Библиотека СКТ:    Мюррей  Букчин    РЕКОНСТРУКЦИЯ ОБЩЕСТВА  на пути к зеленому будущему

Murray Bookchin REMAKING SOCIETY  Pathways to a Green Future 

Перевод  Ольги Аксеновой

ОЧЕРЧИВАЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОЕКТ

Идеалы свободы, хотя и запятнанные, до сих пор существуют среди нас. Но революционный проект сейчас подвергается "обуржуазиванию" сильнее, чем Бакунин боялся к концу своей жизни. Эти темы никогда не были более значительными, чем они есть теперь.

Такие слова, как "радикализм" и "левизм" стали темными и нахо­дятся в серьезной опасности быть скомпрометированными. О том, что последовало за революционизмом, радикализмом и левизмом сегодня, было определено поколение или два назад как реформизм и поли­тический оппортунизм. Социальная мысль так глубоко продвинулась в кишки современного общества, что самостилизованные "левые" - будь это социалисты, марксисты или независимые радикалы разных видов рискуют быть переваренным, даже не замечая этого. Во многих Евро-Американских обществах этой мысли просто не осталось. Действи­тельно, не существует даже критически независимого радикализма, кроме маленьких анклавов революционных теоретиков

Что, возможно, еще более серьезно - это то, что революционные проекты рискуют потерять свою подлинность, свою способность к са­моопределению, чувство направления. Мы не только свидетели недо­статка революционного понимания сегодня, "О и неспособности опре­делить, что подразумевается под словами "революционное изменение" и полное значение таких терминов, как "капитализм". Тревожное за­мечание Бакунина об "обуржуазивании" рабочего класса может поспо­рить со страхом Маркса, по поводу того, что настанет день, когда ра­бочие станут считать капитализм настолько допустимым, что он будет казаться "естественной" формой человеческой деятельности, а не об­ществом, ограниченным специфическим периодом истории. Разговор о Евро-Американском обществе как о "капиталистическом" часто вызы­вает состояние замешательства в лучшем случае или просто ощущение контраста с так называемыми социалистическими обществами в таких странах, как Россия и Китай, в худшем. Первое представляется корпо­ративной формой капитализма, а второе его бюрократическая форма, часто кажется непостигаемой для традиционной мудрости

На самом деле, вполне может быть, что мы еще не понимаем, чем на самом деле является капитализм После вспышки I Мировой войны, радикалы описывали каждый период капитализма как его "последнюю ступень"; даже пока система еще росла, приобретала международные размеры и инновационные технологии, которых не предвидели научные фантасты несколько поколений назад. Капитализм также вы­явил уровень стабильности и способность кооптировать свою оппози­цию, основательно потрясшую старейшин социализма и анархизма в прошлом веке. На самом деле, вполне может быть, что капитализм еще не пришел к своему окончательному выражению как абсолютное во­площение социального зла, говоря словами Бакунина - то есть, как си­стема безжалостного социального соперничества между людьми на всех уровнях жизни и экономики, основанная на конкуренции и на­коплении. Но это вполне понятно, это система, которая должна про­должать расширяться, пока она не подорвет все узы, связывающие об­щество с природой - дыры в озоновом слое расширяются, растет пар­никовый эффект.

Это рак социальной жизни как таковой. В этом смысле, природа берет "реванш". Этот "реванш", конечно, может предполагать невоз­можность существования на планете для таких форм жизни, как мы и наши млекопитающие родственники. Но учитывая все быстрей уве­личивающийся уровень технологических инноваций, включая исследо­вания самых скрытых проблем жизни в форме ядерной физики и био­инженерии, возможно, что авария в естественных циклах будет связана с абсолютно синтетическими суррогатами, в которых огромные ин­дустриальные установки вытеснят естественные процессы. Надо быть крайне слепым сегодня, чтобы просмотреть такую возможность - а также возможность того, что последующие поколения будут вынужде­ны принять кошмарное тоталитарное общество, строящееся вокруг полностью технократической администрации социальных и природ­ных предприятий на шкале земного шара. В этом случае планета, пред­ставляемая как саморегулирующаяся природная система контроля и баланса под именем "Gaia hypothesis" будет заменена частично или полностью сконструированной технологической системой, возможно, "Dedalus hypotesis" без греческих понятий ограничений и сдерживаний.

Но пока столь мрачная перспектива становится реальностью на исторической арене, мы отчаянно нуждаемся в открытии революцион­ного проекта и новых элементов, которые были к нему добавлены за последнюю половину века. Нас не должны останавливать насмешки, что сама идея революционного проекта - доказательство "сектантства" или "радикального догматизма". То, что сегодня называется "либеральным" или "левоцентристским", если использовать осторож­ное политическое пустословие нашего времени, слишком слабо интел­лектуально, чтобы знать, что есть сектантство и чем оно отличается от исследовательского анализа современных социальных и экологических проблем.

Мы, в результате, должны решительно и независимо перепрове­рить прошлые и настоящие периоды, из которых революционный про­ект могут быть отобраны, такие как эра "пролетарского социализма", "Новых Левых" и так называемый Век Экологии. Мы должны найти ответы, которые были даны в недавнем прошлом на вопросы, которые возникают сегодня и которые еще впереди. Пока мы не займемся кри­тическим исследованием ранних решений, мы будем пробираться ощу­пью в темноте неизвестной истории, которая должна была столь мно­гому нас научить. Мы будем похоронены наивностью и невежеством, которые могут полностью ввести нас в заблуждение, сориентировать в бессмысленном и бесполезном направлении.

ПРОВАЛ ПРОЛЕТАРСКОГО СОЦИАЛИЗМА

То, что в большой степени остро противопоставляет нас сегодня друг другу - тот факт, что один из величайших революционных проек­тов современной эры уже не жизнеспособен и не имеет смысла в нашем сегодняшнем сложном положении. Я обращаюсь частично к марксист­ским анализам общества - но, как мы увидим, и к пролетарскому со­циализму в целом, который далеко отстоит от марксизма в формах со­циализма и даже безусловно утопических идеях. Но, "будучи опреде­ленной разумностью", или, говоря менее философски, сознавая, что материальные факторы определяют культурную жизнь, слишком упрощенно тащить чрезмерную тяжесть, которой она стала во второй половине прошлого века и первого половине настоящего, когда сам капитализм сформировал менталитет Европы и Америки в эконо­мическом направлении,

Ближайший взгляд на историю показывает, что этот, в большей части буржуазный образ реальности, который марксизм повернул в кажущуюся "радикальной" идеологию, ограничен особым промежут­ком времени в прошлом, каким бы преобладающим он ни казался в настоящем. Было бы невозможным понять, почему капитализм не стал превалирующим социальным порядком в различное время античного мира, если унаследованные культурные традиции не ограничивали и не подрывали капиталистическое развитие в прошлые эпохи.

Можно пройтись по бесконечным примерам, согласно которым "мышление" кажется определяющим "существование" (если кто-то хочет пользоваться таким детерминистским языком), Обращая глаза к истории Азии, Африки и Латинской Америки, не говоря о многих Ев­ропейских странах, в начале нового времени. На уровне отношений между сознанием и бытием - которые все еще имеют вес у марксистских академиков, даже если все остальное в теории лежит в развалинах -марксизм поднимает свои собственные вопросы.

Оценивая прошедшее с экономической и буржуазной точки зре­ния, марксизм определяет в буржуазных терминах множество проблем, имеющих отчетливо не буржуазную и удивительно не экономическую основу. Даже неудача докапиталистических обществ при движении к капитализму, например, объясняется "недостатком" технологического развития, бедностью науки и, как часто случается во многих, не менее строгих работах Маркса, культурными факторами, которые считаются обусловленными экономическими факторами.

Кроме круговых обоснований, которые так характеризуют марк­сизм, в гораздо большей степени относится к попыткам определения революционного проекта в наше время идеал пролетарского социа­лизма и мифы, которые вокруг него нарастают. Корни революционных проектов находятся в специфике времени их создания, как бы сильно они ни пытались сделать эти идеалы универсальными и высту­пающими за гуманность во все времена Крестьянский радикализм в основном относится к периоду начала жизни в оседлых деревенских поселениях Облаченный в универсальную религиозную мораль, он всегда говорил о вневременных ценностях и надеждах, сконцентриро­ванных вокруг земли и деревни. Фигуры вроде украинского анархиста Нестора Махно в 1917-1921 гг. и мексиканского народника Эмилиано Сапаты, примерно того же периода времени, преследовали почти такие же цели. По той же причине, ремесленный радикализм, проявлявшийся повсюду в средние века и достигший зенита в движении enrages Фран­цузской Революции и Парижской Коммуны 1871 г. Пьер-Жозеф Пру­дон был, возможно, самым сознательным из их ораторов, хотя его му­ниципальные и конфедералистские идеи были гораздо более дально­видными в своем реконструктивном смысле, чем у любого конкретного класса, к которому он обращался.

Пролетарский социализм, который по сей день сохраняется в идеалах многих независимых социалистов и синдикалистов, имеет бо­лее комплексную и сложную генеалогию. Он происходит, частично, из трансформации ремесленников в индустриальных рабочих во время взрывных лет Индустриальной Революции. Похоже, на него как на движение оказала влияние - помимо всех теорий - уходящая корнями в деревню и небольшой город, значительная пролетаризация крестьян, которых принуждали оставить деревни и сельскохозяйственную культуру. То, что они привнесли эту докапиталистическую культуру, с ее естественными ритмами и ценностями имеет ключевое значение для объяснения характера их недовольства и воинственности. Рабочие классы традиционного индустриального капитализма, даже уже в 1920-х и 30-х гг. в Америке и Европе, не были "потомственными" пролета­риями. Американские автомобильные рабочие, например, были на­браны в Аппалачских горах в первой половине нашего века. Много французских и особенно испанских рабочих было набрано из деревень и небольших городов они не были просто ремесленниками в больших городах, вроде Парижа. То же самое верно по отношению к рабочему классу, совершившему в 1917г. революцию в России. Маркс, к своему непреходящему стыду, обычно считал этот в высшей степени подвиж­ный слой der alte scheisse (буквально, старым дерьмом) и ни в коей мере не рассчитывал на них в смысле свершения революций, с чем и можно поздравить его последователей.

Этот сельский фон дал в высшей степени сложную мозаику от­ношений, ценностей и напряжений между до-индустриальной и индуст­риальной культурой, каждая из них формировала пылкий характер мужчинам и женщинам, которыми, хотя они и работали с современ­ными машинами и жили в больших, часто высоко образованных, ур­банистических районах, управляли в основном ремесленные и кре­стьянские ценности. Первоклассные рабочие-анархисты, которые про­жигали деньги награбленные в оружейных магазинах Барселоны в ли­хорадочные июльские дни подъема 1936 г. (как сообщает Рональд Фре­зер), действовали под влиянием глубоко утопических и этических им­пульсов, а не просто из экономических интересов, которыми капита­лизм должен был пропитывать во многом рабочий класс с течением времени Пролетариат конца XIX - начала XX вв. был особой соци­альной породой. Она была деклассирована по своему мышлению, сти­хийна в жизненном натурализме своего поведения, разозленная из-за потери своей автономности и сохраняла в своих ценностях разрушен­ный мир ремесленничества, любовь к земле и общинную солидарность.

Следовательно, здесь был в высшей степени революционный дух, поднимавшийся в рабочих движениях от июньских баррикад Парижа в 1848 г., когда в основном ремесленный рабочий класс поднял красные флаги "общественной республики", до майских баррикад Барселоны в 1937 г., где даже самый общественно разумный рабочий класс поднял красно-черные флаги анархо-синдикализма.

Что так решительно изменилось за десятилетия, последовавшие за этим, длящимся века движением и революционным проектом, со­оруженным вокруг него, это социальный строй, политическая культу­ра, наследство и цели пролетариата сегодняшнего дня.

Аграрный мир и его культурные напряжения с индустриальным миром, питавшие их революционный жар, шли на убыль. Также уходили и люди, конечно, те самые личности, которые воплощали этот фон и эти напряжения.

Рабочий класс теперь стал вполне индустриализованным, а не радикализированным, как искренне надеялись социалисты и анархо-синдикалисты. У него нет ни чувства контраста, ни противоречия с традициями и ни одного из тысячелетних ожиданий его предшествен­ников. Не только средства массовой информации управляют им и определяют его ожидания (удобное объяснение, если кто-то хочет при­вязать все к власти современных средств массовой информации), но пролетариат как класс стал копией буржуазии как класса, а не несдающимся антагонистом. Говоря языком, порожденным пролетар­ским социализмом против его собственных мифов, рабочий класс -просто орган в теле капитализма, а не развивающийся "эмбрион"  будущего общества, концепция, так значительно фигурировавшая в революционном проекте пролетарского социализма.

Мы   просто   свидетельствуем   не  только   о   его   провале   как

"историческом факторе" революционных изменений, но его заверше­ние как продукта, порожденного капитализмом, с развитием самого капитализма. В "чистом" виде пролетариат как класс никогда не был угрозой капиталистической системе. Эта угроза было обусловлена "нечистотой" пролетариата, как кусочки олова и цинка превращают медь в загрубевшую бронзу, что придало воинственность раннему про­летариату и, на явно высоких ступенях, его тысячелетние усердия.

Здесь мы подходим к ужасающе ошибочной модели социаль­ного изменения, которую Маркс представил в качестве революционно­го проекта последней сотни лет - которая была принята даже немарк­систскими радикалами. Это вера, в то, что новое общество зародилось в матке старого и в конце концов вырастает из нее, как крепкий ребе­нок, который управляет своими родителями или уничтожает их.

Ничто в античности не поддерживало эту "эмбриональную" тео­рию революций, если ее можно так назвать. Европейский феодализм заменил античное общество на северных берегах Средиземноморья - и только там - так как феодальные отношения и были в основном фор­мой, в которую почти всюду развились племенные отношения, если только не были переработаны в абсолютные монархии типа тех, что возникали на Востоке. Великий Европейский Хинтерланд (hinterland -тыл, районы удаленные от моря) к северу от Альп быстро утрачивал племенные черты, когда он столкнулся с римским обществом. Капита­лизм не был зарожден в лоне нового европейского феодализма и не было неизбежным его рождение, как нас заставляли думать марксист­ские историки в прошлом или Фердинанд Брадель или Иммануил Уолерстайн в более близкие времена. Я в другом месте уже старался пока­зать, что Европа между XIV и XVIII вв., была весьма смешанной соци­ально и экономически, предлагая много альтернатив капитализму и национальному государству. Миф об "эмбриональном" развитии капи­тализма и "неизбежности" его превосходства должен был разрушить революционный проект пролетарского социализма.

Во-первых, был создан миф о том, что пролетариат был анало­гом буржуазии в современности и, по-видимому, подобно средневеко­вой буржуазии, развивался по революционным линиям внутри самого капитализма. То, что пролетариат никогда не имел экономического превосходства, приписываемого Марксом ранней буржуазии, но при этом он должен был захватить экономическую, а также политическую власть - все это создало банку с теоретическими червями, которые должны были показать, сколь абсурдна была "эмбриональная" теория, относящаяся к пролетариату, даже если средневековая буржуазия и на­слаждалась данной ей властью. Точно также и то, каким образом ра­бочий класс мог вырасти над своими собственными узкими интересами в экономике, с которой он полностью сочетался своими узкими требо­ваниями работы, более высокого заработка, укороченного рабочего дня и лучших условий работы в капиталистической системе, остава­лось непроницаемой тайной.

Марксистская экономика при всех ее необычных взглядах на то­варные отношения и процесс накопления, была сильно надуманной идеологией, показывающей, что капитализм приведет пролетариат через нищету и хронический кризис к восстанию. Пролетариат, как предполагалось, индустриальная система создала для кооперации на фабрике, и затем, вместе с расширением капитала, сделала его пре­обладающим населением страны. То, что фабричная система, полнос­тью приручит пролетариат, делая его нечувствительным к индустри­альной рутине фабрики, что она укротит неуправляемость пролетариа­та, ставя его в условия директорской иерархии и рационализирован­ных методов производства, то, что пролетариат не будет доведен до революции отчаянием, но будет настраиваться сам против себя, вследствие чего хорошо оплачиваемые и "высокие" его слои будут ре­шительно противопоставлены менее оплачиваемым и "низшим" с точки зрения принадлежности к рабочей элите, что надежды на хро­нический экономический кризис будут разбиты хитрыми техниками управления кризисом, что национализм и даже патриотический шови­низм будут преобладать над интернациональной классовой солидарно­стью, что на самом деле, технологические инновации уменьшат численность пролетариата и приведут к тайному соглашению между ним и вроде бы враждебной ему эксплуатацией в управлении, японско­го типа, все эта логика капиталистического движения не была понята.

Во-вторых, миф Маркса об "эмбриональном" развитии должен был мистифицировать историю и убрать существенный элемент ее спонтанности. В сущности, в такой теории мог быть только один, безальтернативный путь. Выбор играл совершенно незначительную роль в социальной эволюции. Капитализм, национальное государство, технологические инновации, разрушение всех традиционных уз, под­держивавших некогда смысл социальной ответственности - все это ка­залось не только неизбежным, но и желательным. История, очевидно, принимала в расчет минимальную автономность человека. "Люди де­лают свою собственную историю... ", писал Маркс - вполне очевидное утверждение, на которое культурно ориентированные марксисты должны были обращать особое внимание в течение долгого времени после его смерти и среди растущих противоречий между его теориями и объективной реальностью. Они часто забывали отметить, однако, что Маркс сказал эту фразу в первую очередь, чтобы подчеркнуть за­вершающее высказывание: "... они не делают это под влияниями вы­бранных ими обстоятельств, но под влиянием обстоятельств, с кото­рыми их решительно столкнуло, дало и передало ям прошлое".

Марксистский революционный проект, но, без сомнения, только марксистский, был обременен боевым порядком "фаз", "подфаз" и даже дальнейших "подфаз", зиждущихся на технологических и эконо­мических "предпосылках". По контрасту с анархической политикой продолжающегося давления против общества в поисках его уязвимых точек, и, стараясь открыть области, которые сделают возможным ре­волюционное изменение, марксистская теория сформировалась вокруг стратегии "исторических ограничений" и "периодов развития". Ин­дустриальная Революция приветствовалась как "предпосылка" социа­лизма, и движение Луддитов поносилось как "реакционное"; нацио­нальное государство было провозглашено ступенькой по направлению к "пролетарской диктатуре", а конфедералистские требования поноси­лись как атавистические. Попутно везде централизованная экономика и Государство приветствовались как продвижение по направлению к "плановой экономике", что является в высшей степени рационализиро­ванной экономикой. Действительно, марксисты, включая лично Эн­гельса, так сильно доверяли этим фатальным мнениям, что Марксист­ские Социал-демократы в Германии были против того, чтобы следо­вать антимонополистическому законодательству в 1920-х гг. (к посто­янной досаде германской мелкой буржуазии, которая вскоре для раз­нообразия обернулась к нацизму) так как концентрация индустрии и торговли в руках нескольких корпорации виделась "исторически про­грессивной" в подведении страны ближе к плановой экономике.

В третьих, сам пролетариат, почти доведенный до состояния аб­солютно гибкого инструмента капиталистического производства, так и. рассматривался своим марксистским авангардом. Для этого авангарда рабочие были первую очередь экономическими существами и вопло­щением экономических интересов. Попытки радикалов вроде Вильгельма Райха обратиться к их сексуальности или революционных дея­телей искусства вроде Маяковского обратиться к их эстетическому чувству встретили посрамление со стороны марксистских партий. К искусству и культуре обращались в основном как к каналам пропаган­ды, поставленным на службу рабочим организациям.

Марксистский революционный проект был примечателен малой заинтересованностью в урбанизации и общине. Эти цели были от­мечены как "сверх структуралистские" и предположительно не имели значения в экономических делах. Человеческие существа и широкие интересы людей творчества, родителей, детей и соседей были ис­кусственно преобразованы в экономические существа, так что марк­систский революционный проект усиливался сильной деградацией, де­культурализацией и деперсонализацией рабочих, произведенных фаб­ричной системой. Рабочий, в его лучшем выражении, был хорошим профсоюзным или партийным должностным лицом, но не сотворен­ным культурой существом с широкими человеческими и моральными интересами.

Наконец, это денатурирование человеческих существ в пустые классовые существа привело к денатурированию самой природы. Марксистскому революционному проекту экологические цели были не только чужды, они рассматривались как непродуктивные в прямом смысле слова. Они препятствовали индустриальному росту и освоению природного мира. К природе относились как к "скупой", "слепой", же­стокой "сфере необходимости" и совокупностью "природных ресур­сов", которую труд и технология должны укротить, подчинить и пере­работать. Огромный исторический сдвиг, произведенный капитализ­мом, который Маркс приветствовал как "необходимый", был его без­жалостным умением уничтожать все сдерживания и ограничения в опустошении природного мира. Следовательно, мы сталкиваемся с восторженными похвалами Маркса новому индустриальному реше­нию, представленному капиталом, который в его глазах был "перманентно революционным" в своем превращении природы в "простой объект" человеческого употребления.

Язык Маркса и его мнения по поводу необузданного использова­ния природы на общественные цели не отражает так называемый гу­манизм, или антропоцентризм, который в эти дни ругали столько ан­гло-американские инвайронменталисты. "Гуманизм" Маркса на самом деле основывался на примечательном коварном снижении людей до уровня объективных сил "истории", в их подчинении социальным за­конам, которые они не могут контролировать. Этот менталитет сму­щает даже больше, чем большинство бесчувственных форм "антропоцентризма". Природа превращается в простые "природные ресурсы", так как люди рассматриваются как "простые экономические ресурсы". Мнение Маркса о человеческом труде как о средстве, с по­мощью которого "человек" познает себя в конфликте с природой, зловеще подразумевает, что труд - "сущность" человечества, черта, кото­рая ставит его особняком к другим человеческим чертам.

В этом отношении Маркс разрывает истинно гуманистические традиции прошлого, выбранные людьми за разумность, мораль, эсте­тические чувства и сочувствие всему живому. Еще больше беспокоит то, что если люди в марксистской теории - просто "инструменты ис­тории, счастье и благосостояние возникающих поколений может быть заложено в угоду свободе более поздних поколений - бесконечность, которую большевики, в общем, и Сталин в особенности, употребляли со смертельным успехом в страшных масштабах, "строя будущее" на трупах настоящего.

Вклад пролетарского социализма в революционный проект был минимальным, в лучшем случае, и непомерно экономическим по ха­рактеру. Критика Марксом буржуазной экономики как очень огра­ниченной в его время, была мастерской. Она раскрыла латентную спо­собность товара развиваться во всеразрушающую силу в изменении ис­тории и ниспровергании рыночной экономики, стирать все традици­онные формы социальной жизни. Она предвидела накопляющуюся си­лу капитала в точке, где монополия рассматривалась как его результат, и автоматизация как логика капиталистических технологических ин­новаций. Маркс также видел, что однажды возникнув, капитализм по­родил фундаментальное чувство недостаточности, которого не создало в человеческом духе ни одно общество прежде. Порабощенное человечество жило в страхе и трепете перед продуктами собственного труда. Товары стали фетишем, который, казалось, управлял человечеством посредством колебаний рынка и его мистической власти решать проблемы экономического выживания.

Свободное общество могло только надеяться прийти к соглаше­нию со своими собственными страхами, материальной нестабиль­ностью и искусственно создаваемыми желаниями, когда технология достигнет того уровня развития, где излишек товара сделает нехватку бессмысленной - после чего можно будет надеяться, что в разумном и экологическом обществе люди разовьют имеющие смысл желания, ис­каженные экономической жизнью, созданной капитализмом. То, что этот таинственный мир должен был стать персонализированным, как и произошло в недавние годы с разными религиями - Христианством или язычеством, а также с возвращением мифа, шаманизма,       ведьмачества и других приманках таинственного, доказывает то. что капи­тализм был наводнен не только экономикой, но и личной жизнью.

Важно сделать частью революционного проекта потребность в технологии, которая сможет сдвинуть современный страх дефицита, то есть, технологию постдефицита. Но такая технология должна рассмат­риваться скорее в контексте социального развития, а не как "предпосылка" к человеческому освобождению во всех условиях и всех эрах. Со всеми своими провалами и ошибками докапиталистические общества были сформированы на основе безусловных мощных мо­ральных предписаний. Я уже цитировал средневековый декрет, выбранный Кропоткиным, что "все должны быть довольны работой"... Это было, без сомнения, редкостью. Утверждение, что работа должна быть приятной и что потребности и благосостояние не должны уве­личиваться, неопределенным образом служило огромному количеству народных высказываний о самой недостаточности. Фактически, благо­состояние часто выглядело демоническим, а чрезмерное удовлетворе­ние желаний - морально унижающим. Предложить дары, освободить себя от бесполезных вещей стояло над накоплением товаров и расши­рением потребностей. Не то, чтобы докапиталистическим обществам не имело аппетита к предметам роскоши и благам жизни - конечно, не в Римской Империи. Но общество быстро реагировало на эти "пороки" аскетизмом и гимнами самоотречению.

Ирония в том, что именно эти традиции Маркс поднимал на смех в самых сильных выражениях, хваля капитализм за то, что он подры­вал "унаследованное самодостаточное удовлетворение от существую­щих потребностей, ограниченных в четко определенных пределах и воспроизведении традиционных путей жизни". Производство в своих интересах - типично капиталистическое пренебрежение ко всем качествам товара, польза которых только в количестве и выгоде -должно было вступить в состязание с потреблением в своих интересах. Это утверждение сравнительно недавнее, конечно. Но оно глубоко укоренилось сегодня в широких массах западного мира. Данная фети­шизация товара и идентификация материального обеспечения с богат­ством, современные определения потребления уже не могут быть значительно изменены только по одному моральному убеждению, ка­кими бы серьезными ни были попытки. Модели современного потреб­ления могут показаться неотносящимися к делу, просто нелепыми в си­лу того, что технология может обеспечить хорошую жизнь всем и что это определение хорошей жизни может сейчас быть предопределено по рациональным ч экологическим линиям.

В любом случае, марксизм как революционный проект пошел на убыль, когда капитализм восстановился после II Мировой войны безо всяких предполагаемых "пролетарских революций", которые, как пла­нировалось, должны были завершить войну и избавить человечество от альтернативного варварства. Его уменьшение в дальнейшем уско­рялось явным вырождением Советской России в национальное госу­дарство, изъеденное национальным шовинизмом и империа­листическими амбициями. То, что марксистские учения отступили на академическую территорию, свидетельствует о его смерти как револю­ционного движения. Оно стало безопасным и беззубым из-за того, что оно по существу буржуазно в своей ориентации.

Капиталистические страны национализировали огромные облас­ти своей экономики. Они "планируют" производство так или иначе и они смягчили экономическую неустойчивость огромным разнообра­зием реформ. Рабочий класс стал слишком безжизненной силой для ба­зового социального изменения, не говоря о революции. Красный флаг марксистского социализма сейчас покрывает гроб мифов, которые прославляли экономическую и политическую централизацию, индуст­риальную рационализацию и простенькую теорию линейного прогрес­са, все во имя радикализма. Но красный флаг на нем или нет, он оста­ется гробом. Мифы, покоящиеся в нем, должны были трагически от­клониться от радикальной мысли и практики, от общих идеалов сво­боды, предшествовавших им в первой половине XIX в.

НОВЫЙ ЛЕВЫЙ РАДИКАЛИЗМ И КОНТРКУЛЬТУРНЫЙ УТОПИЗМ

Революционный проект не погиб с уходом марксизма, хотя вуль­гарные марксистские идеалы должны были на десятилетия запятнать его после 1930-х. В конце 50-х - начале 60-х совершенно новое созвездие идеалов стало занимать его место. Рост движения за гражданские пра­ва в Соединенных Штатах создал социальный момент вокруг простого требования этнического равенства, во многих отношений напоминаю­щий требования равенства, времен демократических революций XVIII в. с их широким представлениям о новом человеческом содружестве.

Речи Мартина Лютера Кинга, например, имели millenarian quality своих почти докапиталистических тем. Его слова открыто утопические и квазирелигиозные. Они содержат сноски на видение о восхождении на "вершину горы", подобном Моисееву; они обращаются к этическому пылу, который оказывается сильнее обращений к особым интересам и местническим пристрастиям. Они настроены против му­зыки хоралов, предлагающих послания вроде "Свобода сейчас!" и "Мы Победим!"

Расширение идеи освобождения, ее освящение религиозной тер­минологией и аналогичные молитвенным обращения заместили псев­донауку марксизма. Это было остро этический призыв к духовному освобождению и утопическое видение человеческой солидарности, превосходящей классовые, собственнические и экономические интере­сы. Идеалы свободы теперь вновь утверждались в местном домарк­систском революционном проекте - в языке, который будет понятен спящим наяву пуританским радикалам Английской революции и. воз­можно, даже радикальным йоменам Американской революции. По качеству движение становилось все более и более мирским. Мирные протесты, срежиссированные в первую очередь черными министрами и пацифистами, чтобы "вынести улики" нарушения основных человеческих свобод, дать дорогу злобным столкновениям и насиль­ственному противодействию власти. Обычные собрания заканчивались восстаниями, начиная с 1964 г., почти каждое лето в Соединенных Штатах заканчивалось подъемом черных гетто в размерах, прибли­женных к восстанию.

Движение за гражданские права не монополизировало идеалы равноправия, возникшие в 60-х. Им предшествовало в разумных преде­лах движение "против бомб" 50-х гг., включая Компанию Ядерного Разоружения в Англии и Женскую Стачку за мир в Соединенных Шта­тах, началась конвергенция нескольких течений, результатом которой стало появление Новых Левых, которые резко отделяли себя от Старых Левых в своих целях, формах организации и стратегиях социальных изменений. Революционный проект открывался не продолжением про­летарского социализма, но домарксистскими идеалами свободы. В проект проникали антикультурные черты "мятежа молодежи", с его особым ударением на новых стилях жизни, сексуальной свободе, и ши­роко простирающейся структурой либертарных ценностей. Возник бо­гато расцвеченный горизонт социальных идей, экспериментов и отно­шений, ярко горящий экстравагантными надеждами на радикальное изменение.,

Этот пыл происходил не только от идеологии, конечно. Его под­держивали плавные технологические, экономические и социальные пе­реходы в Евро-Американском обществе. После окончания II Мировой войны, перед началом 60-х, погиб далеко не один только пролетарский социализм. Другой важной чертой Старых Левых был упадок таких линий, как институциализация радикализма в форме иерархических рабочих партий, экономическое отчаяние, отметившее десятилетие Ве­ликой Депрессии и архаическое технологическое наследство, основан­ное на массивных индустриальных удобствах и интенсивно-трудовой фабричная система. Индустриальное предприятие времен Великой Де­прессии не было очень инновационным технически. Тридцатые могли быть десятилетием серьезной, но безжалостной надежды; 60 -е, напро­тив, были десятилетием обильных обещаний, среди них даже таких, которые требовали немедленного удовлетворения своих желаний.

После II Мировой войны капитализм, далекий от упадка даже в хроническую депрессию, предшествовавшую войне, вновь стабилизи­ровался на гораздо более сильном фундаменте, чем до этого было из­вестно в истории. Он создал управляемую экономику, основанную на военном производстве, поддерживаемом ослепительными техноло­гическими продвижениями в области электроники, автоматизации, ядерных исследований и сельского бизнеса. Товары в огромных ко­личествах и разнообразии казались вытекающими из неиссякаемого рога изобилия. Это благосостояние было столь массовым, фактически, что значительная часть народа могла жить просто на отложенные средства. С дистанции в десятилетия трудно представить, что бодрое чувство перспективы наполняло эру.

Это чувство обещанного было вполне материалистическим. Контркультурный отказ от материальных благ не вступал в конфликт с собственным потреблением стереомагнитофонов, телевизоров, "расширяющей сознание" фармацевтикой, экзотической одеждой, а также экзотической едой. Ранние либеральные трактаты, такие как "Троякая революция" поощряли в высшей степени справедливую веру в то, что технологически, по крайней мере в Западном мире, мы вступи­ли в эру большей свободы от инструмента. То, что общество может быть приспособлено для того, чтобы брать все преимущества матери­альных и социальных благ, не вызывало сомнений, что подкреплялось верой в возможность создать хорошую жизнь, структурированную с этических позиций.

Эти ожидания охватили все слои общества, включая те, в кото­рых было больше всего лишений и меньше всего привилегий. Движе­ние за гражданские права проистекало не просто из чувства обиды черных людей, страдавших в течение 3 веков угнетения и дискримина­ции. В 60-е оно возникло, еще больше приковывая внимание, из народ­ного ожидания лучшей жизни, характерного для средних классах бе­лых, и веры в то, что осталось еще более чем достаточно того, чего можно достичь. Этическое обращение Кинга к его lieutenents коренится глубоко в напряжении между черной нищетой и белым изобилием, на­пряжение, сделавшее угнетение черных еще более нестерпимым, чем прежде.

По той же причине радикализм Новых Левых стал более всеобъ­емлющим и фундаментальным по отношению к степени эконо­мического роста, которым наслаждалась Америка, столь неравно рас­пределяемом и так иррационально употребляемом - особенно в воен­ных приключениях за границей. Контркультура и ее требования стано­вились все более утопическими до такой степени, что комфортабельная жизнь для всех стала казаться даже более реальной. Молодежь, знаме­нитые "отбросы" 60-х, сделали этический призыв из того факта, что они могут жить хорошо везде, начиная от мусорного бака общества и с "маленькой помощью от одних друзей", перефразируя текст популяр­ной песни "Битлз".

Я говорю это не с целью очернить Новый Левый радикализм и контркультурный утопизм. Скорее, я пытаюсь объяснить, почему они приняли такие экстравагантные формы - также как и почему они должны были увять, когда техника "управления кризисом" вновь изоб­рела мифа о дефиците и сбавила темп программ своего благосостоя­ния.

Я также не заявляю, что этические идеалы свободы механически маршировали в ногу с материальными реалиями нищеты и изобилия. Восстания крестьян пятивековой давности и утопических взглядов, ими порожденных, восстания ремесленников того же времени и с похожими идеями, религиозных радикалов, вроде анабаптистов и пуритан, в конце концов, рационалистских анархистов и либертарных утопистов -большинство которых выдвинули лозунги аскетизма в технологически неразвитую эпоху - были бы необъяснимыми с точки зрения данной предпосылки. Эти революционные проекты одобряли свободу, бази­рующуюся на нищете, а не изобилии. К действию их обычно толкала тяжесть социального перехода от деревни к городу, от города - к на­циональному государству, от ремесленных форм работы к индустри­альным, от смешанных социальных форм - к капитализму - каждый раз во все более худших как психологически, так и материально условиях.

Что подвинуло Новых Левых к их собственному революционно­му проекту, а контркультуру к ее версии нелицензионной утопии, это идеи свободы, основанной на изобилии - каждый период потенциально на лучшем уровне, чем предыдущий. Действительно, первое время, ка­залось, что общество может начать забывать о возможностях техноло­гий производить материальные блага для всех и сконцентрироваться на этических благах для всех.

Изобилие, по крайней мере в пределах, существовавших в сред­них классах, и технология невиданной продуктивности благоприят­ствовала радикальной этике: разумная уверенность, что уничтожение любой формы угнетения - чувств также, как и тела, и ума - может быть достигнуто только на буржуазной основе экономического инструмен­тализма. Что может вполне объяснить либеральный тон ранних доку­ментов Новых Левых, вроде "Постановление порта Гурон", бывшего предположением, что технология стала столь продуктивна, что может быть использована для провозглашения достатка и уничтожить тради­ционные страхи лишения собственности. Состоятельные могут на­слаждаться своим благосостоянием и, оставляя вопросы о власти и со­циальном контроле в стороне, кажется более, чем когда-либо общество может способствовать богатой жизни для всех. Капитализм и Государ­ство, очевидно, казались вынужденными утратить свой raison d'etre, свой смысл жизни. Больше нет нужды распределять блага жизни по иерархическим линиям, так как технология делает эти блага доступ­ными для всех.

Следовательно, труд перестал быть исторически объяснимым бременем масс Уже не было необходимости подавлять сексуальность и сублимировать энергию либидо в непосильный труд. Условности, стоящие на пути к наслаждению, были необременительны в этих новых условиях и потребность могла быть замещена желанием, как вполне человеческим импульсом. "Область необходимого", очевидно, могла в конечном итоге быть замещена "областью свободы" - отсюда популярность, которую приобрели произведения Чарльза Фурье в это время во многих частях Западного мира.

В своих исходных фазах Новые Левые и контркультура были в основе своей анархические и утопические. Несколько популярных под­ходов стали занимать центральное по важности место в проектах, по­явившихся на поверхности коллективного сознания Первый был бога­то демократическим: воззвания голосовались в системе принятия ре­шений "лицом к лицу". Слова "демократия участия" вошли в моду в форме описания контроля снизу над всеми аспектами жизни, а не толь­ко политическими. Каждый, как предполагалось, был свободен войти в политическую сферу или имеет дело с людьми в повседневной жизни в "демократической" манере. Это значило, очевидно, что эти люди должны были быть прозрачными во всех своих взаимоотношениях и идеях.

Новые Левые и, в немалой степени, контркультура, шедшая па­раллельно им, имели сильное антипарламентарное окружение, гра­ничившее зачастую с совершенным анархизмом. Было написано мно­гое об "огне на улицах", ставшем частью радикальной деятельности того времени. Тем не менее, были сильные импульсы, направленные на институционализацию процесса принятия решений, выходящие за рамки уличных протестов и демонстраций, столь частых в то десятиле­тие.

Принципы основной американской организации Новых Левых, Студентов за Демократическое Общество (СДО - SDS) и их эквивален­та в Германии, Социалистического Студенческого Союза, отличались в организационном плане от многих конференций и семинаров. Но не­которые ограничения накладывались на аудиторию - что оставляло эти организации открытыми для циничного проникновения парази­тических догматических радикальных сект. Многие из их конференций и семинаров, кроме значительно больших, которые приобрели свою собственную геометрию равенства - представляли собой круг, в кото­ром не было формального председателя или лидера. Индивиды созда­вали форум говорящим, просто выбирая следующего выступающего из поднятых рук тех, кто хотел высказать свое мнение.

Эта геометрия и процедура не была просто праздной формой ор­ганизационного и демократического символизма. Простая конфигура­ция выражала честную веру в идеальный диалог лицом к лицу и спон­танную форму обсуждения. Лидерству не доверяли, должности чередовались а на укрепляющуюся официальность, смотрели неодобрительно как на ступеньку к авторитарному контролю. Конференции Новых Левых драматически контрастировали с в высшей степени фор­мализованными, тщательно срежиссированными собраниями, часто отличавшими конференции рабочего движения поколением или двумя раньше. На самом деле, демократия как радикальная форма принятия решений, рассматривалась пролетарским социализмом, особенно в марксистской форме, как маргинальная по отношению к эконо­мическим факторам.

В сущности, Новые Левые, почти сознательно, возрождали тра­диции, порожденные демократическими революциями двумя веками раньше. Именно потому, что блага жизни казались потенциально до­ступными всем в изобилии, Новые Левые казались понимающими, что демократия и этический идеал свободы были прямой дорогой к тому самому социальному равенству, которого старался достичь пролетар­ский социализм в основном экономическими и ориентированными на партию средствами. Это был примечательный сдвиг в отношении к ро­ли этики в эре, когда все материальные проблемы человечества в основном могли быть решены.

Домарксистская эра демократических революций, очевидно, бы­ла сплавлена с домарксистскими формами социализма и утопизма под рубрикой демократии участия. Экономика теперь стала действительно политической, а политическое стало утрачивать паутину государ­ственного управления, которая покрывала его в течение века - измене­ние, имевшее фундаментально анархическое значение

Во-вторых, такая демократическая диспозиция социальной жиз­ни была бессмысленной без децентрализации. Пока институциональ­ная структура демократической жизни могла быть сведена к сравни­мым, человеческим масштабам, которые были понятны всем, демокра­тия с трудом могла достичь настоящей формы участия. Новые едини­цы социальных отношений должны были развиваться, и должны были быть основаны новые пути взаимодействий. Короче, Новые Левые начали нащупывать путь по направлению к новым формам свободы. Но они никогда не шли в развитии этих новых форм дальше конфе­ренций, обычно созывавшихся на университетских дворах.

Во Франции во время майско-июньского восстания 1968 г., есть некоторые признаки того, что собрания кварталов созывались в неко­торых окрестностях Парижа. Проекты местных сообществ были начаты в Соединенных Штатах, особенно в группах, бойкотирующих арендную плату в коллективах, служб для гетто. Но идея развития но­вых видов либертарных муниципальных форм как сила, противостоя­щая превалирующим государственным формам не укоренилась, если не считать Испанию, где Движение Горожан Мадрида играло основную роль в направлении общественного мнения против режима Франко. Хотя требования децентрализации остались важным институциональ­ным девизом, они никогда не принимали осязаемую форму, помимо университетских двориков, где в центре радикалы объединялись во­круг "власти студентов"

Контркультура предлагала свою собственную версию децентра­лизованных структур в форме коммунарского стиля жизни. 1960-е стали десятилетием par exellence для общин анархического типа, как назы­вали их многие книги, посвященные данному предмету. В городах не меньше, чем за городом, была очень широко распространена органи­зация коммун. Эти образования имели целью не столько развитие но­вой политики, сколько попытки создать радикально новые пути жиз­ни, которые были бы противопоставлены окружавшим их общеприня­тым формам жизни. Они были ядром контркультуры. Эти новые пути жизни осуществляли обобществление собственности, практику узу­фрукта, в отношении с благами жизни, разделение и чередование ра­бочих заданий, коллективная забота о детях со стороны обоих полов, радикально новые сексуальные нравы, достижение абсолютных разме­ров экономической автономии и создание новой музыки, поэзии и ис­кусства, которое бы могли подстричь против шерсти устоявшиеся вку­сы в эстетике. Человеческое тело и его украшение, что бы не думал кто -то об установившихся стандартах, стало частью попыток украсить окружающую среду. Экипажи, комнаты, экстерьер зданий, даже кир­пичные стены квартирных домов были декорированы и покрыты на­стенными украшениями.

Тот факт, что целые соседства были по большей части составле­ны из этих общин, привел к неформальным системам межобщинных ассоциаций и систем поддержки, таких, как так называемые советы племен. Идеал "родства", которую контркультура бойко позаимство­вала у культур американских индейцев, больше нашел выражение в "родственности" "любви" и широкого использования индейских обычаев, ритуалов и взаимопомощи.

Возникли группы, пытавшиеся жить по этим племенным, дей­ствительно, в некоторых случаях разумным анархическим принципам, но они были сравнительно редки.

Многие молодые люди, создавшие контркультуру, были времен­но изгнаны из предместий среднего класса, куда они вернулись после шестидесятых. Но ценности многих общинных стилей жизни про­сочились к Новым Левым, которые создали свои собственные коллек­тивы для особых заданий, вроде печатания литературы, управление "свободными школами" и даже центры повседневной заботы. Анар­хистские термины, вроде "группы родства", действия и клеточные ячейки испанского анархического движения, вошли в моду.

Испанские анархисты развивали эти группы как персональные формы ассоциации в оппозиции ветвям социалистической партии, ба­зировавшихся на местах жительства или занятости, но наиболее анар­хические элементы у Новых Левых смешивались с контркультурными элементами, вроде стиля жизни, с деятельностью в группах родства, образованных ими.

В-третьих, накопление собственности рассматривалось с насмеш­кой. Способность успешно "освобождать" пищу, одежду, книги и тому подобное из универмагов и торговых центров стало призывом и делом чести. Этот менталитет и практика стали так широко распространены что даже заразили полных условностей людей среднего класса. Грабеж магазинов достиг в шестидесятых эпидемических пропорций. Соб­ственность в общем виделась чем-то из общественных ресурсов, кото­рые можно свободно использовать общественными в целом или частными "экспроприациями".

Эстетические ценности и утопические идеалы, которые были по­гребены в искусстве, также как политические манифестации, предстали сверхъестественно воскресшими. Музеи пикетировались как мавзолеи искусства, произведения которого, как чувствовали пикетирующие, должны быть так размещены в общественных местах, чтобы могли быть частью жилой среды. Уличные театры устраивались в самых не­вероятных местах, таких, как тротуары районов бизнеса; рок-бэнды устраивали свои концерты на улицах или публичных скверах, парки использовались как районы для церемоний или места для дискуссий или просто жилища на открытом воздухе для полуобнаженных моло­дых людей, скандально куривших марихуану под самым носом у поли­ции.

Наконец, воображение западного общества перегрелось образа­ми восстания В Новых Левых стала развиваться фатальная вера в то, что весь мир граничил с насильственным революционным изменением! Воина во Вьетнаме мобилизовала толпы и сотни тысяч в Вашингтоне, Нью-Йорке и других городах, за которыми последовали сравнимое ко­личество также из Европейских городов - мобилизация людей, которой не бывало со времен русской Революции. Восстания черных гетто ста­ли повсеместными, за ними следовали столкновения между толпами также, как полиция требовала счет жизням. Убийства общественных фигур вроде Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди были только самыми общеизвестными из убийств, поглотивших жизни активистов гражданских прав, протестующих студентов и, в одном ужасающем преступлении, черных детей в церковной церемонии. Эти контр-акты поставили левый индивидуальный терроризм на повестку дня некото­рых движений Новых Левых.

1968 год видел самый эффектный подъем студенческих и черных движений. Во Франции, в мае и июне, миллионы рабочих последовали за студентами в общей забастовке, длившейся недели. Эта "околореволюция", как ее недавно называли, аукнулась по миру в раз­личных формах, хотя и с минимальной поддержкой рабочего класса и даже с активной враждебностью американских и немецких рабочих факт, поставивший печать смерти на пролетарский социализм.

Несмотря на другой огромный подъем студентов в 1970 году в Соединенных Штатах, в котором основное восстание последовало за американским вторжением в Камбоджу, движение было скорее воображаемым проектом восстания, чем чем-то реальным. Во Франции ра­бочие в конце концов отступили под командой своих партий и союзов. Средние классы находились в неподдельном конфликте между матери­альными выгодами, которые они получали из установившегося поряд­ка и моральными призывами, высказанными Новыми Левыми и даже их собственными детьми. Книги Теодора Росака и Чарльза Рейха, ко­торые старались объяснить этические призывы Новых Левых и осо­бенно контркультуры, старшим поколением встретились с удивительно благоприятным приемом. Возможно, миллионы вполне подверженных условностям людей должны были переменить мнение к сочувствию к антивоенным демонстрациям, даже к самим Новым Левым, если их идеология была проведена в популярных и либертарных формах, со­вместимых с американским собственным революционным наслед­ством.

Конец шестидесятых, фактически, был фундаментально важный период в истории Америки. Было ли это более медленное, более терпе­ливое и более нивелированное развитие Новых Левых и контркульту­ры, так или иначе огромные области народного сознания изменились. "Американская Мечта", возможно, подобно национальным "мечтам" других стран, имело глубоко сидящие идеологические корни, не только материальные. Идеалы свободы, община, взаимозащита, даже в де­централизованных конфедерациях была перенесена в Америку ее ради­кальными пуританскими поселенцами со своим протестантизмом в форме собраний, не позволявшим никакой клерикальной иерархии. Эти радикалы проповедовали евангелие скорее примитивного христи­анского коммунализма, чем "грубо индивидуализма" (собственно, за­падный ковбой - идеал чисто личностного "анархизма", в котором одинокий "лагерный костер" вооруженного одиночки заменяет до­машний семейный очаг деревни йоменов). Пуритане придавали боль­шое значение народным собраниям лицом к лицу или городским встречам как инструментам самоуправления, в отличие от централизо­ванного правительства. Возможно, более почитаемый в разногласиях, чем в последовательных обрядах, этот евангельский стиль имел огром­ное влияние на американское воображение, влияние, которое легко могло сочетать идеи Новых Левых и контркультуры с этической демо­кратией, которую принимали бы многие американцы.

Один из ужасных фактов истории тот, что Новые Левые, далекие от следования этому историческому курсу, сделали все наоборот, в конце шестидесятых. Это отделило их от их анархических и уто­пических истоков. Что еще хуже, это без критики приспособило идео­логии Третьего Мира, внушенные вьетнамской, китайской, североко­рейской и кубинской социальными моделями. Они были представлены в тошнотворных размерах сектантскими марксистскими обломками, влачившими жизнь с тридцатых не только в США, но и в Европе Сама демократия Новых Левых использовалась авторитаристами типа Мао в попытках поглотить СДО (SDS) в Америке и Германии. Виной среднего класса был механизм формирования сочувствующего отно­шения к самозваному рабочему классу и черным группам; одобрения буйного, ультра-революционного фанатизма, который полностью маргинализировал последователей этого направления, и, в конце кон­цов, полностью их деморализовал. Провал попыток многих анархис­тов в американском и германском СДО (SDS), также как и сходных движений в других местах, развить хорошо организованное движение внутри более крупных (особенно с "ультра-революционными" хвасту­нами и чванливыми радикалами в США), прямо играли на руку более хорошо организованным маоистов - с гибельным результатом для Но­вых Левых в целом.

Но не только недостаток идеологии и организации привел Новых Левых и сильно колеблющуюся контркультуру к концу. Расширение, перегревшее экономику шестидесятых, стойко заместилось прохлад­ной, более колеблющейся экономикой семидесятых. Все быстрее уве­личивающийся уровень экономического роста был умышленно задер­жан и его направление было частично повернуто обратно. При Никсо­не в Америке и Тэтчер в Англии, также как и их эквивалентах в других европейских странах, был создан новый политический и эконо­мический климат, заменивший кипящий менталитет постдефицита шестидесятых экономической неуверенностью.

Материальная ненадежность семидесятых и политическая реак­ция, последовавшая за выборами консерваторов в Америке и Европе, начали благоприятствовать уходу личности из общественной сферы. Личностность, карьеризм и свой интерес все больше приобретали власть над желанием общественной жизни, этикой заботы и желанием перемен. Новые Левые пришли в упадок даже быстрее, чем они подня­лись, и контркультура стала индустрией бутиков и порнографических форм сексуальной распущенности.

Действительно, расширяющая сознание "нарко-культура" шести­десятых дала дорогу успокаивающей "нарко-культуре" семидесятых -той, которая создала национальный кризис в Евро-Американском об­ществе с открытием новой фармацевтики и ее экзотических комбина­ций с более интенсивными "взлетами" и "падениями".

Еще только предстоит написать о Новых Левых и контркультуре, с полным знанием фактов, ведущих к их истокам, развитию и упадку. Большинство материалов, сейчас нам доступных, отмечены скорее сан­тиментами, чем серьезным анализом.

Радикализм той эры, тем не менее, чувствовался интуитивно Но­вые Левые никогда не были так образованы, как Старые, поэтому они старались преуспеть большим упором на деятельность, чем на теоре­тическое понимание. Несмотря на внезапный разлив разумных и электризующих пропагандирующих трактатов, он не создал интеллекту­альных отчетов о событиях, вызванным им, или о реальных возможно­стях, с которыми они столкнулись. В отличие от Старых Левых, кото­рые, со всеми своими провалами, были частью вековой исторической традиции, эпохи, наполненной анализами совокупного опыта и кри­тическими оценками его результата, Новые Левые, скорее казались изолированным островом истории, существование которого трудно объяснить как часть большей исторической эры.

Занятые больше действиями чем размышлениями Новые Левые ухватились за подчищение версии наиболее вульгарных марксистских догматов, чтобы поддержать свое почтение к движениям Третьего Ми­ра, вызванное чувством вины, собственную ненадежность среднего класса, и скрытую элитарность их наиболее оппортунистических, сред­не-ориентированных лидеров, которые служили доказательством того, что власть явно развращает. Наиболее увлеченные из радикальной мо­лодежи шестидесятых пошли на фабрики, чтобы за короткий промежу­ток времени "завоевать" в основном равнодушный рабочий класс, пока другие повернуты к "терроризму" - бывшему в некоторых случаях, па­родией на реальность, в других, дорогостоящей трагедией, требо­вавшей жизней просвещенных, печально заблуждавшихся молодых людей.

Ошибки, которые в последнем веке поколение повторяло за по­колением, таким образом, вновь совершали свой цикл: пренебрежение теорией, внимание к действию, исключавшие все серьезные мысли, тенденция впадать обратно в догматы книжных червей, когда действие реализовано, завершающая неизбежность поражения и деморализации. И именно это возникло, когда шестидесятые стали подходить к концу.

Но не все потеряно в развитии. Пролетарский социализм сфоку­сировал внимание революционного проекта на экономических аспек­тах социального изменения - необходимость создать материальные условия, особенно при капитализме, для человеческой свободы.

Это возродило и полностью использовало тот факт - долго подчеркиваемый философами вроде Аристотеля - что люди должны быть сознательно свободны от материальных желаний, чтобы быть в состоянии полноценно функционировать в политической сфере как граждане. Свобода, которой нехватало материальной базы, чтобы лю­ди могли действовать как самоуправляемые и самоправящие индивиды или коллективы, была чисто формальной свободой неравенства рав­ных, сферой простой справедливости. Пролетарский социализм погиб частично из-за своей трезвости и недостатка воображения, но он также создал необходимую корректировку для чисто этического ударения, которое ранние радикалы строили на политических институтах и силь­но нафантазированном представлении об экономическом устройстве, что было так необходимо для полного народного участия в формиро­вании общества.

Новые Левые восстановили анархические и утопические взгляды домарксистского проекта и широко их распространили в соответствии с новыми материальными возможностями, созданными технологией после II Мировой войны. К потребности свободного общества в со­лидном экономическом фундаменте Новые Левые и контркультура до­бавили явно Фурьевские качества. Они создали образ эстетического общества, а не просто хорошо накормленного; общества, свободного от тяжелого труда, а не только от экономической эксплуатации; реаль­ной, существующей демократии, а не формальной; разрешение удо­вольствия, а не просто удовлетворение потребностей.

Антииерархические, децентралистские, коммунальные и эсте­тические ценности еще сохранялись в семидесятых, несмотря на идео­логические искривления распадающихся Новых Левых, и их уход в во­ображаемый мир восстаний, "дней гнева" и терроризма.

Хотя многие из деятелей Новых Левых нашли путь в универси­тетскую систему, которую они презирали в шестидесятых и начали сов­сем обычную жизнь, движение расширило рамки понимания свободы и сферу революционного проекта, выведя их за пределы традиционных экономических границ в широкую культурную и политическую об­ласть. Ни одно радикальное движение в будущем не может игнориро­вать этическое, эстетическое и антиавторитарное наследство, остав­ленное Новыми Левыми, и общинные эксперименты, возникшие в контркультуре, хотя обе тенденции были, без сомнения, идентичными. Но теперь остается два вопроса. Какие особые формы должно принять будущее движение, если оно надеется достучаться до людей? И какие новые возможности и дополнительные идеи лежат ним, которые могли бы далее расширить идеалы свободы?

ФЕМИНИЗМ И ЭКОЛОГИЯ

Ответы на эти вопросы начали появляться еще когда Новые Ле­вые и     контркультура были очень даже живы и начали сосредо­тачиваться вокруг двух в основе своей новых целей: экологии и феми­низма.  Консервативные движения, даже движения в защиту окружаю­щей среды с целью исправить специфические загрязняющие зло­употребления, имеют длинную историю в англоговорящих странах, особенно в Соединенных Штатах и центральной Европе, где мистифи­кация природы относится еще к позднему средневековью. Возникнове­ние капитализма и повреждений, нанесенных им природному миру, придали этим движениям новое чувство безотлагательности. Призна­ние, что особые болезни, вроде туберкулеза - известной "Белой Чумы" девятнадцатого века - имеют свои основные истоки в бедности и ра­бочих условиях, стало основным выводом многих социально созна­тельных врачей, таких как Рудольф Виркоу, немецкий либерал, глубо­ко озабоченный плохими санитарными условиями жизни бедняков Берлина. Похожие движения возникли в Англии и распространились по большей части Западного мира Связь между окружающей средой и здоровьем таким образом виделись как проблема первостепенной важ­ности для благополучия на протяжении века.

По большей части эта связь рассматривалась в очень прак­тических терминах. Потребность в чистоте, хорошей еде, живительных воздушных источниках, здоровых условиях работы имела дело с весь­ма узкими условиями, не бросавшими вызова социальному порядку. Инвайронментализм был движением реформ. Он не поднимал широ­ких проблем, помимо гуманного отношения к бедным и рабочему классу. Его сторонники полагали, что со временем и с постепенными реформами серьезного конфликта между ориентацией строго на окру­жающую среду и капиталистической системой не будет.

Другое движение инвайронменталистов, в основе своей амери­канское (хотя весьма широко распространенное в Англии и Германии), возникло из мистической страсти к дикости. Состав примкнувших к этому движению, слишком смешанный, чтобы его здесь распутывать Американские защитники рек и лесов, такие как Джон Мур, увидели в дикости духовно возрождающуюся форму общинной нечеловеческой жизни, той, которая, предположительно, пробуждает глубоко сидящие человеческие желания и инстинкты. Это мнение во времени относится даже дольше, чем идиллические стремления Руссо к одинокому образу жизни в естественном окружении. Как сентиментальность, оно всегда было отмечено изрядной долей двусмысленности. Дикость, или то, что от нее сегодня осталось, может дать чувство свободы, усиленное чувство плодовитости природы, любовь к нечеловеческим формам жизни, и более богатую эстетическую перспективу и восхищение есте­ственным порядком.

Но она также имеет и менее невинную сторону. Она может при­вести к отрицанию человеческой природы, интровертному отречению от социального общения, ненужному противопоставлению дикости и цивилизации. Руссо склонялся в отношении этой точки зрения в XVIII в. по смешанным причинам, которых нет необходимости касаться в данной дискуссии. То, что Вольтер называл Руссо "врагом человечества", не совсем преувеличение. Энтузиаст дикости, уходив­ший в уединение горных районов и избегающий человеческого об­щества, создал букет образов неисчислимых мизантропов на протяже­нии лет. Для людей племени такие индивидуальные уходы или "поиски видений" - были путями возвращения в их общины с большой муд­ростью; для мизантропа - восстание против своего собственного вида, на самом деле, - отказ от естественной эволюции воплощенной в человеке.

Это натравливание, "первой природы" на социальную "вторую природу" отражает неспособность понимать, что иррациональное и антиэкологическое в капиталистическом обществе могло бы быть ра­циональным и экологическим в свободном обществе Общество просто клеймится продажным. Человечество, независимо от своих внутренних конфликтов между угнетателем и угнетаемым, смешивается в единое целое, как один "вид", оказывающий пагубное влияние на первобыт­ный, предположительно "невинный" и "этичный" естественный мир.

Такие мнения с легкостью продуцируют биологизм, который не видит способа существования человечества и общества в природе или, более точно, в естественной эволюции. Тот факт, что люди - тоже про­дукт естественной эволюции, и общество выросло из этого эволюци­онного процесса, включило в свою эволюцию природный мир, изме­ненный для социальной жизни, обычно занимает подчиненное поло­жение в очень статичном образе природы Этот упрощенный тип пред­ставления видит природу простым куском пейзажа, типа того, с чем мы встречаемся на открытках. Это мнение больше эстетическое, чем экологическое. Энтузиаст дикой природы обычно либо гость, либо от­дыхающий в мире, и в основе своей чужой для его или ее собственной социальной окружающей среды. Такие энтузиасты диких мест перено­сят свое социальное окружение внутрь себя самих, знают они об этом или нет, это верно также как, то, что рюкзаки у них за плечами зачастую являются продуктом в высшей степени индустриализирован­ного мира.

Необходимость подняться выше этих традиционных течений и инвайронментализме возникла в начале 1960-х, когда в 1964 году анар­хистскими авторами была сделана попытка переработать идеи сво­боды с проэкологической позиции. Не отрицая потребность остано­вить деградацию окружающей среды из-за загрязнения, обезлесивания, сооружения ядерных реакторов и тому подобного, реформистские под­ходы, сфокусированные на отдельных проблемах были оставлены ими во имя революционного подхода, основывающегося на необходимости тотально перестроить общество в экологическом направлении.

Что характерно в этом новом подходе, корни которого можно найти трудах Кропоткина, это определение отношений, которые оно создало между иерархией доминированием человека над природой. Выражаясь просто: сама идея подавления природы берет начало от по­давления человека человеком. Как я уже замечал в этой книге раньше, эта интерпретация полностью перевернула традиционное либеральное и марксистское мнение, что доминирование людей над людьми проис­ходит от исторической необходимости доминирования над природой, используя человеческий труд, преодолеть, "кусачий", неподатливый природный мир, чьи "секреты" должны быть раскрыты и принести пользу созданию процветающего общества.

Ни одна идеология, фактически, не сделала больше, чтобы оправдать иерархию и доминирование со времен Аристотеля, чем миф, что доминирование над природой предполагало доминирование "человека над человеком". Либерализм, марксизм и более ранние идео­логии нерасторжимо связали подавление природы со свободой человека. Ирония в том, что доминирование людей над людьми, подъ­ем иерархии, классов и государства, рассматривались как "предпосылки" для их устранения в будущем.

Идеи, выдвинутые анархистами, умышленно назывались соци­альной экологией, чтобы подчеркнуть, что большинство экологических проблем коренятся в социальных проблемах - проблемах, относящихся к самому началу патрицентрической культуры. Подъем капитализма, основным законом жизни которого была конкуренция, накопление ка­питала и неограниченный рост, сделали эти проблемы - экологические и социальные - особо острыми, причем настолько, что это не имело прецедентов ни в одной более ранней эпохе человеческого развития. Капиталистическое общество, занятое переведением органического мира во все более безжизненное, неорганическое собрание товаров, было предназначено для упрощения биосферы, чтобы посредством этого стричь против шерсти естественную эволюцию с ее движением по направлению к дифференциации и разнообразию.

Чтобы перевернуть это течение, капитализм должен быть заме­нен экологическим обществом, базирующимся на неиерархических от­ношениях, децентрализованных общинах, эко-технологиях, вроде сол­нечной энергии, органического сельского хозяйства и индустрии, со­размерных человеку - короче, демократическими формами типа "лицом к лицу" поселения экономически и структурно связанного с экосистемой, в которой оно локализовано. Эти идеи выдвигались в та­ких статьях, как "Экология и революционная мысль" (1964) и "По на­правлению к свободной технологии" (1965), за годы до того, как был объявлен "День Земли" и в повседневную речь стало входить непонят­ное слово "экология"

Что стоит подчеркнуть, так это то, что данная литература по­началу привязывала экологические проблемы к иерархии, а не просто к экономическим классам; что была сделана серьезная попытка выйти за рамки единичных проблем окружающей среды в направлении к глу­боко засевшим экологическим неполадкам монументального характе­ра, что отношение природы к обществу, формально рассматриваемое как изначально ему антагонистическое, раскрывалось как часть про­должительного исторического континуума, на которой общество ото­двинулось от природы в результате сложного и кумулятивного эволю­ционного процесса.

Возможно, требовалось слишком много от все более Маоистских Новых Левых и все более коммерческой контркультуры, и те, и другие обладали слишком большой склонностью к действию и все более глубоким недоверием к теоретическим идеям, чтобы включить в себя со­циальную экологию как целое. Польза таких слов, как "иерархия", термин, редко используемый в риторике Новых Левых, был широко распространен в радикальных дискуссиях конца 60-х, и оказался весьма соответствующим новому движению - а именно, феминизму. Категория иерархии с ее определением женщины, как жертвы "цивилизации", ориентированной на мужчин, независимо от ее "классового положе­ния" и экономического статуса, оказалась особенно подходящей для ранних феминистских анализов Социальная экология все больше пе­рерабатывалась ранними радикальными феминистскими авторами в критику иерархических форм, а не просто классовых форм

В широком смысле, социальная экология и ранний феминизм прямо бросили вызов марксисткой ориентации на экономические основания в социальном анализе. Они воспроизводили антиавтори­тарную перспективу Новых Левых с более четким и более выраженным выделением иерархического доминирования. Приниженная позиция женщин как рода и статусной группы делалась очень явной на фоне ее кажущегося "равенства" в мире, управляемом правосудием неравенства равных В то время, когда Новые Левые перестраивались в марксист­ские секты, а контркультура трансформировалась в новую форму роз­ничной продажи бутиков, социальная экология и феминизм распро­страняли идеал свободы выходящий за рамки всех, созданных недавно границ Иерархия как таковая - будь она в форме способов мышления, основных человеческих отношений, социальных отношений и взаимо­действия общества с природой, могла быть высвобождена из классово­го анализа, который скрывал ее в экономической интерпретации об­щества. Историю теперь можно исследовать в терминах общих интере­сов, таких как свобода, солидарность и эмпатия какого-либо рода, на самом деле, потребность быть действующей частью природного балан­са.

Эти интересы уже не были специфическими для особого класса, рода, расы или национальности. Это были универсальные интересы, разделяемые всем человечеством в целом. Не то, чтобы экономические проблемы и классовые конфликты можно было игнорировать, но ограничиваться ими оставляло громадный остаток искаженных чувств и отношений, с которыми следовало бороться и которые следовало ис­правлять в более широком социальном горизонте.

В терминах, которые были более выразительными, чем любые другие, сформулированные в 60-х или раньше, революционный проект мог теперь быть четко определен как уничтожение иерархии, регармо­низация отношений человека с природой путем регармонизации отношений человека с человеком, достижение экологического общества, структурированного на экологически проверенных технологиях и де­мократических общинах типа "лицом к лицу" Феминизм сделал воз­можным осветить значении иерархии в очень экзистенциальной форме. Срисованный из литературы и языка социальной экологии, он изоб­ражал иерархию конкретной, видимой и мучительно реальной в ста­тусе женщины во всех классах, занятиях, социальных институтах и се­мейных отношениях. Он показывал унизительные условия, в которых все люди страдали, особенно женщины, он разоблачил неуловимые формы иерархии, существовавшие в детской, спальне, кухне, на игро­вой площадке и в школе - а не только на рабочем месте и вообще в об­щественной сфере.

Следовательно, социальная экология и феминизм логически пе­реплетаются друг с другом и дополняют друг друга в процессе демистификации. Они разоблачили демонического инкуба, извра­щавшего любое продвижение "цивилизации" ядом иерархии и домини­рования.

Арена, даже большая, чем предложенная ранними Новыми Ле­выми и контркультурой, была создана в середине 60-х, предлагавшая разработки, образовательную деятельность и серьезную организацию, чтобы дойти до всех людей, а не только части популяции.

Этот проект мог быть подкреплен проблемами, стригущими про­тив шерсти все традиционные классовые линии и статусные группы: искажение обширных естественных циклов, возрастающее загрязнение планеты, массовая урбанизация и увеличение вызываемых окружаю­щей средой заболеваний Стало появляться все больше людей, чувствующего себя глубоко вовлеченными в проблемы окружающей среды Вопросы роста, выгоды, будущего планеты предполагали на своем собственном пути всеохватывающий, социально планетарный характер; это больше не были одиночные проблемы или классовые проблемы, но человеческие и экологические проблемы То, что раз­личные элиты и привилегированные классы еще преследовали свои собственные буржуазные интересы, могло осветить пределы, в которых капитализм сам по себе становился особым интересом, существование которого больше не могло быть оправдано. Это вполне могло дока­зать, что капитализм не представляет универсальную историческую си­лу, и еще меньше - универсальные человеческие интересы.

Конец 60-х и начало 70-х образовали период, наполненный экс­траординарными альтернативами. Революционный проект ушел в се­бя. Идеалы свободы, чьи нити были оборваны марксизмом, были вновь собраны и проведены по анархическим и утопическим линиям, чтобы охватить универсальные человеческие интересы - интересы об­щества как целого, а не национального государства, буржуазии или пролетариата как специфического социального феномена. Могло ли быть достаточно Новых Левых и контркультуры спа­сено от процесса разложения, последовавшего в 1968, чтобы восполь­зоваться расширенным революционным проектом, открытым социальной экологией и феминизмом? Могли ли радикальные мнения и энергии радикалов быть мобилизованы в масштабах и с интеллекту­альностью, равных обширному революционному проекту, предло­женному этими двумя направлениями.

Неопределенные требования демократии участия, социальной справедливости, разоружения и тому подобного, должны были быть связаны в последовательную перспективу или программу. Они требо­вали направления, которое могло быть дано только более глубоким теоретическим пониманием, соответствующей программой и более четкими организационными формами, чем могли создать Новые Ле­вые 60-х. Воззвание Руди Дучке, обращенное к немецкой СДО (SDS), за "Длинный марш через институты", оказавшийся немного больше, чем призывом приспособления к существующим институтам, не заботясь о создании новых, привело к потере тысяч в их недрах. Они вошли - и никогда не вышли.