ИЕРАРХИИ, КЛАССЫ И ГОСУДАРСТВА

 

До сих пор я пытался показать, что человечество и его способ­ность мыслить - продукты естественной эволюции, а не чужие в этом мире. Все рассуждения на эту тему подводят нас к выводу, что люди и их сознательность являются продуктами эволюционной тенденции к все большей сложности, дифференциации и субъективности. Палеон­тологические свидетельства также говорят в пользу подобных выво­дов. Останки простейших одноклеточных организмов далекого прош­лого и сложнейших млекопитающих нашего времени свидетельствуют о реальности великой биологической драмы. Эта драма - история при­роды, которая все больше заботилась о себе, которая постепенно до­стигала новых уровней субъективности, которая породила новый вид приматов, называемый людьми, способных выбирать, изменять и ре­конструировать окружающую среду, а также поднимать моральные вопросы о том, что должно быть, а не только жить, не задавая вопро­сов, с тем, что есть.

Природа - это не застывший вид, который мы наблюдаем на кар­тине или с вершины холма. Если определять природу не для ярлыка, а с более основательных позиций, то она есть сама история эволюцион­ной дифференциации. Если мы будем думать о природе, как о процессе развития, то мы увидим наличие упомянутого мной стремления к самосознательности, и, в конечном счете, к свободе. Размышления о том, не является ли это стремление свидетельством наличия определенной цели, "направляющей руки" или "Бога", просто не относятся к теме наших дискуссий. Факт тот, что эта тенденция может быть доказана наличием палеонтологических свидетельств, развитием ныне су­ществующих форм жизни из предыдущих и самим фактом существова­ния человечества.

Более того, задаваясь вопросом о месте человечества в природе, мы подразумеваем признание того, что человеческий род развился в форму жизни, которая может создавать для себя место в природном мире, а не просто адаптироваться к нему. Человеческий род и его ог­ромная способность изменять окружающий мир не были изобретены группой идеалистов - "гуманистов", которые решили, что природа бы­ла создана для служения человечеству и его нуждам. Они образовались за эры эволюционного и веков культурного развития. Вопрос о месте этого рода в природе теперь уже является не зоологической проблемой, не вопросом размещения человечества в общей эволюции всего живо­го, как это было во времена Дарвина. Проблемы огромной силы, ко­торой располагает человечество, также воспринимаются думающими людьми в наше время, как и проблема "происхождения человека".

Вопрос о месте человечества в природе стал ныне вопросом мо­ральным и социальным, какой не может задать себе ни одно животное, как бы антигуманисты ни хотели изобразить человечество всего лишь одним из видов в "биоцентрической демократии". А для людей зада­вать вопрос о том, каким может быть их место в природе, значит спрашивать себя, будут ли возможности человечества использованы на благо будущего эволюционного развития или же для уничтожения биосферы Степень же использования человеческих возможностей во благо или во вред будущему очень зависит от того общества, то есть "второй натуры", которое будет установлено: будет ли оно построено на подчинении, иерархиях и эксплуатации или же оно будет свобод­ным, равным и экологически ориентированным.

Отступить от изучения социального базиса наших экологических проблем, заслонить его примитивными кружевами, сплетенными снис­ходительными к себе мистиками и антирационалистами, значит фак­тически повернуть вспять процесс экологического мышления, свести его к атавизму банальных сантиментов, что может быть использовано в откровенно реакционных целях.

Но если знание общества так важно для понимания эколо­гических проблем, то это общество также не может восприниматься как застывшая картина, каким оно кажется с высот академических зна­ний, или из окон кабинетов дирекций корпораций. Общество также произошло из природы, как я пытался показать в своем рассказе о со­циализации человечества и о проекциях этого процесса на современ­ный вид общества. Восприятие общества как "чуждого" природе вызы­вает дуализм между природным и социальным, так популярный в на­ши дни. На деле же такой антигуманистический взгляд играет на руку всем антиэкологическим силам, которые противопоставляют социум и природный мир, пытаясь свести просто к "природным ресурсам".

Так же опасны попытки "растворять" общество в природе, пыта­ясь найти корни социальных проблем в генетических, инстинктивных, иррациональных и мистических факторах, которые приводят к об­легчению задачи тех примитивных сил, которые поддерживают расистские, мизантропические и сексистские (как у мужчин, так и у женшин) тенденций.

Но на самом деле общество - это не застывшая реальность, дающая реакционерам идентифицировать существующее.общество с обществом как таковым (по тому же типу, как угнетатели и угнетен­ные, сгруппированные в один вид "хомо сапиенс", одинаково ответ­ственны за экологический кризис); общество - это история социального развития со своими многочисленными и различными социальными формами и возможностями. С точки зрения культуры мы все - вмести­лища социальной истории, так же как наши тела - вместилища истории природной. Мы несем в себе часто неосознанно, огромное количество вер, привычек, отношений и чувств, которые благоприятствуют наи­более регрессивным взглядам на природу и друг на друга.

У нас существуют устоявшиеся образы (часто непонятные нам самим) статичной "человеческой", также как и "нечеловеческой" нату­ры, которые четко формируют наше отношение к одному и другому полу, молодежи, старикам, семейным кланам, родственнической пре­данности и политическим авторитетам, не говоря уже о разных эт­нических, профессиональных и социальных группах.

Архаическое представление об иерархиях все еще определяет на­ше мнение о самых элементарных различиях между людьми и вообще всеми живыми существами. Наше умственное восприятие этих раз­личий, и феномена иерархии вообще, сформировалось в слишком от­даленную эпоху, чтобы мы могли это осознать.

Эти иерархические различия развивались в течение веков, часто из безобидных различий в статусе в абсолютистские иерархии с гру­быми авторитарными властителями и униженными подчиненными. Если мы хотим знать наше настоящее и формировать наше будущее, мы должны полно и четко представлять себе наше прошлое, - прошлое, которое в разной степени формирует нас и оказывает глубокое влияние на наши взгляды и представления о человечестве и природе.

 

ПОНЯТИЕ ДОМИНАЦИИ

 

Для достижения ясного представления того, как настоящее воз­никает из прошлого, я коротко изложу одно из основных положений социальной экологии, которое ныне проникло в современную эколо­гическую теорию. Я имею в виду мнение, что все наши понятия о доминирующей природе коренятся в подчинении человека человеком Это утверждение,  с его использованием понятия  "корни",  следует изучить для уяснения его сущности. Это не только историческая xаpaктеристика человеческого существования, это также и вызов современным условиям, в которых давно уже зреют предпосылки социальна перемен. Как историческое заявление, оно утверждает в ясных терминах, что подчинение человеку человека предшествовало появлению понятия "подчиняющей природы". На самом деле подчинение людей людьми и породило саму идею доминирующей природы.

Подчеркивая, что человеческая природа предшествовала поня­тию доминации природной, я избегал использования одного скользко­го глагола, который очень моден в наше время, а именно, что доминация природы включает в себя подчинение человека человеком. Я считаю, что такое словоупотребление было бы здесь неверным, так как он путает порядок появления доминирования в мире, а следовательно, и степень, в которой оно должно быть отвергнуто, если мы хотим до­биться свободного общества. Мужчины не думали о подчиняющей природе, пока они сами не стали подчинять женщин, молодежь и, по­степенно, друг друга. И пока мы не отвергнем подчинение во всех его формах, мы не сможем создать действительно рациональное эколо-гическое общество, как мы убедимся далее.

Как бы Маркс и либералы не выдвигали теорию о том, что "подчиняющая" природа вызывала подчинение человека человеком, такой связи никогда не существовало в анналах того, что мы называем . историей. Никогда в жизни человечества угнетенный не одобрял свое­го угнетенного состояния в слепой вере, что его несчастье сможет да­ровать состояние блаженной окончательной свободы его потомкам где-то в далеком будущем.

Оспаривать употребление слов "вызывать" и вовлекать", по при­меру социальной экологии, не значит впадать в средневековую казуис­тику. Напротив, использование этих слов вызывает крайне различные интерпретации истории, а также проблем, которые нам надо решить.

Подчинение человека человеком возникло не из-за того, что лю­ди создали социально-подавляющий механизм - марксовское "классовое общество" или, как говорит Льюис Мамфорд, систему "мега-машины" - для того, чтобы освободить себя от подчинения при­роде. Это очень слабая теория и вызывает миф о том, что опасность подчинения природе "требует", "предполагает" или "вызывает" угнете­ние человека человеком.

Представление о том, что такие формы угнетения, как классы и государство, возникли из-за экономических условий и необходимос­ти, основано на этом реакционном мифе; на самом же деле свобода может быть достигнута, когда наступит это самое "подчинение приро­де", а, следовательно, установится бесклассовое общество. Иерархия как-то исчезает в этих увертках и неопределенных идеях, или же это понятие попадает под идею уравнивания классов, так как бесклассо­вым является то общество, где нет иерархии.

Если мы примем точку зрения Энгельса (и в какой-то мере Марк­са), то иерархия в некотором роде неизбежна в индустриальном об­ществе и даже при коммунизме. Наблюдается уже описанное мной удивительное согласие среди либералов, консерваторов и многих со­циалистов относительно того, что иерархия неизбежна при любом со­циальном устройстве и является обязательной инфраструктурой для ее организации и стабильности.

Утверждая, что понятие "подчиняющей" природы произошло из угнетения человека человеком, социальная экология радикально раз­ворачивает понятие подчинения человека и расширяет его смысл. Она пытается исследовать институциализированные системы принуждения, приказов и обязанностей, которые предшествовали возникновению экономических классов и которые совершенно необязательно являются экономически мотивированными. "Социальные проблемы" нера­венства и угнегения, которые так мучили нас в течение столетий, соци­альной экологией сильно расширены и распространены за пределы экономических форм эксплуатации, до социальных форм подчинения, существующих в семье, между поколениями и полами, среди этнических групп, до политических, экономических и социальных институтов управления, и, что очень важно, до способа восприятия реаль­ности в целом, включая природу и нечеловеческие формы жизни.

Короче говоря, социальная экология поднимает проблемы при­казов и подчинения в личном, социальном, историческом и рекон­структивном плане; поднимает таким образом, что идет значительно глубже более ограниченной экономической интерпретации социальных проблем, которая ныне превалирует. Социальная экология выводит эти проблемы из ограниченного понятия справедливости в неогра­ниченное понятие свободы; из основанных на иерархии рациональ­ности, науки и технологии в построенные на либертарианских прин­ципах; из представлений о социальных реформах к идеям о радикаль­ной социальной реконструкции.

 

ПЕРВЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СООБЩЕСТВА

 

Мы в наше время являемся продуктами и жертвами нашей недав­ней истории. Современный капитализм, наиболее уникальный, как и наиболее пагубный социальный строй, который возникал в истории человечества, идентифицирует прогресс (человеческий) с жестким со­ревнованием и конкуренцией; социальный статус с неограниченным и жадным накопительством. Мы привыкли ассоциировать наиболее личные чувства с алчностью и эгоизмом, производство продуктов по­требления с продажей и накопительством, как основными мотивами почти любого экономического и артистического действия, а выгоду и обогащение - с существованием социальной жизни.

Ни одно известное истории общество не превращало эти факто­ры в основу своего существования или, еще хуже, не идентифицирова­ло их с человеческой природой как таковой. Любое зло, которое в старые времена казалось апофеозом дьявола, капиталистическое общество превратило в добродетель.

Эти буржуазные атрибуты нашей каждодневной жизни так глу­боко въелись в наш образ мыслей, что нам очень сложно осознать, на­сколько другими были ценности, на которых строились докапита­листические общества и насколько порочны ценности наши.

Современному человеку трудно по-настоящему понять, что тогда социальное совершена во ассоциировалось с сотрудничеством, а не с соревнованием; воздержанностью, а не накопительством; службой лю­дям, а не личным интересам; с дарением, а не с продажей необходи­мого; с заботой и взаимопомощью, а не с выгодой и конкуренцией.

Эти ценности считались присущими неиспорченной человеческой натуре. Во многом они определяли процесс социализации в нашей жизни, который увеличивал взаимозависимость, а не агрессивную, эгоистичную "независимость", а точнее - грубый индивидуализм. Для того, чтобы понять, откуда мы появились как социальные существа, и почему мы стали такими, какими являемся ныне, мы должны отбро­сить нашу систему ценностей и изучить, хотя бы поверхностно, те идеи, которые составляют картину более естественного общества, более экологичного, возникшего из природного мира.

Эти естественные, в основном дописьменные и "племенные" об­щества, были абсолютно неиерархичными - не только по структуре, но даже и по языку. Если верить лингвистическим исследованиям антро­пологов, таких, как покойная Дороти Ли, то, например, в языке ин­дейцев винту с побережья Тихого океана не было переходных глаголов типа "иметь", "брать", "владеть", обозначающих власть над людьми и предметами. Про мать говорилось, что она "шла" с ребенком в степь, вождь "стоял" среди своих соплеменников, а люди "жили" с предмета­ми, а не обладали ими.

Как бы эти сообщества не отличались друг от друга многими со­циальными чертами, мы можем заметить в их языках и чертах поведе­ния признаки общей основы, состоящей из верований, ценностей и об­раза жизни. Как заметил Пол Рэдин, один из наиболее талантливых американских антропологов, в этих сообществах было некоторое чувство взаимного уважения между людьми, а также такое отношение к их материальным нуждам, которое Рэдин называл принципом "неприкосновенного минимума". У каждого было право на средства поддержания жизни вне зависимости от его материального вклада. Право на жизнь было неоспоримым, и понятия типа "неравенства" не имели смысла, так как все "неравенства", наступившие вследствие бо­лезни или старости, компенсировались сообществом.

Изначально понятие формального "равенства", по которому мы равны" в возможности голодать или умирать из-за заброшенности,

видимо заменило действительное равенство, в котором те, кто не мог производить что-либо в полную силу, тем не менее обеспечивались всем необходимым. Таким образом, равенство существовало, по сло­вам Дороти Ли, "в самой природе вещей", как продукт самой демокра­тической культуры, а не как искусственно поддерживаемый принцип. Эти общества не "достигали" равенства, так как оно существовало са­мо по себе, как результат абсолютного уважения к людям, независимо от их индивидуальных черт.

Этой оценке, сделанной Ли, вторит и Рэдин, долгие годы про­живший среди индейцев уиннебагок и пользовавшийся их полным до­верием.

"Если бы меня попросили четко и сжато сформулировать вы­дающиеся черты общества аборигенов, я бы не колеблясь назвал три: уважение к личности, независимо от возраста и пола; удивительная степень социального и политического единства: личная неприкосно­венность, которая стоит выше всех форм управления и всех племенных и групповых интересов и конфликтов".

Особое внимание следует обратить на называемое Рэдиным пер­вым уважение к личности; это очень интересно в нашу эру, которая от­рицает все коллективное как угрозу индивидуальности, но в оргии не­прикрытого эгоизма фактически уничтожила границы между само­стоятельными, изолированными личностями. Коллективизм может оказаться гораздо более способствующим раскрытию личности (как показывает изучение некоторых обществ аборигенов), нежели обще­ство "свободного рынка" с подчеркиванием эгоистичного, но опусто­шенного "я".

Не менее удивительным, чем действительное равенство, является степень распространения ощущения общей гармонии, существующего среди аборигенов, на весь природный мир как таковой. При от­сутствии каких-либо социальных иерархий, их видение природы так же является неиерархичным. Отчеты о многих церемониях аборигенов оставляют сильное впечатление того, что их участники видят себя частью необъятного мира. В танцах видно стремление изображать природу, животных, а не управлять ими.

Волшебство, которое в наше время принято называть "доисторической наукой", видимо, имело два вида. Один из них был,  видимо, откровенно принудительным, в том смысле, что от какого-то ритуала ожидали получить конкретный эффект. Этот вид волшебства, вероятно, имел форму четкой "причинности", несколько похожей на то, что мы видим в химии. Однако, как я уже неоднократно замечал, существовали ритуалы (особенно групповые), которые возникли рань­ше, чем более известные ныне "вызывающие какой-то эффект", ма­гические действия. Эти ритуалы были не принуждающими, а скорее  просящими. Жизнь представлялась как система взаимоотношений, по­строенная на принципах взаимоотдачи, и в ритуалах охотник изображал себя частью общей жизни - основанной на умилостивлении, ува­жении, взаимопонимании. Человечество было по-настоящему состав­ной частью этой жизни, в которой люди и природа давали друг другу то, в чем нуждались, а не торговали.

Это сильное чувство взаимонеобходимости в ритуалах, видимо, отражало сознание социального равенства, в котором различия между людьми представлялись как часть большого природного целого, а не частью пирамиды иерархии. Это общество пыталось рассматривать людей как равных, взаимодействующих в рамках одного общества партнеров.

Это не значит, что аборигены считали себя равными с нечеловеческими формами жизни. Нет, они хорошо представляли себе неравенства, существующие в природе и обществе, возникающие из-за разницы в физической силе, возрасте, уме, генетических наследствен­ных факторов, немощи, и т.п. Они пытались сгладить эти неравенства внутри своих групп с помощью упомянутого принципа "обеспеченного минимума", который давал средства поддержания жизни всем членам сообщества, независимо от их способностей и вклада в общий "фонд". Часто обремененным немощью, дряхлым людям предоставлялись спе­циальные привилегии, чтобы уравнять их с более обеспеченными членами сообщества.

Но ни в коем случае аборигены не равняли себя с животными. Они не действовали и не мыслили "биоцентрично", "эксцентрично" (употребляя недавно вошедшие в употребление слова) или, напротив, антропоцентрично по отношению k остальным формам жизни. Более правильно будет сказать, что они вообще не имели понятия о каком-либо центре, кроме как в своих сообществах. То, что племя верило, что -они и есть "люди", в отличие от пришлых и соседских племен, было ограниченностью и слабостью всех племенных сообществ в целом; она возникала в основном из-за страха перед войной, чужими, и лишь с  возникновением городов эта ограниченность мышления начала исчезать. Пока территориальный уклад жизни, появившийся с образо­ванием городов, не заменил местнический, основанный на кровных узах, понятие "человечество" было весьма неопределенным и эта неоп­ределенность сильно ограничивала распространение этого термина на пришлых, чужих людей.

Внутри же этого мирка настоящего равенства, земля и те "ресурсы", которые наше общество называет "собственностью", были доступны для любого члена сообщества, по крайней мере в той степе­ни, в которой они были необходимы. Но в принципе этими "ресурсами" никто не мог "располагать" или тем более "владеть", как собственностью. Таким образом, в добавление к принципу "обеспеченного минимума" искусству убеждения и представления лю-бых различий как взаимодополняющих, в тех сообществах существовале право "узуфрукта". Предметы необходимости были доступны лю­дям и семьям, принадлежащим к сообществу, просто потому, что они были им нужны, а не из-за того, что ими владели, или их создали сво­им трудом их "распорядители".

Подлинное равенство природных, естественных обществ, было не только продуктом тогдашних структур и обычаев предков. Оно содер­жалось в самой природе человека, в том, как он (она) воспринимал(а) различия, существующие в мире, других людей, нечеловеческие формы жизни, материальные объекты, землю и леса, короче говоря, весь при­родный мир. Природа и общество, которые так четко отделены друг от друга в наше время в нашем сознании, тогда взаимопроникали и явля­лись фактически единым полем взаимодействия и каждодневного опы­та.

Нет нужды говорить, что ни человечество не считалось "хозяином" природы, ни природа "господином" человечества. Совсем наоборот: природа виделась плодотворным источником жизни, благо­получия, провиденциальной "матерью" человечества, а не "жадным", "скупым" противником, которого нужно вынудить дать средства вы­живания и открыть свои "секреты" человеку. Образ "жадной" природы создал бы такие же "жадные" сообщества и его эгоистичных членов, а вовсе не ie сообщества, которые заботились об обеспечении всех своих товарищей "гарантированным минимумом".

Эта природа считалась чем угодно, но не тем относительно без­жизненным явлением, каким ее считают в наше время - объектом лабо­раторных исследований и предметом технических манипуляций. Она состояла из животных, которые, по представлению аборигенов, были организованы сходными с людскими родственными узами; лесов, ко­торые виделись удобным домом для людей; и космических сил, таких, как ветер, жаркое солнце, ливни и нежная луна. Природа проникала в человеческое сознание не только как окружающая среда, снабжающая людей всем необходимым, но и как кровная, родственная связь, соеди­нившая человека с человеком и поколение с поколением.

Верность родственников друг другу, поддерживавшаяся клятвой крови - клятвой, соединявшей в себе выражение верности роду и обе­щания мстить его врагам - стала естественным источником непрерыв­ности сообщества. Несмотря на то, что в более поздние времена слово "род" стало лишь жалким остатком того, чем оно являлось в древ­ности, вряд ли стоит сомневаться в его былой способности определять место людей в ранних человеческих сообществах. Признание своим, будь это предок или потомок, определяло все - принятие человека в группу, его способность жениться (выходить замуж), его ответствен­ность перед остальными членами сообщества и перед супругом - все права и обязанности, которые имели члены сообщества.

Через этот биологический факт кровного родства природа про­никала в основные институты раннего общества. Продолжение рода было средством определения ассоциативной принадлежности и даже самоопределения. Кровные связи определяли принадлежность индиви­дуума к той или иной группе и то, кем он являлся для остальных.

Но еще один биологический факт отличает члена сообщества: мужчина он или женщина. В отличие от родственных связей которые постепенно были истончены под влиянием небиологических институ­тов таких, как государство, которое постепенно начало отбирать права у генеалогии и отцовства, структурирование общества по половому признаку сохранилось до наших дней, как бы сильно ни было оно мо­дифицировано социальным развитием.

Третий биологический факт определявший человека как члена группы был его возраст. Как мы увидим, самыми ранними, действи­тельно социальные примеры статуса основанного на биологических различиях были возрастные группы, к которым человек принадлежал и церемонии, легитимизировавшие возрастной статус. Родство устана­вливало базовый факт принадлежности к данному сообществу. Оно определяло права человека и его ответственность перед другими членами рода - на ком жениться, кого нужно поддержать и помочь удовлетворить нормальные жизненные требования, к кому обратится за помощью в различного рода сложных ситуациях. Кровное родство давало определение индивиду и группе, так же как кожа представляет собой границу, отделяющую одного человека от другого.

Половые различия, также биологические по происхождению, определяли род работы которую должен быть исполнять член сооб­щества и роль в воспитании молодых. Женщины обычно занимались собирательством и готовили пищу, мужчины охотились и защищали сообщество в целом. На основе этих различные задачи развились сест-ринские и братские культуры в которых женщины создавали ассоциа­ции, неформальные или структурированные, проводили церемонии и почитали богов, которые отличались от соответствующих богов и це­ремоний мужчин, имевших свою собственную культуру.

Но ни одно из этих половых различий - не говоря о генеало­гических - изначально не предоставляло командную позицию одному из членов группы и не подчиняло одного другому. Женщины осу­ществляли полный контроль над домашним миром: дом, очаг, произ­водство наиболее необходимых жизненных средств таких как выделан­ные кожи и пища. Часто, женщина строила свою собственную хижину и стремилась возделывать свой собственный участок земли, когда об­щество начало переходить к овощеводству.

Мужчина, в свою очередь, имел дело с тем, что мы можем на­звать "гражданскими" делами - администрирование нарождавшихся, слаборазвитых "политических" дел сообщества, таких как отношения между кланами, племенам и межобщинная вражда. Позже, как мы уви­дим, эти "гражданские" дела становятся высоко сложными так как пе­ремещения народов сталкивают общины друг с другом. В раннем об­ществе возникают воинские братства, специализирующиеся на охоте на людей так же как на охоте на животных.

Что достаточно ясно, так это то, что на ранних фазах социально­го развития мужская и женская культуры дополняли друг друга и уси­ливали социальную стабильность в целом, так же как и обеспечивали сообщество в целом средствами к жизни. Две культуры не конфликто­вали друг с другом. Сомнительно, чтобы ранние человеческие сооб­щества смогли бы выжить если бы культуры, сформированные по по­ловому признаку изначально попытались бы занять командную, либо, что еще менее вероятно, антагонистическую по отношению к другим позицию. Стабильность сообщества требовала баланса между потен­циально враждебными элементами если оно хотело выжить в опасной среде.

Сегодня, по той причине, что "гражданские" или, если хотите, "политические" дела настолько важны в нашем собственном обществе, мы видим "командную" роль мужчин дограмотного общества в их мо-нополии на "гражданские" дела. Мы легко забываем, что ранние человеческие сообщества были на самом деле домашними обществами, структурированными в основном работой женщин, и были очень стро­го ориентированы как в реальности так и в мифологии на женский мир.

Социальное значение возрастных групп было двусмысленным. Физически, старые люди были наиболее слабыми, зависимыми и часто наиболее уязвимыми членами группы в сложные периоды. Именно от них ожидалось, что именно они пожертвуют своими жизнями, если су­ществование сообщества будет под угрозой. Следовательно, они были наименее застрахованными людьми, как психологически так и фи­зически.

В тоже самое время, старые люди были живыми хранилищами знаний сообщества, его традиций и коллективного опыта. В мире, в котором не было письменного языка, они были хранителями его иден­тичности и истории. По причине напряжения, существовавшего между крайней личной уязвимостью с одной стороны и воплощением тради­ций сообщества с другой, они были наиболее предрасположены уси­лить собственный статус, окружить его квази-религиозной аурой и со­циальной властью, которая дала бы им большую безопасность при по­тери их физической власти.

 

ПОЯВЛЕНИЕ ИЕРАРХИЙ И КЛАССОВ

 

Анализ логических закономерностей возникновения иерархии (иерархических систем) позволяет предположить, что иерархия начинается с доминирующего положения старших, это подтверждается и значительной частью, имеющихся в нашем распоряжении данных. Похоже, именно старшие создали наиболее ранние институционализированные системы приказа и подчинения. Эта система управле­ния старейшин называется "геронтократией", поначалу она была бла­готворной и зачастую включала в себя как старших мужчин так и женщин. Мы обнаружили присутствие этой изначальной формы со­циальной организации практически во всех, существовавших в истории обществах вплоть до современных, в виде советов старейшин, кото­рые адаптированы к клановой, племенной, городской и государствен­ной общественным система. Геронтократия проявляет себя и в форме таких поразительных черт культуры самых разных обществ, как культ предков и нормы этикета, предписывающие особенно отличать пожи­лых людей.

Усиление власти мужчин в обществе не обязательно отодвигало старших женщин со своей высокой позиции в этой самой ранней иерархической системе. Такие библейские персонажи как Сара, явно имели веский и решающий голос и в обществе, и в домашних делах да­же в патриархальной и полигамной семье еврейских бедуинов. В дей­ствительности Сара не является такой уж нетипичной фигурой для от­крыто патриархальных семей - женщина старше детородного возраста часто приобретала статус "матриарха" и могла наслаждаться огром­ным влиянием во всей общине, зачастую превосходившим влияние старших мужчин.

Но даже ранняя геронтократия имеет некоторые элементы рав­ноправия (эгалитарную размерность). Если одни жили достаточно долго (и вследствие этого становились старейшинами - прим. пере­водчика.), то другие могли стать "старейшинами" или доминирую­щими "патриархами" либо "матриархами" в почетном смысле. Иерархия на этой ранней стадии выглядит не слишком жестко струк­турированной в силу своего рода биологической "вертикальной мо­бильности" . Ее существование все еще совмещается с духом равенства раннего общинного социального устройства.

Ситуация меняется, когда биологические факты, которые из­начально являются основой жизни ранней общины, становятся все бо­лее социальными , то есть, когда общество все более становится самим собой и трансформируют форму и содержание связей внутри социаль­ных групп. Важно подчеркнуть, что биологические факты , такие как кровнородственные связи, различия пола и возраста не исчезли сразу как только начали действовать социальные механизмы развития общества. Природа тесно переплетена с большей частью этих социаль­ных изменений. Но природные параметры общества модифицированы, усложнены и видоизменены социализацией биологических фактов, которые существовали в общественной жизни во все времена.

Рассмотрим один из основных сдвигов в раннем обществе, кото­рый имел глубокое влияние на социальную эволюцию: растущую власть мужчины над женщиной. Без сомнений, иерархическое превос­ходство мужчины над женщиной было первой и по необходимости наиболее жесткой иерархической системой, разрушающей эгалитар­ные структуры раннего человеческого общества. Геронтократия, веро­ятно, предшествовала "патрицентризму", ориентации общества на мужские ценности, или (его наиболее преувеличенной форме) "патриархальным" иерархиям. Действительно в библейские типы пат­риархата представляют собой патрицентрическую модификацию геронтократии в которой все молодые члены семьи - мужчины также как женщины - находятся в полном подчинении у старейшего мужчины и часто его старейшей супруге, так называемого "матриарха".

То что мужчина с рождения обладает особым статусом по отно­шении к женщине становится общественным фактом. Но он также зиждется на биологических фактах, переработанных до четкой соци­альной формы. В одной и той же этнической группе мужчины фи­зически крупнее, имеют больший объем мышечной массы, их кровь содержит больше гемоглобина чем у женщин. Необходимо также до­бавить, что их организм производит тестостерон в гораздо больших количествах, чем женский гормон, который не только стимулирует синтез протеина и способствует возникновению более развитой муску­латуры, но также усиливает те поведенческие особенности, которые мы ассоциируем с высокой степень физического динамизма. Это ре­зультат эволюционной адаптации, в результате которой мужчины по­лучили большую силу для охоты на дичь, и позже на людей. Отрицать его и сводить специфически мужские черты к индивидуальным осо­бенностям означало бы проглядеть важные биологические факты.

Ни один из этих факторов и черт не должен был непременно при­вести к подчинению женщин мужчинами. И не похоже, что они приве­ли к этому. Конечно, в доминировании мужчин не было никакого смысла пока роль женщины была центральной, пока речь шла об устойчивости ранних человеческих общин. Попытки институционали-знровать субординацию женщин, создавших свою богатую культуру и играющих решающую роль в поддержании жизни общины , были бы крайне деструктивны для внутригрупповой гармонии. На самом деле, сама идея доминирования, не говоря об иерархии, должна была толь­ко возникнуть в ранних человеческих сообществах, которые были со­циализированы на основе ценностей несокращаемого минимума, вза-модополнительности, относительного равенства, и узуфрукта владения чужим имуществом (с правом пользования доходами от него, но без права подвергать его каким-либо изменениям). Эти ценности были не просто моральным кредо; это была часть всеохватывающего миро­воззрения, включавшего в себя и человеческий и нечеловеческий мир.

Тем не менее , мы знаем, что мужчины начали доминировать над женщинами и придавать первостепенное значение своей "граж­данской", а не женской, "домашней" культуре. Это случилось в такой теневой, неопределенной форме, что проблема не получила того при­стально внимания, которого заслуживала. Две культуры - мужская и женская - держались на почтительном расстоянии друг от друга и так и вступили в историю, хотя мужчины, как казалось, продвигались на передовую линию почти на каждом поле боя. То есть мужские "гражданские" дела отодвинули женские, "домашние", на задний план не вытеснив их полностью. В различных племенах существуют много церемоний, в которых женщины как бы передают мужчинам власть, которой те на самом деле не обладают, например, церемония передачи способности рожать.

Но так как "гражданское" общество порождало все большие проблемы в связи с захватами, межобщинными конфликтами, и, на­
конец, постоянными войнами, мужской мир становился все более напористым и соревновательным - похоже, что из-за этих черт мужчины-антропологи       приписывают "гражданской" сфере большую значимость, особенно если они не обратили достаточного внимания на женщин родовой общины. Эти женщины часто смеялись над мужской воинственностью и всю жизнь жили сами по себе, в своих очень тесных личностных взаимоотношениях, которые упоминаются лишь на уровне подстрочных замечаний в работах большинства мужчин антропологов. "Мужская хижина" активно противостояла женскому дому. Сфе­ра деятельности, которого - каждодневное воспитание детей, приготовления пищи и напряженной внутрисемейной общественной жизни остается практически незамеченной мужчинами-антрополлогами, хотя психологически она имела первостепенное значение для угрюмых мужчин общины. Действительно, жизнь сестринства оставалась пора­зительно значимой и полной сил еще долго после возникновения городского общества. Женские разговоры, однако, воспринималась как "сплетни", а женская работа называлась "прислуживанием" даже в евро-американских обществах.

Ирония в том, что принижение женщин, само по себе всегда не­постоянное и часто непоследовательное, возникает тогда, когда мужчины образуют иерархии между собой, что хорошо показала Джанет Бёль в своей великолепной работе об иерархиях. С воз­растающими межобщинными конфликтами, систематическими воен­ными действиями и институционализированнным насилием, "гражданские" проблемы стали хроническими. Они требовали больших ресурсов, мобилизации мужчин, и они требовали материальные ресурсы из "женской сферы".

Из шкуры самого сильного охотника вылез новый вид: "большой человек", который был также "великим воином". Постепенно каждая область дообразованного общества переориентировалась на поддер­жание его усиливающихся "гражданских" функций. Клятва на крови, основанная на верности родственников, была постепенно вытеснена вассальными клятвами верности феодалу воинских "компаньонов", которые не обязательно принадлежали его родовому клану, и часто были одинокими чужестранцами; таким образом перерезались тра­диционные узы родства и их святость. Появились "маленькие люди", которые должны были изготовлять для него оружие, обеспечивать его пищей, строить и украшать его жилище, и наконец, воздвигать укреп­ления и увековечивать его достижения впечатляющими дворцами и кладбищами.

В большей или меньшей степени, была изменена форма даже женского мира, с его тайным фундаментом. Теперь он должен был обеспечивать "большого человека" молодыми солдатами и способ­ными крепостными; одеждой, для его украшения; наложницами, для его удовольствий; и, с ростом женской аристократии, героями и на­следники, для того, чтобы сохранить его имя в будущем. Все раболеп­ные рукоплескания этой знаменательной фигуре, которые обычно рас­сматриваются как расписка в женской слабости, подчеркивают ост­рые контрасты и величие культурного ансамбля, основанного на муж­ской силе.

Раболепство перед мужчинами - вождями, воинами, королями были не просто требованием, предъявляемым воинами женщинам. Бок о бок с раболепной женщиной идет неизменный образ раболепно­го мужчины, чья спина образует подножие для надменных монархов и "приличных" капиталистов. Унижение мужчин началось рано, с "мужских бараков" (мужских хижин), где, дрожащие от страха, мальчики жили под властью взрослых мужчин , постоянно слыша на­смешки из-за неопытности; а "маленький человек" был окружен пре­зрением из-за ограниченности своих достижений, сравниваемых с до­стижениями "больших людей".

Иерархия, которая впервые попробовала поднять голову в геронтократии не взрывается неожиданным всплеском в доистории. Она расширяет свою территорию медленно, осторожно и часто незаметно; • почти в метаболической форме роста, когда "большой человек" начал доминировать над "маленьким человеком", когда воины и их "товарищи", начали постепенно доминировать над своими товарища­ми, когда вожди начали доминировать над общиной и, Наконец, когда высокородные начали доминировать над крестьянами и рабами.

 По тому же признаку "гражданская" сфера мужчин качала мед­ленно вторгаться в "домашнюю" сферу женщин. Постепенно, она по­ставила женский мир все больше и больше на служение мужскому, од­нако не уничтожая его. Мир, сестринских общин, отнюдь не исчез, он продолжал существовать в скрытой, конфиденциальной форме. Жен­щины жили своей жизнью за спинами мужчин, и так они противостоя­ли новым "гражданским" взаимоотношениям, созданным мужчинами.

Следовательно, в взаимоотношениях полов также как и в отно­шениях между мужчинами не было неожиданного скачка от (полового) сексуального эгалитаризма ранних дограмотных обществ к мужскому "приоритету". В самом деле, было бы просто невозможно, как замети­ла Бель, разделить доминирование женщин над мужчинами и домини­рование мужчин над мужчинами. Они всегда диалектически взаимо­действовали, подкрепляя друг друга отношениями приказа и послу­шания, которые постепенно начали пронизывать все общество в целом, и даже создавать иерархии, правда, более неустойчивые, среди жен­щин. У подножия каждой социальной лестницы, непременно стоял resident outsider - мужчина или женщина - и набор военнопленных, ко­торые позже превращались в рабов.

Переход от (в основном) "домашнего" к (в основном) "гражданскому" обществу был, также, обусловлен большим количеством менее заметных, но очень важных факторов. Задолго до то­го, как доминирование стало строго институционализированным, геронтократия уже создала образ мысли, структурированный на основе власти старших командовать и обязанности младших подчиняться и значительно превосходивший уровень заботы и внимания, требую­щихся для обучения детей и молодежи искусству выживания. Во мно­гих доисторических общинах старшие обладали властью в принятии основных решений, касающихся замужества, групповых церемоний, войн и межобщинных ссор между индивидами и кланами. Этот образ мыслей оказался предзнаменованием даже больших бед, чем те, ко­торые сама иерархия принесла обществу.

Но иерархия даже в ранних обществах была, кроме того, под­креплена шаманами и, позже, гильдиями шаманов, которые получали престиж и привилегии за свою сомнительную монополию на искусство магии. Была ли магия "примитивной наукой человечества" или нет, искусство шамана было в лучшем случае наивным, а в худшем - об­маном, и чаще последнее, чем первое - чтобы ни утверждали нынеш­ние культы, шабаши и популярная литература по данному предмету. Повторяющиеся неудачи шаманов в использовании магических техник могли быть фатальными не только для попавшей в беду общины или больного человека. Эти неудачи могли быть опасными и для самого шамана, который вполне мог быть пронзен копьем или с позором из­гнан.