Библиотека СКТ:    Мюррей  Букчин    РЕКОНСТРУКЦИЯ ОБЩЕСТВА  на пути к зеленому будущему

Murray Bookchin REMAKING SOCIETY  Pathways to a Green Future 

Перевод  Ольги Аксеновой

ПОВОРОТНЫЕ ПУНКТЫ ИСТОРИИ

Я попытался показать как далеко нужно дойти и как глубоко вникнуть в большинство повседневных аспектов нашей жизни, чтобы с корнем вырвать понятие доминирования над природой.

Делая это, я постарался подчеркнуть размеры, в которых подав­ление людей людьми, предшествовало доминированию человека над природой, на самом деле, предшествуя даже возникновению классов и государства. Я задал вопросы - и постарался на них ответить: как воз­никли иерархии? Почему они возникли? Каким образом они все больше разделились на поначалу временные и, позже, твердо обосно­вавшиеся статусные группы и, в конце концов, классы и Государство?

Моей целью было раскрыть внутреннюю логику этих процессов и рассмотреть все нюансы различных форм иерархий. Читателю на­стойчиво напоминалось, что человечество и его социальные истоки -это не в меньшей степени продукт естественной эволюции, чем другие млекопитающие и их сообщества, но кроме того, человеческие сущест­ва могут выражать разумную созидательность в эволюционном разви­тии природы и увеличивать ее - а не останавливать или поворачивать вспять.

Будет ли человечество играть эту роль, как я уже говорил, зави­сит от того, какого рода общества возникнут. Сейчас важно рассмот­реть поворотные пункты истории, которые могли бы привести человечество к достижению разумного, экологического общества, ли­бо, наоборот, иррационального, aнтиэкологического.

ПОДЪЕМ ВОИНОВ

Возможно, самым ранним изменением в общественном развитии, повернувшим развитие общества в направлении, которое принесло столь серьезный вред и человечеству, и природному миру, был иерар­хический рост мужской гражданской сферы деятельности - именно, рост мужских геронтократий, военных групп, аристократических элит и государства. Относить это в высшей степени комплексное развития.к "патриархату", как склонны делать многие авторы, также наивно как и просто. "Мужчины" - общее слово, которое также модно, как и "человечество", при этом игнорируется давление мужчин на мужчин, также как и женщин на мужчин - это "не принято" в обществе. Нельзя сказать, что мужское гражданское общество просто разрушило до­машний мир женщины при захвате его Индоевропейским и Семитски­ми патриархальными скотоводческими племенами, важно, что подоб­ные захваты могли осуществляться путем подчинения многих ранних земледельческих обществ. Мистики от экофеминизма, а также аполо­геты и христианства и язычества придерживаются именно этой теории "вторжения", а в результате попросту создают другую нераскрытую тайну: как драматические изменения типа возникновения патриархата, возникло в скотоводческих обществах, которые осуществляли вторже­ние? У нас есть доказательства, что подъем мужской гражданской сфе­ры со своей склонностью к межплеменным распрям и ведению войны происходил медленно и некоторые скотоводческие общины были ори­ентированы на женщин в таких стратегических областях, как , напри­мер, передача и наследование собственности, хотя многие из этих об­щин управлялись воинственными бойцами.

Во многих случаях, мужская гражданская сфера развивалась мед­ленно и, вероятно, становилась все более важной с увеличением со­седнего населения. Мужчинам, фактически, приходилось защищать це­лую общину - включая женщин - от других мужчин. Ведение войн мог­ло возникнуть или развиться даже среди, на первый взгляд, "мирных" и матриархальных земледельческих общин, которые старались отка­заться от более древней охоты и собирательства людей из диких лесов, которые позже были превращены в сельскохозяйственные угодья. Да­вайте будем абсолютно откровенны насчет этого: мирные матриар­хальные, ранние земледельческие хозяйства, вероятно, были весьма воинственными в глазах охотников, которых им случилось согнать с места - те самые охотничьи народы и культуры, которые были, без сомнения, предрасположены оставить своей свободный образ жизни и производить пищу. Утверждения великих индийских ораторов, слова Вовока, мессия Танца Духов конца девятнадцатого века, по поводу плужной агрокультуры, еще вызывает в воспоминаниях эту ментальность: "Могу ли я вонзить клинок в грудь моей матери Земли?".

Но есть легкое сомнение в том, что медленный уход из-под управления старших, замена анималистических шаманов божествен­ным культовым духовенством и подъем военных групп, который в конце концов достиг кульминации в верховных монархах - формирует основной поворотный пункт истории к доминированию, классам и возникновению Государства Существует возможность того что матриархальные деревенские общины могли бы дать совершенно иное направление развитию всего человечества в целом земледельческое об­щество, основанное на узуфрукте, неделимом минимуме, комплементарности и так называемых женских ценностях заботы и воспитания (которые, в любом случае, сохранились в социализации детей до сегод­няшнего дня), может рассматриваться как сравнительно благоприят­ный поворот в истории. Забота, которую обычно проявляют матери к своим детям, могла быть обращена в заботу людей друг о друге. В этом случае техническое развитие, основанное на ограниченных по­требностях могло идти медленными темпами все более сложных соци­альных формах и культурная жизнь могла развиваться с разумной чуткостью.

Неизбежный или нет, факт заключается в том, что на этом раз­ветвление путей ранней истории человечество повернуло к патриар­хальной, духовенской, монаршей и государственной линиям, а не к матриархальной и неиерархической. Военные ценности сражений, классового доминирования и государственного управления привели к формированию базовой инфраструктуры всего "цивилизованного" развития - в Азии не меньше, чем в Европе и на огромных просторах Нового Мира, как в Мексике и в Андах, не меньше чем в Старом Ми­ре.

Печальные попытки многих людей в экологических и феминист­ских движениях вернуться, так или иначе, к беззаботному (по види­мости) миру неолитической деревни вполне понятны в свете наиболее кошмарных результатов "цивилизации". Но их фантазии об этом да­леком мире и их растущая ненависть к "цивилизации", как к таковой вызывают серьезные сомнения.

Конечно, не похоже, чтобы древние охотничьи и собирательские общины больше любили древние земледельческие общества, чем Вовока, независимо от того, разделяли ли они веру в туже Мать Богиню или нет. Не похоже и на то, что с ростом населения, земледельческие общества могли разделить нежные чувства, испытываемые современ­ными феминистскими, увлеченными атавистическими формами обще­ственного устройства. Патриархальные скотоводы и морские за­хватчики могли бы предложить ход развития, который был бы более благотворным, уверяю Вас, но выбранный ими в конечном итоге путь был из тех, которых трудно избежать. Если "цивилизация" была зачата в "первородном грехе", это, вероятно, "грех" или зло, противо­поставившее выращивающих пищу против охотников (причем и те, и другие могли быть матриархальными) и, гораздо позже, пастухов про­тив земледельцев.

В любом случае, и в племенном, и в деревенском обществе - со­стояло ли оно из охотников или земледельцев - было много всего, нуж­давшегося в исправлении. Прежде всего, племенное и деревенское об­щества были ужасно ограничены. Всеобщее родство, вымышленное или реальное, приводит к отторжению посторонних, за исключением, быть может, случаев, на которые распространялись правила гостепри­имства. Хотя правила экзогамии и требования торговли, склонялись к поощрению союзов между "инсайдерами" и "аутсайдерами" племени и деревенской общины, "аутсайдер" мог быть попросту убит "своим". Правила воздаяния за воровство, нападение и убийство относились ис­ключительно к "своему", его или ее родственникам, но не к какой-либо власти, не относящейся к данной родовой группе.

Племенные и деревенские общества, в сущности, очень закрытые - закрытые для тех, кто не входят в них, если только этим обществам не нужны умения чужих, чтобы восстановить общину после обошед­шихся дорогой ценой войн и смертельных эпидемий, или же чужой мог попасть в общину после заключения брака. Эти общества были закры­ты не только для тех, кто в них не входит, но зачастую для культурных и технологических инноваций. Хотя многие черты культуры могут медленно перемещаться от одной племенной л деревенской общины к другой в таких общинах есть тенденция быть в высшей степени кон­сервативными по отношению к нововведениям. К добру ли, к худу, традиционный образ жизни имеет тенденцию глубоко укореняться с течением времени. Новые технологии имели тенденцию отторгаться -по понятным причинам: а вдруг кто-то вынашивает в голове социаль­но-разрушительные идеи? Такие общества должны были иметь прове­ренные временем традиции и институты. Но самое неприятное за­ключается в том, что консерватизм делает племенную и деревенскую общину в высшей степени уязвимой для контроля и для разрушения со стороны тех обществ, которые имели больше технологических дости­жений.

Вторая неприятная черта племенных и деревенских обществ - это их культурные ограничения. Это не те общества, где может развивать­ся сложная система грамотности, отсюда название "безгармотное" и "дограмотное" , употребляемое для их определения многими антропо­логами. Сегодня, когда иррационализм, мистицизм и примитивизм стали очень модными среди богатых людей средних классов (иронически, посредством письменности), неспособность безграмот­ных людей держать в записанном виде историю и культуру, или об­щаться пиктографически выглядит как первобытное благословение На самом деле это отсутствие алфавитного письма, фактически, не толь­ко несколько ограничивало культурный ландшафт, но и поощряло иерархию. Знание сведений, ритуалов и техники выживания храни­лось старшими, которые, получили его по опыту, или заучив наизусть, или и то, и другое, а в результате были стратегически помещены ма­нипулировать молодежью

Геронтократия, по моему мнению, самая ранняя форма иерархий, стала возможной, потому что молодые вынуждены были обращаться к старшим за знаниями. Никакие легенды или книги не могли заменить мудрость, запечатленную в мозгах старших. Старшие использовали свою монополию на знание, образовав самую раннюю форму управления в доистории. Патриархат сам придает большую часть власти зна­ниям, которые старшие мужчины клана приписывали к достижениям опыта, накопленного ими за годы. Письмо могло просто демократизи­ровать социальный опыт и культуру - факт, проницательно за­меченный правящей элитой и особенно духовенством, которые устано­вили строгий контроль за письменностью и доверили знания письмен­ности "чиновникам" или "священникам".

Сегодня возникла огромная литература, мистифицирующая при­митивизм. Думающим людям важно напомнить, что человечество не было рождено в гоббсоновском мире войны "всех против всех", что два пола когда-то дополняли друг друга как культурно, так и эконо­мически, что ненакопительство, дарение, необходимый минимум и ра­венство были базовыми нормами ранних органических обществ, что человечество жило в гармонических отношениях с природой, так как оно жило в состоянии внутренней социальной гармонии в своей общи­не. Вместе с тем, мы не можем игнорировать уязвимость этого невин­ного мира перед внутренними тенденциями к развитию иерархии, также как и перед захватчиками, привившими им подчинение военным элитам. Общины имели значительные изъяны, не дававшие человеку реализовать все свои возможности

Идеи разделенной человечности (humanitas), которая могла бы объединить этнически разделенных людей вместе в общем проекте полностью кооперативного общества ко всеобщему благу, не суще­ствовало. Племенные конфедерации, конечно, возникали время от времени, чтобы смягчить кровавую межплеменную войну или для того чтобы изгнать "других" людей из своей земли. Конфедерация Иро­кезов, возможно, один из наиболее отмеченных примеров межплемен­ной кооперации, основанной на сильных демократических традициях. Но это была Конфедерация, при всех ее достоинствах, целиком сфоку­сированная на своих собственных интересах. Она заработала нена­висть других индейских народов, вроде Гуронов и Иллиноев, чьи зем­ли были завоеваны, а общины разорены.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГОРОДА

После замены матриархата военным патриархальным путем раз­вития, следующим важным поворотным пунктом истории было воз­никновение и развитие города. Город сформировал совсем новую со­циальную арену - территориальную арену, где место жительства и эко­номические интересы заменили наследственное родство, основанное на кровных связях.

Радикальную природу этой замены и ее роль в истории сегодня трудно переоценить. Урбанизация настолько стала частью современ­ной социальной жизни, что попросту не требует доказательств. Более того, рассуждая о новых типах человеческого общества, созданных ур­банизацией, мы обычно забываем упомянуть сильное влияние города на ускорение культурного (письменности, искусства, религии, фило­софии науки) развития и на экономическое развитие (технология, классы и разделение труда между ремеслом и сельским хозяйством).

Возможно, поначалу, люди могли взаимодействовать друг с дру­гом, придавая относительно небольшое значение своим предкам и кровным связям. Идея изначального сходства людей, независимо от их племенных и деревенских предков стало занимать доминирующую позицию над экономическими различиями. Город все больше замещал биологический факт происхождения и факт рождения в родовой груп­пе социальным фактом места жительства и экономическими интереса­ми. Люди смогли начать выбирать и менять свои социальные условия, а не оставаться на всю жизнь в тех, в которых родились. Социальные институты и развитие чисто человеческой вселенной вышли на первый план в обществе к почти вытеснили родовую общину на задворки со­циальной жизни. Родство все больше и больше отступало в перво­начальную сферу семейных отношений, и увядающие клановые связи начали, сжиматься до узких размеров семьи близких родственников в отличие от широчайшей сети клановых "кузенов".

Что особенно важно в новом социальном разбросе, созданном городом - это тот факт, что чужой или "посторонний" теперь мог най­ти надежное место в огромной общине человеческих существ. По­началу, это новое место не давало "постороннему" равного положе­ния. Несмотря на свою открытость для проживания чужеземцев, Афи­ны Перикла, например, очень редко давали им гражданство и право обращаться к суду, иначе как через афинянина. Но ранние города пре­доставляли чужестранцам все большую защиту от оскорбления со сто­роны "местных". Во многих случаях во вновь образованных городах заключался компромисс между племенными ценностями, основанными на кровных связях, и социальными ценностями, основанными на реа­лиях места проживания, где "пришлый" приобретал основные права, которые редко даровались племенным обществам. Гражданство "местных" ограничивалось и "чужой" получал все более широкий объем гражданских прав.

Позже, проявляя более, чем гостеприимство, город дает "пришлым" право de facto или de  jure на правосудие - но делает это в форме защиты, которую представляет монарх, а позже письменные за­конодательства. По меньшей мере , оба - "пришлый", и "местный" те­перь рассматривались как существа, на которых распространяется одна и та же сфера права. С появлением и развитием города зарождается точка зрения, согласно которой все люди - в сущности, одни и те же люди, она получает распространение и возникает новая исто­рическая всеобщность.

Я бы не хотел предположить, что эта этот великий шаг в разви­тии идеи об общности человеческого был сделан вчерашней ночью или что она не была дополнена некоторыми весьма сомнительными изме­нениями в условиях жизни человека, как мы вскоре увидим. Возможно, наиболее либеральные города, такие как греческие полисы, особенно демократические Афины, перестали даровать гражданство чужеземцам, как я заметил, во времена Перикла, Солона, веком или около того раньше. На самом деле свободно и открыто предоставля­лось гражданство всем иностранцам, обладавшим знаниями или ма­стерством, в которых нуждались Афины. Перикл, наиболее демокра­тический из афинских лидеров, к прискорбию отказался от либерализ­ма Солона и сделал гражданство привилегией людей, которые могли доказать, что их предки были афинянами.

Племенные верования и институты также пронизывали ранние города. Они застревали в них в форме в высшей степени архаических религиозных воззрений: обожествлении предков, получившее продол­жение в племенных вождях, которые в конечном счете стали боже­ственными монархами; патриархальной власти в домашней жизни и феодальных аристократий, унаследовавших свое положение от дере­венских обществ позднего Неолита и Бронзового века. С другой сто­роны, в Афинах и Риме племенные и деревенские собрания как форма принятия решений была не просто сохранена, но получила вторую жизни и, по крайней мере в Афинах, абсолютную власть во время эры Перикла.

Город существовал в напряженных отношениях с этими верова­ниями и институтами. Он постоянно старался переработать традици­онные религии в гражданские, которые поощряли бы верность городу. Власть знати постоянно разъедалась, а праву патриарха распоряжать­ся жизнью своих сыновей, постоянно бросала вызов необходимость отдавать молодых людей на службу гражданским институтам, таким как бюрократия и армия.

Это напряжение никогда полностью не исчезало. На самом деле, оно и сформировало драму гражданской политики, продолжающуюся примерно три тысячи лет и проявившуюся в таких бурных конфликтах, как попытки средневековых городов избавиться от территориальной власти знати и епископов. Города пытались ввести рациональность, понятие беспристрастного правосудия, космополитическую культуру и большую индивидуализацию в мир, который был пронизан мистициз­мом, деспотической властью, ограниченностью интересов, и подчинением индивида командованию аристократических и религиоз­ных элит.

По закону город достиг гражданской зрелости, когда император Каракалла в III в.н.э. провозгласил всех свободных людей Римской империи гражданами Рима. Мотивы Каракаллы могут вызвать подо­зрение: он был явно заинтересован в расширении налоговой базы им­перии, чтобы компенсировать растущие имперские расходы. Но даже как законнический жест, этот акт приобрел мировой смысл в том, что все человеческие существа, даже рабы, принадлежат к одному виду, что мужчины и женщины - это одно целое, независимо от их этнического происхождения, достатка, рода занятий или общественного положения в жизни. Понятие обширной человеческой вселенной стало легитимизировано в масштабах, доселе неизвестных, кроме философии и соот­ветствующих религий - иудаизма не в меньшей степени чем христи­анства.

Эдикт Каракаллы, чтобы быть точным, не уничтожил огра­ничительные барьеры, разделяющие различные этнические группы, го­рода и деревни. Вдали, у границ Империи эти различия оставались та­кими же сильными, что и в течении тысячелетий до того. Но этот эдикт, позже подкрепленный христианским видением единого мира, управляемого единым Богом-творцом, в котором реализуется свобод­ная воля индивида, создал новый стандарт для человеческого сооб­щества. Этот стандарт мог возникнуть только вместе с городом и его все более космополитическими ценностями. Не случайно известнейшая работа Августина в защиту христианства была названа "Город Бога", и отцы христианства как и евреи смотрели с тоской на Иерусалим.

Социальное расслоение, вызванное городом, не прошло без поте­ри многих имеющих глубокое значение атрибутов племени и раннедеревенской жизни. Общинное владение землей и так называемым нату­ральным хозяйством уступило место частному владению. Классы, то есть категории, основанные на владении и управлении этими "ресурсами", выкристаллизовались из многих традиционных статус­ных иерархий в экономические, так что рабы противостояли господам, плебеи патрициям, слуги лордам и, позже, пролетарии капиталистам.

Но при этом более ранние и базовые иерархии, созданные на основе таких статусных групп, как геронтократия, патриархат, вож­дизм и, со временем, бюрократия не исчезли. Как большинство, ста­тусных групп, они образовали скрытый фундамент для более заметных и бурных классовых отношений. На самом деле, статусные группы бы­ли приняты просто как не требующее доказательства "естественное" положение вещей, так что молодежь, женщины, сыновья и народные массы были включены в совокупность отношений, где над ними доми­нировали элиты безо всяких рассуждений. Иерархия, по всей видимос­ти, внедрилась в человеческое бессознательное, в то время как классы, чьей законности бросить вызов было проще всего из-за очевидности эксплуатации, вышли на первый план в боевых порядках разделенного человечества.

Рассматривая город с отрицательной стороны, мы видим, как затем он утвердил приватизацию собственности в той или иной форме: классовые структуры и квази-государственные или абсолютно разви­тые государственные институты. Напряжение между успехами, достиг­нутыми возникшим городом и потерями архаических, но глубоко вросших ценностей, включая узуфрукт, комплементарность и принцип неделимого минимума создало сложную проблему в развитии человечества, которую, собственно, и можно назвать "социальным во­просом". Эта фраза, столь популярная среди радикальных теоретиков, говорит о том, что "цивилизация", несмотря на многие далеко идущие успехи, никогда не была полностью рациональной и свободной от экс­плуатации. Употребляя эту фразу с большей экспансивностью и этическим значением, можно сказать, что все потрясающие достижения человечества в "цивилизациях" были запятнаны "злом" иерархий.

Зло - это не просто слово, которое Маркс обыкновенно употреб­лял, когда пытался ввернуть критику капитализма в "объективную" науку, свободную ото всех сопутствующих моральных значений. Здесь заслуга Михаила Бакунина, в своих размышлениях относящегося к "злу", как к условию, с которым необходимо считаться, и он совер­шенно справедливо постарался показать, что многие социальные изме­нения, казавшиеся необходимыми или неизбежными, обернулись во "зло" во всеобщей драме истории. В своем "Федерализме, социализме и антитеологии" Бакунин замечает: "И я не колеблясь скажу, что Государство - это зло, но зло исторически необходимое, столь же необхо­димое в прошлом, сколь необходимо будет его полное исчезновение раньше или позже, столь же необходимое, как примитивное скотство и теологические беседы были необходимы в прошлом".

Если отбросить Бакунинскую ссылку на "примитивное скотство" как предрассудок, вполне естественный для того времени, его призна­ние того, что человечество развилось из сердцевины "зла", также как и из сердцевины "добродетели", касается самой неуловимой диалектики "цивилизации". Библия не напрасно говорит о проклятии человечества, в ней есть древнее признание того, что нельзя будет с легкостью избежать зла при подъеме человечества над животным ми­ром. Человеческие существа были не более осведомлены о том, что они создают иерархии, облекая властью старших, чем они были осведомле­ны о создании иерархий, облекая властью священников. Способность понимать предпосылки деятельности и ее последствия не дается слиш­ком просто тому, кто, в конце концов, был недавно всего лишь бессоз­нательным приматом, чья способность к рациональности скорее по­тенциальна, чем актуальна. В этом отношении доисторические люди были подготовлены к тому, чтобы иметь дело с развитием своих социальных реалий, не лучше, чем те, которые были запятнаны наихуд­шими аспектами "цивилизации", "Социальный вопрос" для нас сегод­ня, являет собой тот факт, что мы поднялись в свет свободы с полуприкрытыми глазами, обремененными темными атавизмами, древними иерархиями и глубоко укоренившимися предрассудками, о которых мы позже будем жалеть, если утвердится нынешнее антипросвещение мистицизма и антиреализма, которое может привести нас к крушению. Мы сжимаем в руках тот самый пресловутый нож, который может быть использован как для нашего освобождения, так и для уничтожения.

"Цивилизация" наточила этот нож до остроты бритвы, но не снабдила нас другими инструкциями о том, как пользоваться этим опасным инструментом, кроме силы нашего собственного сознания.

НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО И КАПИТАЛИЗМ

Третий поворотный пункт истории - это возникновение национального государства и капитализма. Они оба - национальное государ­ство и капитализм - необязательно идут вместе. Но с возникновением национального государства капитализм так быстро преуспел, что они часто рассматриваются как совместно развивающиеся феномены.

Фактически, становление нации начинается еще в двенадцатом веке, когда Генрих II в Англии, и Филипп Август во Франции попыта­лись создать централизованную монархию и приобрести территории, которые и должны были в конце концов сформировать соответствую­щие нации. Нация должна была медленно поглотить всякую локальную власть, окончательно прекращая местное соперничество между баронами и городами. Имперские образования древнего мира были необъятными, но недолговечными государствами Собранные из со­вершенно разных этнических групп, эти империи, жили в странном равновесии с архаическими деревенским общинами, которые со вре­мен неолита не были восприимчивы к каким-либо культурным и тех­нологическим изменениям.

Основной функцией этих деревень было обеспечивать монарху дань и работу на барщине. В противном случае, их обычно оставляли в одиночестве. Следовательно, местная жизнь была тайной, но напря­женной. Вокруг этих деревень существовало огромное количество об­щей земли, которой мог воспользоваться любой. Существуют доказа­тельства, что даже "частная" земля регулярно перераспределялась между семьями в соответствии с изменениями в потребностях. Вмеша­тельство верхушки в жизнь низов часто было минимальным. Основной опасностью для этого стабильного деревенского общества являлись, захватнические армии и воинствующие аристократы. Другими словами они обычно предоставлялись сами себе, когда их не грабили ари­стократы и сборщики налогов.

Суд в таких обществах чаще всего был арбитражным. Жалобы греческого крестьянина Гесиода на несправедливых, ищущих своей вы­годы баронов, отзывается долгими тяжбами, которые изредка всплы­вают на поверхность в имеющейся в нашем распоряжении исто­рической литературе. Огромные своды законов абсолютного монарха Вавилона Хаммурапи, были скорее, исключением из правила в дорим­ском мире. Гораздо чаще жадные аристократы издавали собственные "законы", отвечающие их нуждам. Крестьянин мог искать у аристо­крата защиту от грабителей-чужеземцев для себя и своей общины, но редко - правосудия. Империи были слишком велики для администра­тивного управления, тем более - правового. Римская империя была ве­личайшим исключением из правила, в основном потому что она была прибрежной и высоко урбанизированной , а не пустынным, удален­ным от моря районом всего лишь с несколькими городами.

Европейские нации, напротив были сформированы на тех конти­нентах, территории, которых становились исторически все более управляемыми. Система дорог, чтобы быть точным , была бедной, а коммуникации - примитивными. Но когда возникли такие сильные ко­роли, как Генрих II в Англии и Филипп Август во Франции, королев­ское правосудие и бюрократы начали проникать в самые отдаленные районы и все глубже охватывать повседневную людскую жизнь. Не стоит и говорить, что "королевское правосудие" приветствовалось простолюдинами, а его вершители являлись буфером между высоко­мерными аристократами и подвластными им массами. Раннее развитие национального государства было отмечено обещаниями и ожиданием облегчения.

Но королевская власть была, как правило, заинтересована в собственных правах, а не моральном посредничестве для искупления на­родных обид, и в конце концов стала такой же гнетущей, как и власть аристократов, которых она заместила. Более того, она даже не была гибким инструмент для влияния на зарождающуюся буржуазию. Ан­глийские короли Стюарты, ввергшие Англию в 1640 году в револю­цию, рассматривали нацию как свое личное родовое поместье, на ко­торое оказывали разрушительное воздействие как сильные аристокра­ты, так и обеспеченная буржуазия.

Представление о том, что национальное государство было "сформировано" буржуазией - миф, с которым необходимо немедленно покончить. Для начала, то, что мы называем "буржуазией" в средние века не имело ничего общего с "индустриалистом " или индустриаль­ным капиталом, которых мы знаем сейчас. Кроме нескольких процве­тающих банкирских домов и капиталистов, сумевших широко развер­нуть торговлю, зарождающийся буржуа зачастую был мастером-ремесленником, действовавшим в высшей степени ограничивающих рамках системы гильдий. Он редко эксплуатировал пролетариат так, как мы наблюдаем это сейчас.

Неравенство в благосостоянии в конечном итоге позволило ре­месленникам, перекрыть путь подмастерьям и превратить свои гильдии в привилегированные общества для себя и своих сыновей. Но это не было в порядке вещей. В большей части Европы гильдии назначали цены, определяли качество и количество производимого товара, и бы­ли открыты для подмастерьев, которые со временем, могли надеяться стать полноправными мастерами. Эту, регулировавшую рост систему, с трудом можно назвать капиталистической. Работа выполнялась в основном вручную в маленьких магазинчиках, где мастер сидел бок обок с подмастерьем и служил нуждам ограниченного, и в высшей степени персонифицированного рынка.

К времени Позднего средневековья поместная экономика с ее тщательно разработанной иерархией и поместными слугами находи­лась в состоянии разложения, хотя, конечно, не исчезла полностью. Начали появляться относительно независимые фермеры, работающие как владельцы на своей земле или как арендаторы отсутствующих аристократов. Окидывая взглядом широкий ландшафт Европы между XV и XVIII веками, можно увидеть в высшей степени смешанную эко­номику. Наряду со слугами, фермерами-арендаторами и йоменами, там были ремесленники, зажиточные люди и люди скромного достат­ка, сосуществующие с капиталистами, большинство из которых боль­ше занимались коммерцией, чем индустрией.

Европа, очевидно, была центром в высшей степени смешанной экономики, но не капиталистической, и ее технология несмотря на сильное продвижение вперед во времена средневековья, все еще осно­вывалась на ручной деятельности, а не на индустрии. Даже массовая продукция, такая, как на огромном оружейном арсенале в Венеции (там использовалось 3 тыс. рабочих), привлекала ремесленников, каж­дый их которых работал в весьма традиционной манере в маленьких помещениях и магазинчиках.

Необходимо подчеркнуть особенности мира, непосредственно предшествовавшего Индустриальной Революции, так как они в значительной степени обуславливали изменения, которые начались в Европе. Еще до возникновения монархии Стюартов в Англии, Бурбонов во Франции, Габсбургов в Испании, в Европейских городах имело место огромное количество автономий. Особенно итальянские и гер­манские города, без сомнения, исключительные, сформировали мощ­ные самоуправляемые государства, развиваясь в политических формах от простых демократий в более ранние годы к олигархиям в поздней­шие периоды. Они также создавали конфедерации для борьбы с местными лордами, иноземными захватчиками и абсолютными монархами. В эти века городская жизнь процветала - не только эконо­мически, но и культурно. Горожане в основном были обязаны хранить верность, в первую очередь своему городу, и лишь во вторую - территориальным лордам и возникающим нациям.

Рост власти национального государства после XVI века стал в той же мере источником конфликтов, как и источником возможности контроля над неуправляемыми аристократами. Попытки монархов на­вязать королевскую верховную власть маленьким и крупным городам привело к началу эры близких к восстаниям нападок на представите­лей короны. Королевские записи уничтожались, на чиновников напа­дали, а их конторы разрушали. Хотя сам монарх пользовался традици­онным уважением как глава государства, его указы зачастую игнори­ровались, а его представителей только что не линчевали. Фронда, ряд конфликтов, спровоцированных французской аристократией и париж­скими бюргерами в связи с растущей королевской властью во времена юности Людовика XIV, фактически разрушили абсолютизм и выгнали юного короля из Парижа, пока монархия не вернула себе обратно свою власть.

Кроме этих восстаний, мы видим во многих частях Европы растущее сопротивление вмешательству централизованного нацио­нального государства в то, что являлось прерогативой больших и ма­лых городов. Эти муниципальные восстания достигли пика в начале XVI в., когда города Кастилии поднялись против Карла II Испанского и попытались создать собственно муниципальную конфедерацию. - Борьба, длившаяся больше года, закончилась поражением городов Ка­стилии после ряда сокрушительных побед, одержанных над ними, и это поражение означало экономический и культурный упадок Испа­нии, длившийся почти три века. Несмотря на то, что испанская монар­хия шла в авангарде королевского абсолютизма в том веке и играла ведущую роль в европейской политике, восстание городов - или Communeros, как называли их сторонников - дало возможность альтер­нативного пути в развитии на континенте, наряду с национальными государствами: а именно, создание конфедерации больших и малых городов. Европа действительно какое-то время колебалась между эти­ми альтернативами и становление национальных государств приобре­ло преимущество над конфедеральным путем развития не раньше XVII века.

Но идея конфедерации никогда не умирала. Она просматри­валась у радикалов в Английской Революции, которых как и "Швейцарских анархистов" осудили последователи Кромвеля. Она вновь возникла в конфедерациях, которые попытались создать ради­кальные фермеры в Новой Англии после Американской революции. И, вновь, во Франции, в движениях радикальных секций - соседских ас­самблей Парижа и других французских городов, созданных во время Великой Революции - и, в конце концов, в Парижской Коммуне в 1871 году, которую называли "Коммуной коммун"; и в разрушении нацио­нальных государств.

Во время эры, непосредственно предшествовавшей образованию национального государства, Европа спокойно стояла на развилке ис­торической дороги. Находясь в зависимости от судеб коммунерос и санкюлотов, составлявших парижские секции в 1793 , будущее нацио­нального государства зависло в неподвижности. Если бы континент пошел по пути городских конфедераций, его развитие имело бы соци­ально более благоприятное направление, возможно, даже в более рево­люционной, демократической и кооперативной форме, чем оно проис­ходило в XIX и XX веках.

По той же причине нельзя однозначно утверждать, что развитие капитализма в том виде, в котором он существует сейчас, было пред­определено историей. То, что капитализм сильно ускорил техноло­гическое развитие до уровня, не встречавшегося раньше в истории, вряд ли требует детального обсуждения. Позже я еще многое скажу о том, что это технологическое развитие сделало с человечеством и при­родой - и что оно могло бы сделать в настоящем экологическом об­ществе. Но капитализм, как и национальное государство не являлся ни "необходимостью", которой невозможно было избежать, ни "предпосылкой" создания кооперативной или социалистической демо­кратии.

В самом деле, серьезные силы сдерживали его развитие и влия­ние. Как рыночная система жесткого соперничества, базирующаяся на производстве продуктов для обмена и накопления капитала, капита­лизм и капиталистический менталитет, придающий такое значение индивидуальному эгоизму, зачастую противостоял глубоко укоре­нившейся традиции, и даже живым реалиям докапиталистических об­ществ. Все докапиталистические общества придавали куда большее значение совместной деятельности, чем соперничеству, хотя это обычно игнорировалось либо использовалось для мобилизации кол­лективной рабочей силы на службу элитам или монархам. Сопер­ничество как образ жизни - как "здоровая конкуренция", если употреб­лять современное буржуазное выражение - было просто невероятно. Состязательное поведение мужчин в античности и в средние века, явно не было типичным, и обычно фокусировалось на служении народу в той или иной форме, а не на увеличение своего материального достат­ка.

Рыночная система, пограничная докапиталистическому миру, особенно большое значение придавала самодостаточности. Там, где рынок начинал занимать заметное положение, скажем, в средние века, его тщательно контролировали гильдии и христианские предписания во избежании чрезмерных спекуляций. Капитализм, чтобы быть точным, всегда существовал - как замечал Маркс, "в расщелинах ан­тичного мира", и, можно добавить средневекового мира - но, в основ­ном, ему не удалось достичь социально доминантной позиции. У раннeй буржуазии, фактически, не было сверхкапиталистических стремле­ний, ее конечные цели формировала аристократия, так что капиталис­ты античности и средневековья вкладывали свой капитал в землю и старались жить как джентри, удалившись от дел.

На прирост также смотрели неодобрительно, как на серьезное нарушение религиозных и социальных табу. Идеал ограничения, клас­сическая греческая вера в "золотое сечение" всегда находилась в колли­зии с докапиталистическим миром. Действительно, со времени племен на протяжении истории, добродетель определялась как обязательству индивида перед общиной, ее благосостоянием и престижем, что предполагало распоряжение средствами в форме  даров, а не накопления.

Не удивительно, что капиталистический рынок и капиталистический дух, где значение имеет только бесконечный прирост, накопление, соперничество, и еще больший прирост и накопление для продвижения в условиях рыночной конкуренции, сталкивались в до­капиталистическом обществе с неиссякаемыми препятствиями. Зарождающиеся капиталисты античного мира редко достигали более высокого статуса, чем должностное лицо при монархах империи, которым были нужны купцы, чтобы получать редкие и экзотические товары издалека. Их прибыль была фиксированной, а социальные запросы урезались.

Римские императоры, без сомнения, дали куда больше возможностей ранней буржуазии, но свободно грабили ее, облагая налогами, и иногда экспроприируя имущество. Средневековый мир в Европе предоставил буржуазии значительно большую свободу, особенно - Англия, Фландрия и Северная Италия. Но даже в более индивидуалистическом христианском мире капиталистам противостояла крепкая система гильдий, которая жестко ограничивала рынок и, как правило, была зачарована аристократическими ценностями роскошной жизни, что работало против утверждения буржуазных добродетелей бережливости и материального накопления.

В самом деле, в большей части Европы на буржуазию смотрели как на презренный низший класс - демонический в своей привязанности к достатку, выскочку, в своих амбициях желающего принадлежать к аристократии, нарушающего спокойствие духа своим пристрастием к приросту и зачарованно обращающегося к техноло­гическим инновациям. Его превосходство во времена Ренессанса в Италии и Фландрии было в высшей степени нестабильным. Расточительные кондотьеры вроде Медичи, которые контролировали большинство крупных городов северной Италии щедро тратили все, что приносила торговля на дворцы, городские памятники и войны.

         Изменения в торговых маршрутах, такие как замена торговли с Среди­земноморьем на торговлю с Атлантикой после захвата Турцией Кон­стантинополя (1453) категорически обрекли итальянские города-государства занимать в Европе второстепенное место. И только исто­рический прорыв капитализма в Англии дал этой экономике нацио­нальную и, в конце концов, глобальную верховную власть.

Этот прорыв не был неизбежным фактом истории, как и не бы­ло предрешено сверхчеловеческими социальными силами, какую форму он примет. Английская экономика и государство были, навер­ное, самой гибкой конструкцией в Европе. Монархия там никогда не была абсолютной, чего добился Людовик XIV во Франции, к тому же в Англии не было четко очерченной нации. Она никогда не могла до­стичь соглашения со своими кельтскими соседями в Шотландии, Уэль­се, и, конечно, Ирландии, несмотря на бесконечный попытки присое­динить их к англосаксонскому обществу. Феодализм в этой области также не укрепился глубоко, что и положило начало событиям, в ре­зультате которых Англия заняла столь высокое по статусу место. В таком пористом обществе, со столь нестабильной историей, купец, и, . позже, индустриально ориентированный капиталист приобретал такое значение, как нигде в мире.

Английская аристократия представляла собой, в сущности, в большей степени neuveau elite, водворенная монархами - Тюдорами после того, как традиционная норманнская аристократия была прак­тически полностью уничтожена в кровавых войнах Роз в XV в. Ари­стократы, зачастую низкого рождения, были не прочь пустить деньги в оборот в торговле. Чтобы обеспечить себе прочный успех, продавая шерсть текстильным мастерским во Фландрии, они беспричинно от­обрали общинные земли у крестьян и превратили их в загоны для овец.

Размах капиталистической системы, в которой так называемые факторы доставляли шерсть в семейные коттеджи, откуда бесконечные мотки пряжи передавались ткачам, а потом красильщикам, в конце концов привело к объединению коттеджей в "фабрики", где нужно бы­ло работать на жестких, эксплуататорских, требующих высочайшей дисциплины условиях. Таким образом новая индустриальная буржуа­зия смогла обойти традиционные ограничения гильдий и поставить растущий класс неимущего пролетариата себе на службу. Каждый ра­бочий теперь мог играть против других в системе конкуренции "свободного" рынка рабочей силы, что делало заработную плату все ниже и давало огромные прибыли новой фабричной системе, разви­вавшейся рядом с самыми мощными урбанистическими центрами Ан­глии.

В так называемой Славной Революции 1688 г. - не путать с бур­ной английской революцией 1640-х - алчные английские аристократы и их буржуазные двойники пришли к политическому компромиссу. Аристократам позволили управлять государством, монарха превратили в символ межклассового союза, а буржуазии предоставили свободу дей­ствий в управлении экономикой. Учитывая ссоры между разными пра­вящими элитами, английский капиталистический класс наслаждался фактически неограниченным правом грабить Англию и проворачивать операции за границей, претендуя на Индию, огромную часть Африки и торговые стратегические крепости Азии.

Рыночная экономика возникла раньше, чем капитализм. В сред­ние века есть баланс между городом и деревней, ремеслом и сельским хозяйством, бюргерами и тем, кто выращивал продукты, а также меж­ду технологическими инновациями и культурными ограничениями. Этот мир, должно быть был идеализирован романтическими писате­лями XIX века и Петром Кропоткиным, русским анархистом, который проявил острую чувствительность к различным альтернативам капи­тализму, предлагаемым кооперативным обществом и его менталите­том в различные периоды истории.

Подъем английского капитализма в XVIII в. и его глобальное распространение в XIX в. радикально изменили подобные перспекти­вы. Поначалу соперничество считалось "здоровым", торговля -"свободной", накопление - признаком "бережливости", а эгоизм -признаком заинтересованности, тайно стоящей на службе народного благосостояния. Концепции "здоровья", "свободы", "бережливости" и "народного достояния" должны были служить неограниченной экс­пансии к буйному разграблению не только природы, но и людей. Ан­глийский класс пролетариата пострадал во время Индустриальной Ре­волюции не меньше, чем огромные стада бизонов, истребленные в аме­риканских прериях. Человеческие ценности подверглись не меньшему искажению, чем экосистемы растений и животных, истребленных в ес­тественных лесах Африки и Южной Америки. Разговоры о разграбле­нии природы человеком выглядят насмешкой над необузданным раз­граблением человека человеком, как оно было описано в романах Чарльза Диккенса и Эмиля Золя. Капитализм разделил биологический вид человека, заставив его противостоять самому себе также резко и грубо, как он противопоставил человека и природу.

Постепенно соперничество стало пронизывать все уровни об­щества, не ограничиваясь борьбой капиталиста против капиталиста за контролирование рыночной ниши. Оно противопоставило покупателя и продавца, нужду и жадность и индивида с индивидом даже на самых элементарных уровнях человеческого общения. В условиях рынка каж­дый индивид встречает другого рычанием, стремясь просто в целях выживания иметь больше и лучше, чем другой. Никакое количество морализаторства и благочестия не изменит того факта, что сопер­ничество даже на молекулярном уровне общества является буржуаз­ным законом жизни, в буквальном смысле слова "жизни". Накопление, чтобы подорвать, перекупить или еще каким-нибудь способом погло­тить или перехитрить соперника это условия существования в капита­листическом экономическом порядке.

То, что природа тоже является жертвой этой соревновательной, накопительской и все больше расширяющейся социальной лихорадки, должно быть очевидным, если не обращать внимания на факт суще­ствования достаточно сильного стремления отнести истоки этого со­циального направления к технологии и индустрии как таковым. Со­временная технология усиливает наиболее фундаментальные из эконо­мических факторов - рост как закон жизни при соперничестве в эко­номике и овеществление человечества и природы. Но технология и ин­дустрия сами по себе не превратят любую экосистему, биологические виды, почву, течение воды , океаны и воздух в простые природные ресурсы. Они не обращают в деньги и не прикрепляют ценник ко все­му, что можно использовать в соревновательной борьбе за выживание и прибыль. Говорить об "ограничении роста" в капиталистической экономике столь же бессмысленно, как говорить об "ограничениях в ведении войн" в военизированном обществе. Моральное благочестие многих благодушно настроенных инвайронменталистов столь же на­ивно, сколь манипулятивно моральное благочестие транснациональ­ных корпораций. Капитализм нельзя "убедить" ограничить прирост, как нельзя "убедить" человеческое существо не дышать. Попытки "озеленить" капитализм, сделать его "экологическим" обречены самой природой этой системы как системы бесконечного роста.

В самом деле, большинство основных правил экологии, таких, как забота о балансе, гармоничное развитие наряду с большей диф­ференциацией и, главное, эволюционирование к большей субъектив­ности и сознательности, радикально противостоят экономике, де­лающей общество однородным вместе с природой и индивидуальность, и противопоставляющей человека человеку, а общество природе с жестокостью, грозящей окончательно разорвать планету.

Несколько поколений радикальных теоретиков высказывали мнение о "внутренних ограничениях капиталистической системы, "сокровенные" механизмы в их операциях, как экономике, которая приведет их к самоуничтожению. Маркс вызвал рукоплескания многих авторов, предвидя возможность того, что капитализм будет уничтожен и замещен социализмом, так как попадет в хронический кризис умень­шающихся прибылей, экономического застоя и классовой войны с до­веденным до нищеты пролетариатом. Перед лицом глубоких биохи­мических сдвигов, из-за которых в озоновой прослойке земли откры­лись огромные дыры и из-за "парникового эффекта" повысилась тем­пература планеты, эти ограничения развития капитализма сейчас чисто экологические. Экономически мы можем определить капита­лизм как систему, имеющую "внутренние ограничения" , с экологической точки зрения, мы можем четко сказать, что эта система имеет внешние ограничения.

В самом деле, капитализм полностью олицетворяет бакунинское определение "зла", если не считать того, что оно не "социально необ­ходимо". После капитализма больше не было "поворотных" пунктов истории. Капитализм отмечет конец длинной дороги социального раз­вития, на которой зло пронизывает добро, а иррациональное прони­зывает рациональное. Капитализм, видимо, представляет собой мо­мент "негативного абсолюта" для общества и природного мира. Никто не может исправить этот строй, изменить его или воссоздать его с эко­логической приставкой, вроде "экокапитализма". Единственное, что можно сделать - это уничтожить его, так как он воплощает в себе все социальные болезни - начиная от патриархальных ценностей, классо­вой эксплуатации, алчность, милитаризм, и наконец, рост ради роста -которые опорочили "цивилизацию" и запятнали все ее великие дости­жения.