеркивает тесную взаимосвязь эколо­гических и социальных проблем. Технология - та, которую общество использует, чтобы поддержать жизнь человека и планеты и та, которая уничтожает их обоих - одна из основных точек соприкосновения между социальными и экологическими ценностями. Во время прогрессирую­щей экологической деградации мы более не можем сохранять технику, наносящую вред планете и людям, - трудно представить, что ущерб причиненный одному из них не затронет другого.

Главная трагедия нашего времени заключается в том что мы не смотрим больше на технику с этической точки зрения. Греки считали, что производство вещи высокого качества и художественной ценности есть моральное требование, создающее особую связь между мастером тем, что он производит. Для многих племен, сделать какую-либо вещь означало актуализировать скрытые потенции материала, дать мрамо­ру, бронзе, камню и другим материалам "голос", выразить формой их скрытые возможности.

Капитализм полностью уничтожил этот подход. Он разорвал связи между производителем и потребителем, устранив всякую этическую ответственность первого перед вторым, и отодвинув в сто­рону все прочие моральные и этические проблемы. Если и существова­ли какие-либо моральные параметры капиталистического производ­ства, так это то, что собственный интерес в нем направляется "невидимой рукой" - игрой рыночных сил - и поэтому производство для прибыли и личный выигрыш в конечном счете служат "общему благу".

Но сегодня исчезла даже эта жалкая апология. Бесконечная алчность, еще один пример этики зла, заменила общественное добро в. любом его значении. Корпорацию могут превозносить только за то, что она менее алчна чем другие, а не потому что она эффективно функционирует. Хотя так легко обвинить технику, в том, что на самом деле является результатом буржуазного интереса, техника вне морали, может действительно стать демонической в условиях капитализма. Так растущее число ядерных реакторов грозит превратить всю планету в атомную бомбу, если произойдет достаточное число аварий, подобных чернобыльской - сегодня это уже не подвергается сомнению любым информированным человеком.

Растущие экологические нарушения делают проблематичными и обычные технические операции. Агробизнес, одно время бывший мар­гинальным по отношению к семейной ферме, в последние десятилетия стал настолько распространен, что его пестициды и химические удоб­рения превратились в глобальную проблему. Дымящиеся трубы и не­разумное использование автомобилей изменили весь экологический баланс природы, в частности атмосферу земли. Если рассмотреть со­временную технологию в целом, станет очевидной необходимость ее совершенствования. Не только чисто экологические, но и человеческие интересы требуют переориентации на экологические технологии. Мы должны сделать наши технологические отношения с природой скорее креативными, чем деструктивными.

Позвольте мне еще раз подчеркнуть, что такие изменения невоз­можны до тех пор, пока мы не сделаем то же самое с нашими отноше­ниями друг с другом и не сформулируем общечеловеческий интерес, который мог бы перевесить частные интересы иерархий, классов, по­лов, этнического происхождения и государства. Предпосылка гармо­низации отношений с природой носит социальный характер - это гар­монизация отношений между людьми. Для этого необходимо изба­виться от иерархии во всех ее формах - психологических, культурных и социальных, а также от классов, частной собственности и государства.

Переход "отсюда - туда" не может быть внезапным взрывом пе­ремен без продолжительного периода предварительной интеллекту­альной и этической подготовки. Нужно обучить и воспитать мир, на­сколько это возможно, чтобы сами люди меняли свою жизнь, а не са­мопровозглашенные элиты, которые затем превратятся в олигархии. Разум, этика, способ восприятия жизни и индивидуальность должны быть изменены воспитательными средствами, рациональными дискус­сиями, экспериментами, демонстрацией повторяющихся ошибок, из которых мы должны извлекать уроки если человечество хочет достичь самосознания, необходимого для осуществления самоуправления.

Радикальные движения более не должны бездумно действовать ради действий. Никогда ранее мы так остро не нуждались в теории как сейчас, когда политическая безграмотность достигла ужасающих раз­меров и действие как таковое стало фетишем. Нам также очень нужна организация, а не нигилистический хаос эгоистов, для которых любая структура есть "элита" и "централизм". Спокойная и ответственная каждодневная работа по созданию движения ценится выше театра примадонн, которые всегда готовы "умереть" на баррикадах, но считают себя слишком высокоинтеллектуальными для выполнения скучных задач по распространению идей и созданию организации.

Движение "отсюда - туда" это процесс, а не драматический жест. Он всегда будет связан с неопределенностью, провалами, отступления­ми пока не будет найдено его направление. Нет никакой уверенности, что перемены могут произойти на протяжении жизни одного человека. Современные революционеры могут вдохновляться примерами вели­ких идеалистов времен русских и французских революций прошлого века, которые имели очень мало надежды дожить до великих перемен, но они вложили в них свои жизни и убеждения.

Революционное призвание это не только стремление изменить мир, но и спасение своей идентичности и индивидуальности от кор­румпированного общества, которое разрушает личность приманкой дешевых наград и статуса в тотально бессмысленном мире.

Должна быть создана новая политика, которая остерегается ло­вушек парламентаризма и стремления к придуманному СМИ "форуму". Движения, подобные Немецким зеленым уже полны телез­везд, которые компрометируют единство, этическую позицию и стре­мительность движения своих наиболее героических дней. Новые про­граммы как и новая политика должны структурироваться вокруг непо­средственной среды жизни человека - его или ее жилищных условий, проблем местного сообщества, транспорта, экономических условий, проблем загрязнения и занятости. Власть должна постепенно перехо­дить к районам и муниципалитетам в форме центров сообществ, коо­перативам, центрам занятости и в конечном счете народным ассамбле­ям.

Успех не может быть измерен поддержкой, которую получают подобные движения. Только относительно малое количество людей будут вначале работать с такими движениями и только некоторые со­гласятся участвовать в районных ассамблеях и муниципальных конфе­дерациях - исключая, возможно, те случаи, когда возникают очень важное проблемы, привлекающие всеобщее внимание. Старые идеи и методы, укорененные в каждодневной жизни отмирают очень медлен­но, а новые очень медленно растут. Гражданские инициативные груп­пы могут возникнуть очень стремительно, в тех случаях, когда горожа­не сталкиваются, например, со строительством атомной станции или обнаруживают захоронение токсичных отходов в непосредственной близости от своих домов. Экологически ориентированные муниципалистские движение не должны строить иллюзий по поводу продолжи­тельности такого рода активности. Эти группы могут исчезнуть так же быстро как они появились. Никто не может быть уверенным в том, что он создает традицию, которая сохранится на долгие годы или дает лю­дям образование, которое не будет потеряно сообществом.

В то же время, члены такого движения должны представлять, ка­ким должно стать общество. Они должна ставить очень дальние цели, чтобы другие смогли продвинуться достаточно далеко в своей деятельности. Ядро движения должно искать исторические решения точно так же как и заниматься практическими. Существующее общество задает правила игры по которым вынуждены играть даже наиболее ради­кальные революционеры. Если этот важнейший факт не осознан, ком­промисс станет правилом, которое приведет к этике выбора меньшего зла, а оно, возможно, повлечет за собой наибольшее зло. Радикальное движение не может утратить четкое представление своей конечной це­ли без того, чтобы постепенно не потерять свою идентичность.

Представление о конечной цели должно быть достаточно ясным с тем чтобы никогда не быть искаженным. Смутность социалистических и марксистских представлений о конечном результате нанесло непо­правимый вред этим движениям, так как привело к искажению их це­лей "прагматической" политикой, компромиссами, в конечном счете к сдаче своих позиций. Движение должно сделать свои идеалы нагляд­ными, так что бы они присутствовали в воображении новых полити­ков, а не только в их программах. Такие попытка были сделаны с за­метным успехом в прошлом такими группами, как Народная Архитек­тура, которая взяла на себе труд перепланировать целые районы в Бер­кли, в Калифорнии и показать как они могли бы стать более комму­нальными, более годными для жилья и эстетически привлекательными.

ЭКОЛОГИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

Сегодня в нашем распоряжении прекрасный репертуар новых идей, планов, технологических решений и необходимых нам данных для того, чтобы построить графическое изображение экологического сообщества и демократии участия. Поскольку эти материалы могут продемонстрировать каким образом мы сможем построить устойчивые сообщества на основе возобновляемых ресурсов, их нельзя рассматри­вать только как новую систему конструирования сбалансированных связей между обществом и данной природной средой.

Они имеют еще и этическое значение, которое может игнориро­ваться только экотехнократическим мышлением, развивающимся в на­правлении так называемых соответствующих технологий, термин слишком неопределенный чтобы использовать его более общем эколо­гическом контексте. Аргументы за переход от агробизнеса к эколо­гическим формам производства продуктов питания обычно таковы: органическое земледелие может удовлетворить наше потребности в химически безопасной пище, предоставить нам необходимое ко­личество питательных веществ и улучшить почву. Но органическое фермерство означает много больше. Оно связано не только с потребле­нием, но и с производством пищи. Оно вводит нас в пищевую цепь, ко­торая начинается в почве, цепь, в которой мы являемся одним из ком­понентов и играем трансформирующую роль. Оно приближает нас к миру природы в целом от которого мы были отчужденны. Мы произ­водим почти всю нашу пищу и используем собственные тела для того чтобы сажать, ухаживать и собирать урожай Мы вовлечены в эколо­гический "балет", который совершенствует нас больше чем бег по асфальтовым дорогам. Как одно из занятий, которыми индивид может заниматься в течении дня (согласно совету Фурье), органическое зем­леделие обогатит разнообразие нашей повседневной жизни, обострит нашу природную чувствительность к росту и увяданию, и включит нас в природные ритмы. Таким образом органическое земледелие, может рассматриваться в экологическом обществе как нечто большее чем ре­шение проблем питания. Оно может стать частью нашего бытия как социальных, культурных и биологических существ.

То же самое справедливо и по отношению к аквакультуре, в частности к мониторингу самоустойчивых систем созданных впервые институтом Социальной Экологии Вермонта, где отходы растительно­ядных рыб использовались для выращивания водных растений для этих же рыб и таким образом был создан закрытый, самоподдержи­вающийся экологический цикл, обеспечивающей человеческие сооб­щества протеином. Использование солнечной энергии, достигшее вы­сокой степени сложности и эффективности может рассматриваться как экологическое не только потому что оно основано на возобновимых источниках энергии, но и потому, что они приносит солнце в нашу каждодневную жизнь весьма наглядным путем. То же самое можно сказать об использовании энергии ветра, содержании домашнего скота в сообществе, смешанном земледелии, технологии компоста, превра­щающей городские отходы в питательные вещества для почвы, то есть обо всем экологическом ансамбле, в котором каждый компонент вза­имодействует с другими, для того чтобы создать модифицированную человеком экосистему, которая удовлетворяет человеческие потреб­ности и в то же время обогащает природную экосистему в целом.

Эти идеи были выдвинуты автором несколько десятилетий назад в эссе "К либертарным технологиям" и перетекли в экологическое движение. Признанные или нет, они стали частью нашего современного мировоз­зрения скорее в технократической нежели в экологической и этической форме. )

Экологическое общество, структурированное вокруг конфеде­ральной Коммуны коммун, каждая из которых организована в согла­сии с экосистемой и биорегионом, в котором она расположена, смогло бы использовать этот ансамбль технологий очень искусным способом. Оно могло бы начать использовать местные ресурсы, заброшенные по причине их нерентабельности для техники массового производства.

В каких формах будет существовать собственность и контроль над ней в таком обществе? Исторически, современный радикализм считает необходимым национализацию земли и рабочий контроль над

использованием ресурсов. Национализированная экономика, как считают анархисты, предполагает существование государства. Одного этого факта достаточно, чтобы отказаться от данной идеи. Что еще беспокоит, так это тот факт, что национализированная экономика представляет собой прекрасную почву для возникновения парази­тических бюрократий, которые завели так называемые социа­листические страны Востока в экономическую тюрьму. Больше нет сомнений в том, что она является источником стейтизма и даже тота­литаризма. Ее собственные служители оставили ее для того, чтобы пе­рейти к относительно "свободному" рынку.

Рабочий контроль, который синдикалисты долгое время проти­вопоставляли национализированной экономике, имеет серьезные огра­ничения. Коллективное предприятие далеко не всегда комму­нистическое, может быть за исключением Испании, в которой проф­союзы, находящиеся под влиянием анархистов, такие как CNT, могли удержать в своих руках любое предприятие, которое начинало пре­вращаться в коллективно-капиталистическое. Не одно, контролируемое рабочими предприятие на деле функционировало как капита­листическое, конкурируя за ресурсы, потребителей, привилегии Соеди­ненных Штатов и Скандинавии предприятия, находящиеся в общей собственности или контролируемые рабочими кооперативы слишком часто превращались в олигархические корпорации.

Отличает многие из этих предприятий то, что они делают частный интерес более или менее полезным. Но они по своему харак­теру не отличаются от капиталистических и также подвержены влия­нию рынка на котором вынуждены функционировать. Частные интере­сы разрушают их высокие этические цели, в основном во имя "эффективности", необходимости "роста" если они хотят выжить все­поглощающего желания получить большие доходы.

Либертарный муниципализм предлагает холистический подход к экологически ориентированной экономике. Политика и конкретные решения, касающиеся сельского хозяйства и промышленного произ­водства будут приниматься горожанами на своих ассамблеях - как гражданами, а не как просто рабочими, фермерами и специалистами, которые в любом случае, буду менять род своей деятельности, незави­симо от их профессиональной квалификации. Как горожане они будут работать в таких ассамблеях на своем высшем уровне - человеческом уровне - а не как загнанные в социальные гетто существа. Они смогут выразить свои общие человеческие интересы, а не просто частные ин­тересы, связанные с их статусом.

Вместо национализации и коллективизации земли, фабрик, ма­стерских и распределительных центров экологическая община сможет муниципализировать свою экономику и объединится с другими муни­ципалитетами в интеграции своих ресурсов в региональную конфедеральную систему. Земля, фабрики и мастерские будут контролировать­ся народными ассамблеями свободных сообществ, а не национальным государством или рабочими-производителями, в который очень бы­стро развивается собственнический интерес. Каждый будет функцио­нировать как гражданин, а не как самозаинтересованное эго, человек класса или обособленный "коллектив". Классический идеал рацио­нального гражданина, вовлеченного в дискурсивные, лицом к лицу отношения с другими членами своего сообщества, мог бы получить экономический фундамент и охватить все аспекты общественной жиз­ни. Такой индивид свободен от частного интереса в сообществе, в ко­торое каждый вносит своей вклад в меру своих способностей и берет из общего фонда все что ему или ей нужно, мог бы придать гражданству беспрецедентную материальную прочность которая выходит далеко за рамки частной собственности.

Не такая уж фантастика предполагать, что экологическое обще­ство будет состоять из среднего размера муниципалитета, каждая ком­муна из небольших хозяйственных коммун или частных жилищ, кото­рые встроены в естественные экосистемы. Жить в коммуне или инди­видуально решат будущие поколения, индивид за индивидом.

          Коммунальная близость может быть сознательно поощряться. Муниципалитеты должны располагаться на прогулочной дистанции от своих соседей. Транспортные средства - железные дороги, мотоциклы, автомобили и пр. - будут в коллективной собственности, не должно быть отдельных водителей, наполняющих шоссе своими пустыми машинами.

        Человек будет менять виды деятельности - работа в городе и в деревне, смена каждодневных занятий. Идеал высокого разнообразия рабочего дня, предложенный Фурье будет существовать в форме разде­ления рабочего дна на занятия земледелием, ремеслом, чтением, произ­водство различных устройств. Земля будет использована экологически, так леса будут выращиваться в наиболее подходящих для этого зонах, смешанное земледелие в наиболее урожайных. Сады и живые изгороди послужат нишами для диких животных, потребность в пестицидах от­падет в результате системы биологического контроля и баланса. Будут сохранены природные участки и для диких животных. Будет поощ­ряться физическое развитие тела, как часть диверсифицированного ра­бочего процесса. Будет использована солнечная и ветровая энергия, а отходы будут собираться, превращаться в компост и повторно исполь­зоваться. В производстве продукции главным станет качество, а не ко­личество: дома, мебель, посуда, одежда будут делаться на годы, воз­можно на поколения. Сам муниципалитет будет спланирован и по­строен таким образом, чтобы максимально сохранить природные ландшафт, негородские стили жизни и баланс с природой.

Промышленные производства, основанные на маленьких, много­целевых машинах, последних инновациях в соразмерной человеку тех­нологии, производство качественных благ, минимальном использова­нии энергии, будут расположены внутри региона так, чтобы обслужить максимально возможное число поселений без безумного дублирования производства одних и тех же вещей, как это происходит в рыночной экономике.

Основным будет развитие трудосберегающей технике - будь это компьютеры или автоматика - которая освободит человека от ненуж­ных инструментов и даст ему свободное время для его развития как человека и гражданина. Ориентация экологического движения, осо­бенно в Соединенных Штатах на интенсивные в плане затрат труда технологии, предположительно для "сохранения" энергии путем исто­щения рабочего класса, есть скандальная аффектация среднего класса. Салат их академиков, студентов, специалистов и прочих, высказы­вающих подобные идеи - это люди, никогда не знавшие изматы­вающего, однообразного труда на фабрике или автомобильном кон­вейере. Их собственные интенсивная деятельность связана с их "хобби" - бегом, спортом, походами в национальные парки и леса.

Несколько недель жарким летом на сталелитейной фабрике бы­стро освободят их от идей трудозатратных технологий и промышлен­ности.

Между "здесь", которое тотально иррационально, заполнено от­ходами, стянуто гигантскими промышленными и городскими поясами, основано на химическом сельском хозяйстве, централизованной и бю­рократической власти, военном производстве, загрязнении и безумной работе, с одной стороны и экологическом обществе, которое я попы­тался описать, с другой, лежит неопределенная зона сложнейших пере­ходов, связанная с развитием нового восприятия так же как и новой политики. Нет ничего, что могло бы заменить роль сознания и помочь истории произвести этот переход. Нельзя призвать deux ex machina, чтобы сделать прыжок "отсюда - туда". Люди не могут контролиро­вать то, что они не делают своими руками. Это может быть у них так­же быстро отнято, как было даровано.

Наконец, каждый революционный проект основывается на том, что люди смогут развить новое сознание если они воспримут идеи, ко­торые смогут удовлетворить их потребности и если объективная ре­альность - будь это история или природа, или обе сразу - поставит их перед необходимостью социальных перемен. Без этих объективных условий, которые благоприятствуют новому сознанию и дают средства выразить его публично не может быть существенных перемен или даже маленьких шажков, необходимых для достижения революционных це­лей. Каждый революционный проект помимо всего прочего является образовательным. Он должен отталкиваться от реального мира, в ко­тором живут люди и происходящих в нем изменений.

Образовательный процесс, который не опирается на этот реаль­ный мир, его традициями и повседневной жизнью, может выполнить лишь часть задачи. Каждый человек имеет собственные и либертарные мечты, но большинство людей запутаны пропагандой средств массо­вой информации и созданными ею образами.

"Американская Мечта", например, такая модная сегодня, имеет анархистские составляющие, равно как и буржуазные и у нее много разных форм. Одна из нитей этого полотна, тянется в прошлое, к рево­люционным пуританам, которые пересекли Атлантику для того чтобы построить квази-коммунистический "Новый Иерусалим". Несмотря на все свои ошибки, они создали в своей основе эгалитарные сообщества, которые управляли сами своей жизнью в городских собраниях, быв­ших формой прямой демократии. Другая "Американская Мечта" сформирована в культуре ковбоев Юго-Запада в которой домашний очаг Новой Англии был вытеснен одиноким лагерным костром. Ее ге­роями были свирепые индивидуалисты, всегда держащие руку на пи­столете, воспетые в так называемых спагетти-вестернах Серхио Леоне, таких как фильм "Хороший, плохой и уродливый". Затем появилась "Американская Мечта" бедного эмигранта, миф о том, что американ­ские улицы покрыты золотом, короче, мечта о безграничных матери­альных возможностях и мысль о том, что "все возможно" в Соединен­ных Штатах.

Я привел в пример эти квази-утопические представления, каждое из которых уникально национальное, чтобы показать, что так или иначе революционный проект должен искать способы переработать их в современные идеалы свободы. Анархизм это не продукт труда гения, который провел свою жизнь в лондонском Музее. Либо это обще­ственный продукт, усложненный и утонченный способными теорети­ками, но происходящий из глубочайших, благородных и свободолю­бивых стремлений людей, либо ничто. Так было в случае с испанским анархизмом между 1880 и концом 1930-х годов или итальянским и рус­ским анархизмом до Муссолини и Сталина, когда труды Бакунина, Кропоткина и Малатесты для теоретическое выражение стремлений угнетенного народа. Где бы ни укоренялся анархизм, это происходит потому что он становиться голосом свободы томящихся людей и гово­рит на их языке об их самых дорогих идеалах, надеждах, используя особые идиомы их наречий. Эта глубоко народная черта, укоренен­ность анархизма в общественной жизни людей и их сообществ, делает анархические идеи глубоко экологическими. Именно это превратило теоретиков анархизма в инициаторов радикальных экологических идей в наши дни.

К СВОБОДНОЙ ПРИРОДЕ

Анархизм и социальная экология, то есть эхоанархизм, должен иметь в виду то, что обычные люди могут рассуждать на уровне, не от­личающимся от уровня наиболее блестящих представителей человечества. Экоанархизм исходит из предпосылки высокой разум­ности человечества. Оно занимает уникальное место в эволюции, кото­рое вовсе не означает, что люди обязательно должны "доминировать" над природой. Человечество уникально по сравнению с другими фор­мами жизни благодаря своей способности к концептуальному мышле­нию, вербальной коммуникации, структурированной вокруг грозных боевых порядков концепций, власти изменять природный мир, которая может быть как деструктивной так и созидательной.

Можем ли мы свести эту уникальную силу к простой случайности в эволюции жизни и природы в целом? Нет способа опровергнуть зна­менитую жалобу Бертрана Рассела на то, что человеческое сознание не более чем случайный продукт непредсказуемых обстоятельств, корот­кая вспышка света в черном, лишенном смысла и жизни космосе, кото­рая возникла из ничего и неизбежно исчезнет, не оставив следа. Воз­можно - но каждый философский подход, подымающий вопрос о "смысле" человечества исходит из недоказуемых предпосылок. В прошлом веке физики сделали предположение, что движение есть "свойство" материи и воздвигли сложнейшие построения на базе этого недоказуемого понятия. Способность предположений прояснять ре­альность есть лучшее "доказательство", необходимое физике для обос­нования предпосылки как таковой.

Современная экология, в особенности социальная экология, так­же нуждается в предположениях если она хочет стать последователь­ной концепцией, которая стремиться объяснить место человека в есте­ственном мире. Сейчас возникло множество экологических теорий, ко­торые отрицают уникальность человечества. Эта точка зрения назы­вается "биоцентризмом" и предполагает, что человеческие существа в природном мире имеют не большую и не меньшую ценность, чем, ска­жем, улитки (отсюда миф о "биоцентристской демократии). В есте­ственном порядке вещей эти двое - человек и улитка - просто различны. Их "различие" достаточно очевидный факт, но оно ничего не говорит о том как они различаются и каково значение этих различий для при­родного мира.

Таким образом перед нами встает очень важный вопрос. Каково место человечества в природе? Почти интуитивно оглядываясь на эво­люцию вселенной, мы можем увидеть - как ни одно другое животное не может - общую тенденцию активной, турбулентной субстанции разви­ваться от простого к сложному, от относительно гомогенному к отно­сительно гетерогенному, от простого к разнообразному и дифференцированному. Наиболее поразительное свойство субстанции - термин который, как я думаю, позволяет отделить динамическую и созида­тельную составляющую от кажущейся "мертвой", статичной "материи" - есть процесс развития Под развитием я понимаю не просто измене­ние времени и места, скорее я обращаюсь к раскрытию латентных по­тенциальностей явления, актуализации возможности и превращению неразвитой формы в полноту бытия Внутри субстанции ее самый пер­вый уровень - зерно, зародыш, который разворачивается в различные стадии развития, на каждом из которых целое есть потенциальность по отношению к следующему, более дифференцированному целому; ста­дии движения по направлению к большей субъективности и гибкости. Я говорю не о предопределенной телеологии или детерминированному концу, который завершает неумолимое развитие. То что я пытаюсь выразить, это скорее внутреннее стремление или тенденция к большей дифференцированности, сложности, субъективности (которая появле­ния человеческих существ не интеллектуальна), и физической гибкости.

Это базовые предположения Но в определенный момент тенден­ция неорганического развития по направлению к большей сложности достигает видимого порога на котором возникает жизнь. Разделяющая две сферы линия состоит из феномена так называемого метаболизма, обмена веществ, в котором протеины, сформированные из аминокис­лот, получают качество активного самоподдержания и, благодаря это­му, некоторую, пока неопределенного смысла самоидентификацию. Скалы и разрушающая их вода пассивны. Вода просто вымывает и растворяет минералы в скалах.

В отличие от них, простая амеба интенсивно активна. Она занята поддержанием динамического равновесия между созидательными и разрушительными процессами, которые определяют ее существование. Она не пассивна в ее связях со средой: она есть зарождающаяся са­мость, идентифицируемое сущее, которое постоянно занято поддержа­нием своей идентификации. Она демонстрирует смысл саморуковод­ства, зародыш того, что станет целеполаганием, волей, и намерением является как наличие цели, воли, когда мы обратимся к исследованию более сложных, обладающих большей субъективностью жизненных форм последних периодов эволюции.

Дальнейшая дифференциация одноклеточных организмов сход­ных с амебой в многоклеточные такие как губки и в конечном счете высокоорганизованные млекопитающие создает высокую специализа­цию органов и их систем. Важный момент в этом процессе - появление нервных сетей, автономных нервных систем, многослойного мозга и наконец самоосознающих существ.

Эта тенденция развития природы, берущая начало на уровне вза­имодействия атомов и превращения их в сложные молекулы, амино­кислоты и протеины достаточно очевидна. Жизнь приобретает большую гибкость с появлением теплокровных животных, обладающих большой адаптируемостью к различным климатическим условиям Ви­ды взаимодействуют друг с другом и со средой своего обитания, созда­вая при этом все более диверсифицированные экосистемы, многие из которых открывают новые пути эволюционному развитию и большей субъективности, которая влечет за собой возможность производить элементарный выбор новых путей эволюционного развития. Жизнь, на этих уровнях сложности, начинает играть все более активную роль в своей собственной эволюции. Она не простой объект "естественного отбора"; она участвует в собственной эволюции, поэтому нам следует изменить дарвиновскую терминологию и говорить об "эволюции участия".

Если мы посмотрим на эволюционное развертывание этого ку­мулятивного процесса, в котором жизненные формы абсорбируют бо­лее ранние формы в своем последующем развитии, будь это нервные сети, пронизывающие кожу, нервные ганглии, формирующие наш спинной мозг, мозги рептилий и т. п., то обнаружим что демонстри­руемая природой тенденция движения к самонаправляющей, самору­ководящей эволюции; все более сознательное развитие, в котором вы­бор, хотя и смутный, раскрывает возможности свободы в биоло­гической эволюции - есть нечто большее, чем просто гипотеза. Гово­рить о природе только как о "царстве необходимости" означает не за­метить ее плодовитость, тенденцию к разнообразию, развитие субъек­тивности, самоидентификации, рудиментарному выбору, сознатель­ным намерениям, короче, царству потенциальной свободы, в котором жизнь появляется как основа для становления индивидуальности и подлинного саморуководства. Именно люди полностью актуализиро­вали эту грань развития, по крайней мере в рамках социальной жизни и приложения рассудка к ведению человеческих дел. Человечество ста­новится потенциальным голосом природы, достигшей самосознания и самосозидания.

Таким образом, мы можем говорить о до-человеческой природе как о "первой природе" в смысле, что индивидуальность, сознатель­ность и основа для свободы в ней смутны и рудиментарны и не могут рассматриваться как полностью самонаправляющиеся. Мы можем об­наружить достаточно много приближений к самосознательности, на­пример в мире приматов. Но до появления человечества эта потенци­альность не превращается во "вторую природу", которая сама движется к своей полной реализации: продукт революции, которые достигает полноты в возникновении ума, экстраординарных способностей ком­муникации, сознательной ассоциации и способности сознательно улучшать себя и природный мир. Отрицать все эти экстраординарные человеческие свойства, которые сами себя проявляют в повседневной жизни, топить их в категориях, подобных "биоцентрической демократии", которая делает равными улитку и человека в смысле их "внутренней ценности" (чтобы эти слова не значили) - просто легко­мысленно.

Более того - и это очень важно- в "биоцентрическом" подходе растворяется наиболее характерная особенность человеческого рода: его способность заниматься целенаправленной деятельностью. Он от­казывает человеку во власти менять мир и самого себя.

Обезоруженная евангелием пассивности, "биоцентрическая" мо­дель мышления весьма адаптивна и некритична. Можно найти подоб­ные идеи и в Даосизме и в западной философии "сущего" - от ста­тичных взглядов парменидов до Мартина Хайдеггера, позиция кото­рого, по-моему, коррелирует с идеями национал-социализма, движе­ния, к которому он сам принадлежал более чем 10 лет.

Великие правила, разработанные прежними радикалами, со вре­мен Роберта Оуэна, Чарльза Фурье, Михаила Бакунина и Карла Марк­са и до наших дней придают ключевое значению человечеству как ак­тивному агенту.  Эти правила составляют ядро революционного проек­та и идеалов свободы. Появились многие школы экологии, пропове­дующие пассивные связи между человечеством и природой, жалкое подчинения человека "законам природы", "контролирующим численность населения". Это может принести экологии более плохую репутацию чем экономике. Если экономику называют "мрачной" нау­кой, то экология в своей наиболее реакционной форме рискует по­лучить название "жестокой науки".

Человечество, как я отметил, до сих пор означает меньше чем человек. В своем современном виде - конкурирующего, разделенного и бесчувственного общества - оно должно пройти долгий путь, для того чтобы реализовать заложенную в нем потенциальность разума, заботы и сочувствия. Но данная потенциальность выражает себя в бесчисленных способах, которые не имеют эквивалента у других форм жизни и их актуализация зависит от базовых социальных изменений, которые необходимо произвести. Наиболее серьезное преступление не­которых эколог истов, пытающихся объяснить эти социальные импера­тивы проистекает из легкости, с которой они отбрасывают социальные условия человеческой жизни из своих концепций. Отношение к человеку только как к "виду" приведет всех людей к соучастию с эли­тами, классами и Государством, не только в разрушении природы об­ществом роста, но и в разрушении самих себя.

С точки зрения того, чем может стать человечество, у нас есть основание говорить об отношении человека с человеком и человека с природой, что позволит перейти от нетронутой "первой природы" из которой выросла социальная "вторая природа" и откроет дорогу ради­кально новой "свободной природе", в которой освобожденное человечество станет голосом, выражением естественной эволюции, достигшей самосознания, заботящейся, сочувствующей боли, стра­дающей. Природа, благодаря рациональному вмешательству человека, получит стремление и силу создавать более сложные жизненные формы и способность к самодифференциации. Здесь мы сталкиваемся с про­блемой экологической этики. Вмешательство человека в мир природы есть не только болезненное отклонение в процессе эволюции. Человек может быть отделен от природы и собственной животной составляю­щей не более чем лемминг от своей собственной шкуры. Человека де­лает продуктом естественной эволюции не только его физические ха­рактеристики примата, но и степень актуализации стремления эволю­ции к самосознанию и свободе. Именно здесь мы найдем основание для объективной этики, представленной в терминах философии потенци­альности и актуальности а не механических причинно-следственных связях или причинном агностицизме Юма его современных последова­телей-позитивистов.

Реальность всегда формативна. Это не просто "здесь" или "сейчас", существующие не далее того, что мы можем воспринимать нашими глазами и носами. Взятая как образующая, реальность всегда есть процесс актуализации потенциальностей. Она не менее "реальна" или "объективна" в том смысле, чем она могла бы быть так же как то, что она есть в любой данный момент.

Человечество, исходя из этого диалектического понимания причинности, есть нечто большее, нежели то, чем оно является сейчас, оно еще и то, чем оно могло бы быть - или возможно станет завтра ли­бо через поколение. Поэтому, когда мы сталкиваемся с тенденцией или потенциальностью, например потенциальностью свободы и самосознания, это означает, что свобода и самосознание не менее реальны (или, используя гегелевский термин - "актуальны") в обществе, чем когда они существуют как потенциальности в природе.   Человека делает продуктом природы также не только голос, ко­торый он дает природе, но и тот факт, что он вмешивается в природу именно как продукт естественной эволюции; он был создан веками ор­ганического развития для того чтобы делать именно это.

Извращение не в том, что люди вмешиваются в природу и улучшают ее, но в том, что они вмешиваются и разрушают природу поскольку социальное развитие человека было извращено. Неразумно реагировать на извращенное человеческое развитие требуя от людей "минимизировать" их вмешательство в природу или даже прекратить его, как это делают многие экологисты сегодня. Это так же наивно, как поведение ребенка, пинающего стул, за который он запнулся.

Социальная экология предлагает не только освободить общество от иерархии, но и обратиться к этике, которая рассматривает человека в природе как продолжение эволюции - социальной и естественной -полностью самоосознающего и свободного насколько возможно в способности делать эволюцию рациональной, насколько возможно, в удо­влетворении потребностей человека и других форм жизни. Я стою на позиции "естественной инженерии". Природный мир, как я не раз подчеркивал в своих ранних работах, слишком сложен, чтобы его можно было "контролировать" человеческой изобретательностью, наукой или технологией Мои собственные анархистские склонности стимулировали в моем сознании любовь к спонтанности, будь это по­ведение человека или естественное развитие.

Воображение играет большую роль чем рациональность, интуи­ция, эстетика чувство прекрасного также принадлежит к духу человека как и интеллект. Естественная эволюция как и социальная не может отказаться от своей собственной спонтанности и плодовитости.

Но мы не можем отрицать присутствие рациональности в нашей жизни и того, что она является продуктом не только природного, но и человеческого развития. Мы стоим на перекрестке противоположных путей, либо мы капитулируем перед иррационализмом, который мис­тифицирует социальную эволюцию при помощи мифов, богов и грубо­го партикуляризма во имя пола или тайных элит и делает социальную эволюцию бесцельной, ведущей к мрачному концу и для человечества и для других форм жизни, либо мы вернемся к активизму, который се­годня игнорируется и введем мир в сферу свободы и рациональности. Это предполагает новую форму рациональности, новую технологию и новую науку, новое восприятие и самость - и, сверх всего этого - ис­тинно либертарное общество.